Buch lesen: «Графиня Шатобриан», Seite 11
Глава 9
Летом 1524 года сильная гроза с утра обвила замок Шатобриан как бы черной мантией. Все ниже и ниже опускались тяжелые тучи и к вечеру наступила темнота, которая производила более подавляющее впечатление, чем непроницаемый мрак ночи. Гром гремел беспрерывно; одиночные сильные удары, сопровождаемые яркими молниями, предвещали приближение бури, которая должна была разразиться тем сильнее, что в течение целого дня не выпало ни одной капли дождя.
Граф Шатобриан сидел в старой башне, которая была соединена с новым замком висячей галереей. Эта галерея вела на средний этаж башни, состоящий из одной залы, и служила единственным выходом. В былые времена дверь была устроена с противоположной стороны и выходила на небольшую лестницу, ведущую к разным зданиям, примыкавшим к башне. Но с постройкой нового замка все эти здания были заброшены, за исключением конюшен, и дверь замурована наглухо. Башня состояла из трех этажей, соединенных внутри потаенными лестницами, которые в случае надобности закрывались подъемными люками. Нижний этаж, возвышавшийся всего на десять локтей над поверхностью реки Шер, омывавшей башню с восточной и северной стороны, имел наиболее мрачный вид благодаря маленьким окнам, в которых были вделаны железные решетки. Граф Шатобриан устроил здесь свою спальню, с тех пор как жена покинула его, потому что новый красивый замок окончательно опротивел ему. Зала среднего этажа служила для него приемной комнатой, и здесь он проводил большую часть дня. На верхнем этаже он поместил свою маленькую дочь с Луизон, которая вернулась в замок, когда графиня уехала с Батистом в Пиренеи. Граф держал Констанцию при себе, потому что искренне любил ее и мучился постоянным опасением, что графиня, которая уже не раз требовала к себе ребенка, похитит его тем или другим способом. Луизон получила особенную цену в глазах сурового владельца земли своим возвращением из Блуа и мнением, которое она выразила о своей госпоже. Ему и в голову не приходило, что Луизон несравненно более привязана к графине, нежели к нему, и осуждает ее поступок только с целью заслужить его доверие. Хотя он не знал этого и не подозревал, что она намерена воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отвезти ребенка к матери, но, тем не менее, никогда не отпускал с нею Констанции без провожатого. Если граф отправлялся куда-нибудь один, то запирал за собой дверь, выходившую в галерею, и только в том случае отдавал ключ слуге, если уезжал на долгое время. В первые месяцы он совсем не выходил из башни, потому что не доверял никому из слуг после измены Батиста. Но когда Батист, присоединившись к королевскому поезду, проводил графиню в Фонтенбло и с опасностью для жизни вернулся в замок Шатобриан, чтобы заодно с Луизон действовать в пользу их общей госпожи, то граф приписал это привязанности Батиста к нему и несколько успокоился относительно своих слуг. Если ему случалось отлучаться на ночь из дому, он доверял ключ от башни старому слуге Жилловеру, предки которого служили графам Шатобриан с незапамятных времен.
Бедный граф! Простая, ограниченная женщина, вероятно, доставила бы ему все то супружеское счастье, которого так жаждало его сердце. Нравственные преимущества Франциски оказались совершенно лишними для него и не только разрушили его супружеские отношения, но лишили его возможности пользоваться благоприятными условиями обеспеченной жизни. Он не считал возможным, чтобы Батист возвратился в замок с опасностью для жизни по какому-либо другому поводу, кроме добросовестного сознания своего долга. Благодаря этому он почти поверил рассказу бретонца, будто бы тот счел своей обязанностью не оставлять графиню Шатобриан на чужбине, тем более что она сказала ему, что граф приказал это. Только в Фонтенбло в нем проснулось недоверие, потому что там он услышал в первый раз, что графиня не хочет более носить имя своего мужа, и тогда он решил во что бы то ни стало вернуться домой и спросить господина: что ему делать? Граф не имел повода сомневаться в истине этого рассказа, потому что всегда считал Батиста порядочным малым и вдобавок простоватым и неспособным на хитрости. Он приказал по обыкновению наказать бретонца плетьми, как наказывал его в былое время за разные незначительные провинности, но, тем не менее, его прежняя вера в преданность товарища молодости была отчасти утрачена. Он смутно чувствовал, что почва все более и более колеблется под ногами, и, не видя исхода из своего тяжелого положения, со дня на день становился угрюмее и раздражительнее.
