Buch lesen: «Нефоры»

Schriftart:

Copyright

© Гектор Шульц, 2022.

Автор не дает разрешение на воспроизведение и копирование этой книги в любой форме и любыми средствами (электронными и механическими, включая фотокопирование, магнитную запись или иные средства копирования и сохранения информации) для целей, связанных с извлечением прибыли.

В случае цитирования отдельных фрагментов или всего текста обязательно указывается авторство и проставляются все необходимые обозначения.

Все совпадения случайны. Главная цель истории – найти добро в своей душе.

Глава первая. Братство Окурка.

«Не вышел ебалом, стал неформалом». Эту фразочку Солёного я буду помнить, кажется, всю жизнь.

Как нас только не называли: говнари, патлатые, волосатые, гривастые, чумные, хайрастые. Но мы всегда были нефорами: молодыми бунтарями, которые котировали метал и смотрели на остальных, как на говно. Конечно, нефор нефору рознь. Я часто видел других нефоров, бздливых и напуганных. Они толпой шугались одного пьяного гопника, а получив пизды, плакались друг дружке. Мы были другими, потому что родились и почти всю юность провели на Окурке – районе, куда и днем-то не каждый решался зайти.

Окурок – знаковое место нашего города. Есть еще Речка, но там поспокойнее – алкаши и «химики» со своими выродками, а пизды получить можно только ночью и изредка днем. Окурок – это филиал Ада, как его называли местные, которые ни чужих, ни своих не щадили.

Рязанский проезд, главная улица Окурка, выделялась вечно грязным и заплеванным парком. Справа от проспекта шли серые «хрущевки», под окнами которых можно было найти не только непременные бычки и пустые бутылки, но и шприцы, пакеты с засохшим клеем, арматурины с прилипшими к ржавчине волосами какого-нибудь бедолаги и прочий мусор. Слева располагалась ржавая, оставшаяся еще с советских времен, полуразрушенная промзона, где пиздюки вроде нас любили лазить, каждую минуту рискуя сломать себе шею. Промку закрыли, когда на одного из пацанов упала бетонная плита и размазала его в считанные секунды. Но кого это остановило? Спустя сутки в заборе проделали новую дыру, и заброшенные помещения снова заняли наркоманы, бомжи, гопота и пиздюки, которых кончина их ровесника ни капли не напугала. Лишь его мать выцветшим призраком нет-нет да и бродила по потрескавшемуся асфальту, выкрикивая имя сына. За промкой тянулся вдаль частный сектор, облюбованный цыганами, наркоманами и престарелыми пенсионерами, доживающими свой век в Окурке.

Я жил в третьем доме, чьи окна выходили на грязный парк. Порой, когда я не мог уснуть и торчал на балконе с сигаретой, то часто слышал, как в парке кого-то избивают. Иной раз слышал женские крики, которые обрывались на высокой ноте, после которой всегда следовал шакалий мужской смех.

Жил я с родителями в стандартной хрущевской однушке на тридцать квадратов. С лакированным сервантом, в котором стояла мамина гордость – фарфоровый сервиз и деревянная фигурка попа с секретом. Если вытащить божью коровку, которая сидела на мантии, и потянуть попа за голову, то наружу, из-под мантии, вылезал здоровенный хуй с приклеенным к нему куском искусственной шерсти. Других фигурок с секретом в серванте не было.

В остальном наша квартирка не отличалась ничем от других квартир Окурка. Разве что почище была. Раскладной диван, на котором спали родители. Раскладушка у бокового окна, где спал я. Письменный стол и книжные полки над ним. Кладовка, заваленная разной дрянью, которую выбросить жалко, но она один хуй никому не нужна. Кухня тоже была аскетичной. Стол, три табуретки, пенал над головами и двухкомфорочная газовая плита с раковиной-мойкой в углу. Даже сейчас, стоит закрыть глаза, как передо мной возникает наша квартира. На кухне мамка варит гороховый суп, в кресле в гостиной отец курит папиросу и смотрит телевизор, а я, забравшись с ногами на диван, читаю «Dark City» или любимую фантастику.