Во время грозы граф сидел в своей комнате на среднем этаже замка и гладил правой рукой кудрявую головку своей дочери, которая качалась на его коленях и все ближе прижималась к нему, по мере того, как погружалась во мрак огромная пустая зала, со стен которой смотрели наподобие привидений вытянутые во весь рост портреты предков графа Шатобриана самой грубой работы. Но всех страшнее при фантастическом грозовом освещении казался маленькой Констанции родоначальник дома, портрет которого висел против стула графа Шатобриана. Его черные колесообразные глаза, глядевшие с высоты, приводили в ужас пятилетнюю девочку и заставляли усиленно биться ее сердце.
Граф Шатобриан напрасно старался сосредоточить все свое внимание на ребенке; мысли его видимо были заняты другим. Он чувствовал себя глубоко несчастным; но кто мог сказать, что больше всего угнетало его! Остаток ли той своеобразной привязанности, которую он все еще питал к своей красивой жене и которую та оттолкнула с презрением? Оскорбленная ли мужская гордость, болезненно действующая на человека при открытой измене со стороны любимой женщины, или гордость дворянина, который видит свою честь отданною на произвол людского злословия? Если все это по временам одинаково мучило его, то в настоящую минуту чувство глубокой тоски пересилило все другие ощущения. Его печальные глаза выражали одно желание: все простить жене, опять принять ее в свой дом и доставить ей более спокойную и радостную жизнь, чем та, какую она испытала до своего отъезда из замка Шатобриан.
Размышления графа были прерваны приходом Жилловера, старого седого слуги, который, отворив настежь дверь, ввел какого-то незнакомца.
В комнате было так темно, что граф только по тону голоса и поклону мог узнать своего друга сенешаля Нормандии.
– Знаете ли вы, что делается в свете? – спросил приезжий, дружески поздоровавшись с хозяином дома.
– Ничего не знаю, вот уже полгода, – ответил граф. – В последние три месяца меня мучит тоска без всякой определенной причины; все время я просидел в этой комнате и не видел никого из наших дворян, которые могли бы сообщить мне о том, что творится на свете. К тому же всякие вести поздно доходят до нашей уединенной Бретони. Расскажите мне, если у вас есть какие-нибудь утешительные новости, а дурное скройте от меня; я теперь сделался таким же чувствительным, как женщина, и не переношу неприятных впечатлений.
– Что могу я рассказать вам утешительного, мой товарищ по несчастью!
– Товарищ по несчастью! Что это значит? Разве Диана де Брезе…
– Ну, об этом мы поговорим в другое время.
– Что ваш тесть, выпущен на свободу или умер?
– Ни то, ни другое!.. Сообщу вам прежде более крупные новости. Счастье положительно изменило Франции. Впрочем, я могу порадовать вас известием, что вся вина нового поражения французских войск падает на нашего общего приятеля Бонниве; он загладил ошибку Лотрека еще большим промахом. Король – да просветит его Господь относительно выбора любимцев! – этой же весной назначил Бонниве главнокомандующим вновь организованной итальянской армии, и наш приятель потерял это войско как школьник. Он погубил цвет французского рыцарства близ Сезии не в открытой битве, а в позорных отступлениях.
– Неужели Баярд?