Я жил на районе со своими друзьями: Солёным, Жабой, Иркой и Лаки. Вот только с детства знал двоих.

Кирилл Комаров, он же Солёный, был моим другом детства и жил в Блевотне – частном секторе дальше по проезду. Жил в покосившейся халупе вместе с мамкой и полупарализованной бабкой, которая иногда доводила Кира до белого каления своими выходками. Кир, пусть и крепко сложенный, обладал настолько страшной рожей, что даже бывалая гопота порой ужасалась, когда натыкалась на него, возвращающегося с гулянок, в ночи. Голова его была вытянутой, глаза маленькими и близко посаженными к носу, а нос слишком мясистым, чтобы считаться красивым. Тем не менее, девки на Кира липли как мухи на повидло. Он умудрился трахнуть всех одноклассниц, побрезговав только зубрилой Егоровой и толстой прыщавой Пиленко, от которой вечно воняло старыми носками и подгоревшей кашей.

– Мамка говорит, что я в батю пошел, – криво усмехнулся Кир, когда я спросил его о причинах такой популярности у девок. – Тот был тем еще уебищем лесным, а бабы по нему кипятком ссались.

Погоняло Солёный он получил после выпускного. Мы тогда курили за углом ресторана и случайно подслушали разговор Ольки Перетяго. Она в красках рассказывала своей подружке Пиленко о том, как Кир трахнул её буквально час назад в туалете ресторана.

– Чо, чо, – фыркнула Олька. – Толстенький такой, нормальный. Но солёный, пиздец.

– Солёный? – даже не видя Пиленко, можно было понять, как скривилось её прыщавое ебало.

– Ага. Очень солёный, – рассмеялась Олька и отхлебнула порядочно вина из полупустой бутылки. С того момента Кира иначе как Солёным не называли. Да он и сам привык настолько, что в момент знакомства с кем-нибудь представлялся именно Солёным, а не Кириллом. Киром звали его только близкие друзья.

Кир с детства был жестким и даже жестоким. Но это не удивительно. Если живешь в Блевотне, то по-другому не получится. В восьмом классе он отхуярил детей своих соседей кочергой за то, что те пиздили яблоки с его участка. А в девятом отпиздил целую семью, жившую справа по соседству.

Семья та была каноничной и для Блевотни, и для Окурка. Алкаш-отец, алкашка-мать и великовозрастный долбоеб-сын, который, напившись, принимался гонять родных по участку поленом, изредка выбегая на улицу без трусов. В одну из таких попоек они помешали спать Киру, который приходил в себя после тяжкой тусы. Я тогда остался у него на ночь и проснулся от диких криков с улицы. Не найдя своего друга на соседней кровати, я выскочил на улицу в чем был и увидел, как Кир хуярит кочергой долбоеба-сына, одна рука которого повисла плетью, а второй он пытается прикрыть разбитую голову. Неподалеку в кустах валялся отец семейства, над которым, завывая и раскачиваясь, тряслась мать.

– Заебали! Заебали! Заебали! – повторял Кир после каждого удара по долбоебу-сыну. Тот не отвечал. Лишь мычал что-то невразумительное. Это потом мы узнали, что взбешенный Кир сломал соседу помимо руки еще и челюсть.

– Игоря убили! – орала мать, пытаясь растормошить валяющегося в отключке мужа. Судя по запаху, он еще и обосрался. Она заткнулась, когда Кир, устав лупцевать долбоеба-сына, повернулся к ней и заорал в ответ:

– Ща тебя, нахуй, убью, если не заткнешься!

На удивление, баба угрозу поняла и, продолжая завывать, спряталась в кусты. Я еле успокоил бешеного Кира и увел его домой. А утром по его душу пришел участковый с двумя ментами и собакой.

– Ничего не видел. Спал как убитый, – паскудно улыбаясь, ответил Кир на предъявленные претензии. За плечами ментов маячила бледная соседка, но, наткнувшись на ледяной взгляд Кира, тихо ойкнула и умчалась на свой участок.

– Соседи говорят, ты кочергой избил отца и сына, – лениво буркнул участковый, дядя Миша, которого мы знали. Поэтому Кир вел себя так вальяжно. Дядя Миша давно привык к той хуйне, что творилась на Окурке, поэтому просто делал свою работу, не пытаясь особо вникать в местные разборки.

– Какие соседи? Эти, блядь? – ругнулся Кир, указав на мать семейства, которая выглядывала из-за забора. – Они постоянно друг с другом пиздятся, дядь Миш. А я вчера спал. Дьяк вон подтвердит.

– Ага. Спали как убитые, – повторил я, когда равнодушные глаза участкового остановились на мне.

– Вы других соседей спросите, – кивнул Кир в сторону таращившихся с другого участка цыган, чьи дети тоже испробовали на себе кочергу.

– Да не видели они нихуя. Как обычно, – отмахнулся дядя Миша и, убрав лист в папку, вздохнул. – Заканчивай, Комаров. Когда-нибудь найдется тот, кто видел.

– Не в Блевотне, дядь Миш. Сами ж знаете, – снова усмехнулся Кир, закуривая сигарету.

– Знаю, – кивнул участковый и, взяв под козырек, направился к выходу с участка.

– Пидоры, блядь, – зло бросил Кир, когда участковый уехал. Только ругнулся он на соседку, которая все еще пялилась на нас из-за забора. – Хуй с ними. Погнали, выпьем. Башка трещит.

– Погнали, – кивнул я, и мы с Киром отправились похмеляться домашним вином, которого у Кира было в избытке.

Так получилось, что именно Кир открыл для меня мир метала. Случилось это в десятом классе, когда он подсел ко мне на перемене и положил на стол диск. На обложке был только орущий черно-белый мужик и какая-то нечитаемая хуета вместо логотипа.

– На, зацени, – коротко бросил Кир, смотря в сторону. Там, у книжных шкафов со старыми учебниками, наши старшаки мучили Петушка – классного лоха. Я же с головой погрузился в учебник по химии и раз за разом повторял формулы перед контрольной.

– Бля, Кир. Тут контроша сейчас будет, а ты с музлом своим, – поморщился я, но Кир, двинув мне по плечу кулаком, настойчиво придвинул диск ближе. – Чо это?

– У нефора из параллельного отжал вчера, – усмехнулся он. – Послушай.

– Хуйня какая-то, – хмыкнул я, повертев диск в руках.

– Сам ты хуйня, – вскипел Кир, но быстро остыл. – Сам так же думал, пока не включил. А потом проперло. Нефор сказал, что это типа блэк-метал.

– Ты ж по Queen перся, не? – поддел я друга. Тот поморщился в ответ и, прочистив горло, сплюнул на пол.

– Давно это было. Хуета пидорская. А это тема. Нефор сказал, что не всем заходит. Но ты попробуй.

– Ладно, – нехотя буркнул я и сунул диск в рюкзак, после чего снова вернулся к учебнику. Формулы расплывались перед глазами бессмысленными кляксами, и я, вздохнув, понял, что эту контрольную не вывезу точно. Петушок в углу протяжно завыл, когда старшаки стянули с него штаны и кто-то врезал ему по яйцам. Как и всегда.

Вечером мне, как обычно, дали дома пизды. Мамка нашла в рюкзаке сигареты и зажигалку, после чего устроила очередной концерт. Я привык к разносам с седьмого класса, поэтому молча стоял, потупив взгляд и изучая покрашенный коричневой краской пол на кухне. Но мамка на проповеди не остановилась и позвала отца. Тот молча выслушал её, повертел в руках пачку сигарет и грустно вздохнул.

– Ладно. Если уж куришь, то кури в открытую, – бросил он, заставив мамку открыть рот от удивления. – Лучше уж дома, чем бычки по помойкам собирать.