– Баярд, рыцарь без страха и упрека, умер. Удерживая некоторое время врага, стремительно бросившегося через реку, и защищаясь как лев, он упал, пораженный каменной пулей. «Кончено, я умираю!» – воскликнул он и, поцеловав крест на своей шпаге, велел посадить себя под дерево лицом к неприятелю, чтобы тот не мог видеть его спины даже у мертвого. В это время коннетабль Бурбон, преследуя Бонниве в надежде захватить его в плен, приблизился к дереву. «Как мне жаль, господин Баярд, – сказал он, – что я вижу вас в таком положении! Вы служили образцом для нашего рыцарства!» – «Меня жалеть нечего! – возразил Баярд. – Я умираю с честью; вы скорее можете возбудить к себе сожаление, потому что изменили данной присяге и сражаетесь против вашего короля и отечества». Так умер Баярд, оплакиваемый врагами Франции, которые не менее нас любили и уважали его за безупречную добродетель.
– В нашей стране скоро исчезнет всякая доблесть!
– Вся Франция погрузилась в глубокую печаль, когда привезли тело Баярда из-за Альп на его родину Дофине, – продолжал Брезе. – На целый месяц были прекращены всякие игры и увеселения. Все убеждены, что эта смерть приведет Францию к новым невзгодам.
– Эта смерть служит предвестником, что наступил конец рыцарству; каприз короля восторжествует окончательно над обычаем и законом; разные выскочки, обязанные своим возвышением королевской милости, распоряжаются сеньорами страны. Вы еще толковали мне о великой будущности, ожидающей Францию! Все это кукольная комедия, которая не может долго продолжаться! Разве выйдет что-либо порядочное из Франции, пока ею управляют авантюристы?
– К сожалению, вы, кажется, правы. Бурбон соединился с испанскими и итальянскими войсками, прошел через горы в Прованс и идет прямой дорогой на Лион. Говорят, что все сеньоры Бурбоне, Оверна, Фореза, даже Лангедока и большинство дворян в остальных провинциях намерены примкнуть к нему и свергнуть короля, у которого Бонниве погубил последнее войско. Таким образом, план, наскоро составленный Бурбоном, осуществится в самом непродолжительном времени и Франция будет разделена между Англией, Испанией и коннетаблем. Нормандия и Бретонь, вероятно, достанутся англичанам.
– И вы находите эти известия неутешительными! – воскликнул Шатобриан, вскочив с места.
– Нет, они вовсе не радуют меня…
– Я буду благословлять тот день, когда Валуа получит должное возмездие.
– Может быть, я сам в непродолжительном времени буду не менее вас желать мести, тем не менее…
– Вероятно Диана де Брезе?..
– Она по примеру графини Франциски Шатобриан отправилась в Фонтенбло против моей воли.
– Значит вы так же одурачены, как и я? Диана де Брезе поможет мне соединиться с моей женой; а там явится еще какая-нибудь красавица и заставит вашу жену вернуться в Нормандию, потому что, на счастье сеньоров, французский султан не отличается постоянством.
– Я уверен, что вы преувеличиваете! Диана хочет только освободить отца, который все еще томится в Луврской башне, ожидая смерти со дня на день. Ходатайство графини Шатобриан только отдалило казнь, но о полном помиловании нет и речи.
– Мудрый Валуа ловко распоряжается своими милостями! Он медлит с помилованием графа Сен-Валлье в надежде получить добавочную плату от прекрасной Дианы!
– Чтобы воспрепятствовать этому, я сам думаю отправиться ко двору и хотел предложить вам ехать со мной.
– Вы предлагаете мне ехать в Фонтенбло?
– Выслушайте меня до конца. Помимо нападения со стороны Бурбона, мы должны иметь в виду и другие обстоятельства. Королева Клавдия уже не будет служить помехой для короля.
– Неужели она умерла?