– Да как же… – попыталась было вставить мамка, но папа бросил на неё косой взгляд, и она замолчала. Я слабо улыбнулся, смотря на отца, и уловил в ответ еле заметную улыбку.

– Но придешь пьяным – отхуярю, – серьезно сказал он. – Не в этом доме. Усёк?

– Усёк, – кивнул я, и меня наконец-то отпустили.

Добравшись до своего стола, я скинул рюкзак и вытащил из него учебники, тетрадки и диск, который мне дал Кир. Затем, чуть подумав, достал из нижнего ящика свою «сидюк». Плеер я купил после летних каникул у Лёньки Щеглова – одного из наших старшаков. Ему батя подарил новый, а старый он долго пытался всем втюхать, пока я его не купил.

Летом мы с Киром хорошо пошуршали на промке и спиздили оттуда гору кабелей, которые потом продали барыгам из Блевотни. Деньги поделили поровну: Кир свои пропил, а я купил новые шмотки и на остатки взял плеер. У Ирки, моей соседки, был комп с резаком, и она за небольшую плату нарезала музло всему двору. Мне, понятно, она резала бесплатно, потому что мы дружили с детства.

Засунув диск в плеер и нажав на «Play», я от неожиданности чуть не грохнулся со стула. Музыка, если её можно было бы назвать музыкой, совсем не походила на то, что я слушал раньше. Глухой сырой звук, монотонные барабаны и хриплое карканье вместо нормального вокала. Меня замутило, а сердце словно попыталось угнаться за неизвестным барабанщиком. И тут я услышал мелодию…

Мелодию настолько пронзительную и грустную, что даже сердце заныло, а в груди набух комок. Вместо карканья я услышал яростный крик, полный боли и жажды. Вместо сырости – ледяной ветер и колючий снег, рассекающий кожу до крови. Вместо тупого молотилова – бешеный стук сердца того, кто бежал через холодную пустыню в надежде найти тепло.

– «Transylvanian hunger», – прочитал я, перевернув коробку от диска. И тут же все встало на свои места. Голод! Крик голодного вампира посреди непроглядной тьмы и холода ледяной пустыни. Который хочет лишь одного. Крови.

– Зашло, – констатировал Кир, когда мы пересеклись у школы за углом, где часто курили без риска засыпаться. Я кивнул ему и пожал протянутую руку, после чего нахмурился и посмотрел на странного пацана, стоящего рядом с Киром.

– Зашло, – подтвердил я, доставая сигарету из пачки и зажигалку. – Сначала подумал, чо за хуета, а потом проперло.

– У блэк-метала есть особый шарм. В монотонности полотен… – манерно произнес незнакомый мне пацан.

– Ты, блядь, кто такой? – перебил его я. Пацан сбился, побледнел и сделал шаг назад, но когда Кир рассмеялся и положил мне руку на плечо, выдохнул.

– Не бурей, Миха. Это новенький, зимой с Речки перевелся. Он и подогнал мне диск, – ответил Кир. – В параллельном учится. И в музле шарит, вообще заебись.

– Роман, – представился пацан, протягивая руку. Я чуть подумал и пожал её.

– Миха. Будем. Так чо ты там про блэк-метал пиздел?

Так я познакомился с Жабой. Погонялом его тоже наградил я, но все, услышав его, соглашались с тем, что прозвище подходит ему идеально.

Невысокого росточка, Жабу смело можно было назвать отталкивающим. Круглая и слишком крупная голова, вечно грязные жиденькие волосы, стянутые в сальный хвостик, черные мелкие глаза и слюнявый лягушачий рот, частенько растягивающийся в противной ухмылке. А еще Жаба очень сильно был похож на вокалиста группы Alphaville, только чутка уродливее.

Жил Жаба через дом от меня по проезду в двушке вместе с отцом и мамкой. Его отец работал формовщиком на заводе, где трудились почти все мужики нашего района. Естественно, те, кто еще не спалил окончательно мозги паленым бухлом. Высокий и худой, он был идеальной парой для своей жены – такой же серой и неприметной мышки, работавшей бухгалтером на заводе.