– Она все равно что мертвая, потому что ждут ее смерти с часу на час. Предстоящая борьба имеет решающее значение для короля: он сам должен будет выступить против коннетабля; поэтому вы можете себе представить, как усердствуют мнимые друзья графини: Бюде, Флорентин и вся их клика. Они советуют, между прочим, королю признать графиню регентшей государства в его отсутствие, потому что трудно выхлопотать развод, пока папа в союзе с Испанией. Они думают этим способом подготовить общественное мнение к событию, которое должно совершиться по прошествии траурного года, так как к тому времени будут, вероятно, устранены все препятствия к разводу. Вы видите, что после смерти королевы все будет поставлено на карту и что нужно теперь же приняться за дело, если вы не хотите навсегда отказаться от вашей жены. Но мне кажется, судя по вашему характеру, что вы скорее желали бы видеть ее кающейся графиней, нежели французской королевой.
– Вы совершенно правы, Брезе. К стыду моему, я должен сознаться, что несмотря на то, что она обесчестила мое имя, я все еще люблю ее; и мое сердце настолько слабо, что оно не может отказаться от надежды на семейное счастье, хотя бы самое жалкое. Я знаю, что мне не следовало бы говорить этого.
– Жена нужна сеньору, чтобы поддержать честь его дома; но мы не может идти против судьбы…
– Нет, Брезе, судьба тут ничего не значит. Если со мной случилось несчастье, то я властен, по крайней мере, распорядиться своей будущностью! Я решил и дал себе клятву и повторяю ее перед портретами моих предков: если моя жена еще раз отвергнет мою руку и не вернется домой, то я предам ее суду, как это делали в старину бретонцы с неверными женами, а затем прикажу моим слугам умертвить ее. Да поможет мне Господь исполнить это!..
При последних словах графа Шатобриана над замком разразился такой сильный удар грома, что все задрожало в комнате. Маленькая Констанция с криком бросилась к отцу, который сам побледнел как смерть, потому что портрет его старейшего предка, освещенный яркой молнией, зашевелился на стене и с треском упал на пол.
В этот момент в комнату вошел Жилловер с факелом в руке и ввел Батиста!
Последний подошел к графу и подал ему письмо со словами:
– Не моя вина, граф, если ваша супруга велела втайне передать мне это письмо…
Граф поспешно распечатал письмо, не обращая внимания на печать.
Письмо заключало в себе известие о смерти старой графини Фуа и приказ Батисту привести во что бы то ни стало маленькую Констанцию в замок Фуа, где он должен был передать ее на попечение Марго.
Вряд ли кто взялся бы написать историю безмятежной любви! Что можем мы сказать о первых месяцах, проведенных королем и Франциской в Фонтенбло! Король обладал в высшей степени счастливой способностью предаваться всецело поглощавшему его интересу и забывал ради него остальной мир. Он не задавался мыслью о том, что скоро наступит конец и этой любви, хотя по опыту знал, как непрочны все его даже самые сильные привязанности. Он не думал об этом, потому что чувствовал в себе достаточно энергии, чтобы создать себе новое жизненное наслаждение взамен утраченного. Что касается графини Шатобриан, то она была из тех исключительных натур, для которых не существует мимолетной любви и которые, отдавшись однажды любимому человеку, отдаются ему навсегда и не признают иных пределов своей любви, кроме смерти. Чем труднее была для Франциски борьба с долгом и нравственными понятиями, тем легче овладела ею страсть, когда она потеряла веру в прежние убеждения. Чувственность, возбужденная объятиями Флорентина, заговорила в ней с неудержимой силой при выздоровлении от продолжительной нервной болезни.
Она спокойно поселилась в Фонтенбло, куда привез ее король, и, не считая нужным скрывать свою связь, сделалась его неразлучной подругой. В ее обращении с окружающими не было и тени прежней застенчивости и нерешительности; по своим теперешним понятиям, она совершенно законным образом приобрела власть и высокое положение в свете, потому что они достались ей по праву любви.
Герцогиня Ангулемская, мать короля, с неудовольствием заметила резкую перемену в обращении молодой женщины и при всяком удобным случае называла ее высокомерной тварью и хитрой змеей, которая в Блуа кокетничала кротостью и невинностью, а теперь разыгрывает роль настоящей королевы. Даже Дюпра в первые месяцы был в нерешительности: не примкнуть ли ему к восходящему светилу и изменить герцогине Луизе, которая в это время потеряла всякое влияние при дворе. Но скоро у Дюпра явились личные поводы к недоброжелательству относительно графини Шатобриан, потому что родные Семблансэ обратились к ней с просьбой о ходатайстве и она обещала им свою помощь, равно как и Диане Брезе, которая умоляла ее в своих письмах заступиться за несчастного графа Сен-Валлье. Дюпра не понимал смелой логики любви и, будучи убежден, что уверенность графини происходит от каких-то таинственных, неизвестных ему причин, не решался открыто сопротивляться ей. Он не отговаривал короля, когда тот приказал облегчить участь Семблансэ и Сен-Валлье, и даже в угоду графине Шатобриан согласился, чтобы суд над этими лицами был отложен на некоторое время. Из-за этого неприязнь герцогини Ангулемской к Франциске дошла до непримиримой вражды, потому что с потерей дружбы Дюпра она лишалась главной опоры, а помилование Семблансэ неизбежно повело бы к обнаружению ее наглого обмана.
Герцогиня скоро догадалась о причине колебаний Дюпра и употребила все старания, чтобы убедить его, что самоуверенность графини не что иное, как недостаток опытности и бесстыдство, свойственное всем выскочкам. Она красноречиво доказывала Дюпра, что король, которому грозила опасность со стороны Испании, Германии и Англии, не мог быть настолько опрометчив, чтобы при новой женитьбе отказаться от всяких политических преимуществ и вступить в брак с незначительной бретонской графиней, которую он может иметь при себе помимо супружеских обязательств.
– Разве мой сын, – добавила она, – станет придерживаться мещанских нравов и забудет когда-нибудь о своем высоком положении и возможности менять женщин сколько ему вздумается? Кажется, до сих пор его нельзя было упрекнуть в постоянстве. Советую вам, Дюпра, теперь же сделать выбор между мной и этой тварью; в случае малейшей медленности с вашей стороны мне будет нетрудно уничтожить вас. Я могу смело признаться в моих прегрешениях: король поневоле простит матери, но при этом неизбежно обнаружатся некоторые из ваших деяний и вам нелегко будет оправдать себя, потому что король ненавидит вас.
Эти доводы окончательно убедили Дюпра, и он решил перейти на сторону герцогини. Таким образом, не прошло и двух месяцев после водворения Франциски в Фонтенбло, как уже враги ее трудились всеми силами над ее свержением. К числу их принадлежал и Бонниве, который отправился в итальянский поход в качестве главнокомандующего. Герцогиня могла смело рассчитывать на его помощь. Легкомысленный и равнодушный, он не способен был ни на какую серьезную привязанность и не принимал в соображение, что красивая графиня еще недавно нравилась ему. Это обстоятельство, напротив того, еще больше усиливало его неприязнь к ней, потому что при своем тщеславии он не мог примириться с мысль, что женщина, которую он вывел в свет и за которой ухаживал, была постоянно равнодушна к нему и даже обходилась с ним свысока. Он охотно взялся исполнить поручение герцогини найти новую любовницу королю, тем более что это вполне подходило к его роли фаворита. Если бы король Франциск отличался постоянством в своих привязанностях, то это было бы крайне невыгодно для Бонниве. Чем изменчивее было расположение духа властелина и разнообразнее его желания, тем больше представлялось случаев для слуги выказать свое усердие и тем значительнее становилась ожидавшая его награда. Если французское дворянство имело повод сомневаться в предводительских способностях Бонниве, то герцогиня нисколько не ошиблась, поручив ему отыскать в Италии красавицу, способную прельстить сердце короля.
Относительно Бриона герцогиня держалась совсем иного способа действий.