Когда я впервые увидел отца Жабы, то подивился, насколько Жаба на него не похож. Словно он был детенышем кикиморы, которая подкинула своего отпрыска и забрала у семьи Черновых нормального ребенка. Правда выяснилась позднее, когда Кир напоил Жабу на своей днюхе спустя полгода после нашего знакомства. Тогда с Жабы спала маска, и он рассказал нам, что отец ему не родной.

Виной всему мамка Жабы, которая, получив путевку в санаторий, встретила там такого же бухгалтера, как и она сама. Он писал ей стихи, таскал вино ночами, а потом выебал и уехал в родной город. Через девять месяцев родился Жаба, а его мамка решила во всем признаться мужу.

– И чо? Не выгнал нахуй вас? – подивился Кир, прикладываясь к полторашке пива. Окосевший Жаба, с трудом сидящий на стуле, тяжело мотнул.

– Не. Сказал, что привык уже к ней. Да и куда бабу с мальком выкинешь, – запинаясь, ответил Жаба, неумело пытаясь закурить.

– Чот не понял я. Вроде и по-мужски поступил, а вроде и не мужик, раз блядюгу не выгнал, – задумался Кир.

– Тебе не похуй, а? – ругнулся я. – Чужая семья – потемки. Нехуй туда лезть.

– И то верно, – кивнул Кир. Он посмотрел по сторонам и, не найдя сигарет, повернулся к Жабе. – Жаб.

– А?

– Хуй на. Не видишь, сиги кончились? Смотайся не в падлу.

И так всегда. Кир пользовался бесхребетностью Жабы, а он, вроде, и не против был. Даже когда доходило до абсурда и Кир просил его сгонять на рынок за продуктами. К Киру у Жабы была какая-то странная любовь. Порой казалось, что он любит его больше, чем тяжеляк, телок и бухло. Вечно смотрит в рот, и стоит Киру сказать «фас», Жаба несется выполнять поручение. Правда, он и сливался порой. Когда дело доходило до драк или разборок.

Жаба был патологическим трусом. Если назревала драка, он или убегал, или падал в обморок. Странно, учитывая, что его даже гопари редко трогали, словно этот серый, вечно зашуганный человечек и так наказан судьбой.

У меня к нему были двоякие чувства. Жалость, смешанная с отвращением. Я перестал испытывать к нему симпатию, когда увидел, что он зажал в углу гардеробной Петушка и потрошит его карманы на предмет мелочи. Петушка ебли все кому не лень, но Жаба, полгода бывший в нашей школе лохом и лишь недавно получивший покровительство Кира, слишком быстро переметнутся к «уродам», как я их называл. Он не отходил от Кира ни на шаг, а на перемене залетал в наш класс с первым звонком, чтобы выслушать очередной приказ и сгонять за сигаретами в киоск. Щемил с другими старшаками лохов в своем классе и в параллельных. А на разборках, прячась за широкую спину Кира, ядовито тявкал, если понимал, что пизды не получит. Но чуйка у него работала. Жаба редко залупался на тех, кто мог дать ему пизды. И ничем не отличался от тех шакалов, что грызут семки и оставляют после себя лужи из слюны, наполненные раскисшими окурками.

– Иногда мне хочется его обнять, – сказала как-то Ирка, когда мы курили у входа в клуб. – А иногда отпиздить.

Ирка тоже подруга моего детства. Как и Кир, она всегда была рядом. В школе, пусть и училась в параллельном классе, и в жизни. Ирка жила в соседнем подъезде на втором этаже. Жила вместе с матерью, сисястой бабой с огромной жопой, и с отцом, тихим алкашом, больше похожим на съебавшуюся от Аида тень, настолько худым и невзрачным он был.

В детстве весь двор знал, когда Иркин папка получал зарплату. Сначала мы, гоняя мяч во дворе, видели его пьяного идущего домой. Потом, через пять-десять минут, он вылетал из подъезда бледный, как сама Смерть, а за ним неслась Иркина мамка.

– Как ты заебал, а? Параша ты хуева! – орала тетя Лена, тщетно пытаясь догнать дядю Артёма. Её огромные сиськи скакали так, что мы боялись, как бы не убили вовсе, прилетев, к примеру, в висок. За ней из подъезда выходила меланхоличная Ирка, грызущая яблоко или бутерброд. Она подсаживалась к нам и равнодушно смотрела, как мать гоняет отца на глазах всего двора.

– Снова почти всю зарплату пропил, – отвечала Ирка на наш немой вопрос.

– Сюда иди, сука! Сюда, кому сказала!

– Леночка…

– Хуеночка! Убью, гнида! Сюда иди, быстро!

– Леночка, заинька, – не сдавался Иркин отец, нарезая круги вокруг покосившегося столика, где обычно собирались другие алкаши из нашего двора. Но Иркина мамка не сдавалась.

– Ну, сука, попадись мне, – шипела она, с ненавистью глядя на пьяного мужа. – У дочери обувка прохудилась, а он хуярит, блядь. Синебол ебаный!

– Я тортик же купил, – жалобно и плаксиво отвечал ей дядя Артём.

– В жопу себе свой тортик засунь, падла! Не мужик, а игрушка какая-то, – всхлипывала тетя Лена и, устав бегать, садилась на лавку. Иркин папка крутился рядом, дожидаясь момента, когда жена успокоится. – От Щелкунчика Иркиного пользы больше, чем от тебя, сволочь.

– Я же немножко, заинька. Пару капелек.

– Пару капелек?! – побагровев, отвечала ему тетя Лена. – Ну, сука, попадись мне. Выжму как губку. Все, блядь, капельки, шо ты из меня попил, выжму.

Спустя полчаса они мирились, и Иркин папка подсаживался к жене и ласково гладил её по голове дрожащей ладошкой. Еще через полчаса они уходили домой, а Ирку оставляли на улице. Тогда мы еще не понимали, зачем, но быстро определяли её в команду и снова принимались гонять мяч, напрочь забыв о случившемся концерте.

Когда Ирке было тринадцать, тетя Лена пошла на завод в бухгалтерию и заставила склочных баб придерживать зарплату мужа и отдавать только ей в руки. Правда, она сжалилась над дядей Артёмом, и какую-то часть ему все же выдавали. На те самые «пару капель». Крики, конечно, никуда не делись, а вот благосостояние семьи немного выправилось. Ирке даже компьютер купили в девятом классе, что заставило нас нехило удивиться.

Но несмотря на то, что Ирка была девчонкой, мы относились к ней, как к пацану. Да она и сама выглядела как пацанка. Короткая прическа с небольшой челкой, крепкая, как у матери, фигура, лицо, на котором навеки застыло суровая мина, и черные, как два уголька, глаза. Она могла запросто отпиздить любого гопаря и не косела после полбутылки водки.

Ирка вписалась в нашу компашку через полгода, как я познакомился с Жабой. Я постоянно таскал ей его диски, чтобы она сделала мне копии, и Ирка, любопытная, как и мать, естественно, их слушала. Всякий блэк и дэт ей не вкатил, а вот хэви и пауэр наоборот понравились. Поэтому я изредка брал у Жабы то, что сам не слушал, но знал, что Ирка оценит.

Забавно, но с Иркой у меня часто случались разговоры по душам. Конечно, она могла подъебнуть или рассмеяться, но всегда очень тонко чувствовала, когда не стоит переступать грань и лучше просто выслушать.

Именно она вытащила меня из депрессии, когда на небо ушел папка. Случилось это почти сразу после выпускного. Я помню, как пришел домой после вступительных в политех, чтобы обрадовать мамку, и застал её на кухне, плачущей и в черном платке. Остальные воспоминания мутные и еле видимые, как в тумане.