Она скоро заметила его склонность к Франциске, и ей не стоило особенного труда еще больше воспламенить эту любовь и довести влюбленного юношу до какой-нибудь выходки, которая поставила бы в неловкое положение графиню и возбудила ревность короля. Но герцогиня Луиза была слишком опытна и, зная, что ревность поддерживает любовь, употребила все свое влияние на сына, чтобы Брион был послан в Италию.
Таким образом, Франциска в лице Бриона лишилась не только защитника и друга, но и человека, который искренне восхищался ею.
Последнее было особенно важно для герцогини, которая, изучив до тонкости характер своего сына, знала, что он переставал дорожить вещью, когда видел, что другие не придают ей никакой цены. Король был слишком увлечен Франциской, чтобы можно было рассчитывать на очень скорое охлаждение, но герцогиня приняла меры, чтобы всякий раз, когда речь заходила о преимуществах молодой графини, ее сын встречал ту принужденную похвалу, которая лучше всего доказывает властелину, что с ним соглашаются только из желания угодить ему. Пылкие художественные натуры не могут обойтись без одобрения окружающих лиц; это одобрение составляет для них необходимый элемент при всяком наслаждении. Их привязанность слабеет, когда никто не завидует ей, и улетучивается все более и более по мере того, как для них становится очевидным, что другие не разделяют их вкуса.
Герцогиня употребила все усилия, чтобы настроить придворных в этом тоне, что удалось ей в большей или меньшей степени. Но всего труднее ей было справиться с Маргаритой, которая была искренне привязана к графине Шатобриан и ценила ее достоинства. После нескольких неудачных попыток герцогиня Ангулемская пришла к убеждению, что она не достигнет цели этим способом и что нужно выбрать окольный путь, чтобы заставить короля усомниться в непреложности мнений Маргариты, которым он придавал большое значение. Ввиду этого герцогиня заговорила с сыном о дурном влиянии еретических принципов на Маргариту, которая все более и более заражается мещанской добродетелью и потому только поддерживает дружбу с графиней Шатобриан, потерявшей для нее всякий интерес, что сама способствовала ее сближению с королем.
– Маргарита не раз говорила мне, – добавила герцогиня, – что она считает себя виноватой в том, что Франциска пожертвовала семейным счастьем. Благодаря этому твоя сестра поставила себе в обязанность заботиться о молодой женщине.
Этот разговор произвел крайне неприятное впечатление на Франциска. Он не придавал вообще никакого значения оказанным ему услугам, а тут ему напоминали, что он должен чувствовать благодарность за любовь. С другой стороны, его тяготила мысль, что Франциска будет в безвыходном положении, если он бросит ее, так как ее участь вполне зависит от него.
«Она должна из эгоизма любить меня!» – думал он с глубоким отвращением. Так утопающий хватается за всякий обрубок дерева, чтобы удержаться на поверхности воды.
Не довольствуясь этими приготовлениями, герцогиня стала выискивать средства, чтобы лишить Франциску ее двух главных защитников – Бюде и красавца Флорентина, который вскоре после отъезда графини Шатобриан из Фуа получил ожидаемое назначение и явился в Париж богатым прелатом.
Герцогиня знала, что ей не удастся восстановить Бюде против Франциски, потому что злословие не могло подействовать на этого простого и честного человека. Она решила воспользоваться его совестливостью и употребить ее орудием гибели ненавистной для нее женщины. Если ей удастся побудить канцлера постоянно напоминать королю о данном ему обещании жениться на Франциске, то это было бы самым верным средством, чтобы король начал тяготиться не только своим обещанием, но и самой Франциской. При этом герцогине казалось необходимым возбудить каким-нибудь способом недоверие Бюде к Флорентину, духовнику Франциски, чтобы канцлер в свою очередь счел нужным предостеречь свою протеже от подозрительного человека. Посеяв, таким образом, раздор между друзьями Франциски, герцогиня Луиза могла ожидать, что они будут давать противоречивые советы молодой женщине и окончательно собьют ее с толку.
Что же касается Флорентина, то он, как приверженец господствующей церкви, был естественным противником канцлера, который выказывал явную склонность к ереси. Оставалось только усилить это соперничество и склонить на свою сторону Флорентина, доставить ему более высокое положение в свете. Герцогиня была убеждена, что когда Флорентин узнает, кто покровительствует ему и от кого зависит его дальнейшее повышение, то, не задумываясь, изменит Франциске. «Если он умен, – рассуждала про себя герцогиня, – а в этом, кажется, не может быть никакого сомнения, то он поймет, чья дружба для него дороже: любовницы ли короля с ее временным влиянием или матери короля, пользующейся прочным могуществом!» При этом, разумеется, красота Флорентина играла не последнюю роль в желании герцогини Луизы заслужить расположение молодого прелата.
Таким образом, пока Франциска безмятежно наслаждалась счастьем, со всех сторон были протянуты сети, которые должны были опутать ее и лишить любви короля. Но так как на это требовалось время и герцогиня Ангулемская получила положительное удостоверение от врачей о близкой смерти королевы Клавдии, то нужно было решиться на другие, более действенные меры, чтобы помешать королю принять на себя какое-либо преждевременное обязательство относительно графини. Вместе с тем герцогиня для своей личной безопасности должна была ускорить суд над Семблансэ. Если он будет отложен до смерти королевы, то дело могло быть окончательно проиграно в тот момент, когда король освободится от единственного внешнего препятствия к браку с графиней Шатобриан, которая уже встала на сторону Семблансэ. Герцогиня Ангулемская немедленно отправила Дюпра в Париж и потребовала в виде формального доказательства его преданности к ней, чтобы по истечении трех дней смертный приговор Семблансэ был в ее руках, так как она хотела лично представить его королю.
Затем она отправила гонца в Нормандию с письмом к Диане де Брезе, которой она восхищалась прошлым летом в Блуа, между тем как ее сын в это время никого не замечал, кроме Франциски. Герцогиня распространилась в письме, насколько она сочувствует несчастной участи графа Сен-Валлье, и выразила сожаление, что Диана обратилась с просьбой о ходатайстве к графине Шатобриан. По ее мнению, это было совершенно бесполезно, потому что графиня не помнит себя от счастья и вряд ли отнеслась с должным вниманием к этому делу. Диана поступит всего благоразумнее, если приедет в Фонтенбло, не сообщая об этом мужу; тогда герцогиня, выбрав удобную минуту, доставит ей аудиенцию у короля и выхлопочет помилование ее отца.
Граф Сен-Валлье не имел в глазах герцогини особенного значения, потому что не мог вредить ее интересам. Она готова была хлопотать о его помиловании, лишь бы главная цель была достигнута и красота Дианы произвела ожидаемое впечатление на короля.
Что могла противопоставить Франциска против всего этого, кроме своей безграничной любви и нравственных качеств? Не подлежит сомнению, что это самые могущественные орудия в руках женщины, когда она имеет дело с правильно организованной натурой. Но Франциск даже в любви подчинялся только капризам своей фантазии. Ему нравилось быть любимым, как и всякому другому человеку, но он был избалованный король и слишком приучил себя к неблагодарности, чтобы любовь Франциски могла произвести на него особенно сильное впечатление. Что же касается влияния, которое она могла оказать на него своими нравственными качествами, то и с этой стороны она была бессильна. По своему простодушию она не заметила намерения герцогини уронить ее во мнении короля и не приняла против этого никаких мер. Если она была расстроена и озабочена будущностью, то не встречала никакого участия со стороны своего возлюбленного, потому что он видел в этом неуместную заботливость о собственном счастье. Он требовал от нее полного бескорыстия, или вернее сказать, безличности и считал нарушением своих иллюзий, что избранная им женщина могла интересоваться чем-либо помимо него или имеет притязание на сочувствие или помощь с его стороны.
Из этого не следует, что король Франциск не был способен оказать какое-либо внимание предмету своей любви; напротив, подражая во всем средневековому рыцарству, он отличался крайней любезностью. Но он хотел, чтобы и в этом инициатива исключительно принадлежала ему, и глубоко возмущался, если на него заявляли какие-либо притязания; по воле своей фантазии он с удовольствием отдал бы корону, но приходил в дурное расположение духа, если должен был взять на себя малейшее нравственное обязательство.
Франциска представляла с ним полную противоположность. Жертвуя собой, будущностью, всем, что было в ее власти, она отказалась от личных желаний и помыслов и всей душой отдалась любимому человеку. Но эта поэтическая, беззаветная любовь могла только на время увлечь короля, и можно было заранее предвидеть, что скоро наступит время, когда он начнет тяготиться ею. Другим ближайшим поводом к охлаждению должно было послужить прямодушие Франциски, которая была слишком честна, чтобы скрывать что-либо от своего возлюбленного или выжидать удобного момента для откровенного разговора.
В один из теплых летних вечеров в конце июня король сообщил графине Шатобриан, что он на следующее утро едет в Париж и ему будет очень приятно, если она поедет с ним. Ввиду стоявшей в это время жары предполагалось совершить путешествие водой, по Сене.
– Ты должна развеселить меня, Франциска! – добавил король. – Со всех сторон я получаю неблагоприятные известия; но и помимо этого путешествие в Париж тяготит меня. Ожидают скорой смерти королевы Клавдии, и на мне лежит неприятная обязанность еще раз увидеть несчастное существо, которое я высоко уважаю. Люди совершенно правы, требуя от меня этой формальности, и если я не исполню ее, то это может повредить мне в общественном мнении. Но я, тем не менее, с ужасом думаю об этом, потому что после долгой болезни осталась лишь тень женщины, которой я поклонялся в былые времена. Постараюсь сократить свой визит, насколько возможно, а затем мы отправимся с тобой верхом в Сен-Дени к Жану Жюсту, который работает теперь над гробницей Святого Людовика. Я хочу воспользоваться впечатлением, которое произведет на меня умирающая Клавдия, для ее гробницы и сговориться с Жюстом относительно плана. Ты выйдешь на берег у Венсенна, сядешь на лошадь и шагом проедешь Париж, а я за городом догоню тебя.
Слова короля произвели крайне неприятное впечатление на Франциску. До сих пор она избегала Парижа ради королевы Клавдии, и теперь в ожидании ее смерти считала тем более неприличным явиться туда с королем. Это имело бы такой вид, как будто она боится расстаться с ним и отпустила его от себя всего на четверть часа к смертному одру умирающей соперницы. Еще более поразило ее равнодушие и бессердечие короля относительно жены, которая всегда выказывала ему неизменную преданность и вполне заслуживала его уважение. Она не думала о том, что, быть может, та же участь ожидает ее, потому что слишком любила короля, чтобы в эту минуту заботиться о себе; но горизонт искренней любви настолько чист и прозрачен, что на нем заметно малейшее облако, хотя бы оно поднималось издалека и пока не было никакого основания ожидать, что соберется буря или дождь. Таким облаком была для Франциски мысль, что король далеко не соответствует тому идеальному представлению, которое она составила себе о нем. Она в первый раз позволила себе противоречить ему и умоляла его отменить составленный им план поездки. Король Франциск не отличался упрямством, и его легко было отговорить, пока его намерение не перешло в решение, но если он решался на что-нибудь, то твердо стоял на своем и всякое предложение перемены было неприятно для него. В эти минуты более чем когда-нибудь проявлялся его деспотизм и он резко останавливал тех, которые осмеливались спорить с ним, повелительным жестом руки. Графиня Шатобриан горячо отстаивала свое мнение в надежде доказать королю все неудобства совместной поездки и заставить его отказаться от принятого им решения. Она в первый раз увидела, как нахмурился его высокий лоб над тонким, резко очерченным носом, что придавало его лицу суровое и неприятное выражение.