Я помню, как мамка, давясь слезами, рассказала, что папку порезал обдолбанный наркоман. Папка шел домой из пивнушки, где с мужиками частенько обсуждал политику да районные новости. Уебок, доебавшийся до него, хотел денег. Папка не уступил, и завязалась драка, во время которой его трижды ударили ножом и бросили истекать кровью. Ни один прохожий не удосужился вызвать скорую, и папка ушел. На Окурке такое часто бывает.

На похоронах я сидел тише мышки в уголке и накидывался водкой. Рядом со мной, слева, сидел Кир, обзаведшийся на тот момент погонялом «Солёный», сбоку от него примостился Жаба, а справа подсела Ирка, которая обняла меня и так и не выпустила из своих объятий в тот день. А я пил. Месяц. Без перерывов. Пока Ирка, пришедшая в гости, не вправила мозги.

Она вошла молча на кухню, засучила рукава своего балахона с Кипелычем и влепила мне хорошего леща, заставив отлететь к холодильнику. Затем, пока я пытался прийти в себя после удара, схватила за шкирку и потащила в ванную, швырнула меня внутрь и врубила ледяной душ, заставив меня взвыть от боли.

Потом Ирка обтерла меня махровым полотенцем и, усадив на диван, грустно посмотрела в глаза.

– Ну? – спросила она.

– Чего «ну»? – пожал я плечами и, подтянув к себе ноги, посмотрел на неё.

– Долго ты «синего» хуярить будешь?

– Сколько надо, столько и буду, – буркнул я и получил еще одну затрещину. Рука у Ирки тяжелая, я почувствовал, как мозги внутри черепа соприкоснулись с костью. – Блядь, Ир! Больно же.

– Еще не больно, – загадочно улыбнулась она. – Будешь дальше хуярить – будет больно. Серьезно, Мих. Заканчивай.

– Не могу. Спать лягу и… – я не договорил и отвернулся в сторону, чтобы Ирка не увидела моих мокрых глаз. Но она увидела.

– Знаю. Только ты не один. Это хоть понимаешь?

– В смысле?

– В коромысле, – передразнила она и указала рукой на кухню, где тихо лязгала кастрюлями мамка. – О ней ты уже забыл?

– Нет, – жгучий стыд залил красным щеки, когда я понял, куда клонит Ирка.

– Не пизди. Забыл, – мотнула она головой. – Теперь ты тут мужик, усёк?

– Усёк, – нехотя улыбнулся я, уловив отцовский тон в Иркином голосе.

– Нет, Мих. Не усёк. Но усечь должен, – вздохнула Ирка. – Вы на батину зарплату с завода жили. А теперь чо? Хуй без соли доедать будете? Одна она не вытянет тебя, лоботряса ебаного. Ты сидишь тут, сопли на кулак мотаешь, а ей каково, подумал? Нихуя ты не подумал. Синькой мозги залил и рад, что в коматозе.

– Понимаю, – буркнул я, потянувшись за сигаретой.

– Уж, блядь, надеюсь. Увижу тебя ближайший месяц синим – отхуярю, – пригрозила она и встала со стула. – Миш, ты теперь мужик в семье. Запомни. Теперь тебе не только учиться надо, но и мамке помогать, а то она вслед за батей твоим уйдет. Чем быстрее поймешь, тем лучше.

– Спасибо, Ир, – кивнул я, не решаясь посмотреть на неё.

– Не за что, – бросила она и ушла, оставив меня наедине со своими мыслями. Видимо, каждому порой нужна баба, которая сможет хоть немного вправить тебе мозги.

«Зачетная баба. Злая, шо ебучий гопник, но зачетная», – сказал о ней как-то Балалай.

Олежка Балакирев влился к нам в компашку после первого в моей жизни рок-концерта, прошедшего в «Железке» – районом дворце культуры. Погоняло «Балалай» он получил сразу, как только Солёный его увидел. Олег носился по танцполу, снося девчонок и некоторых пацанов, яростно тряс башкой под не попадающие в ритм инструменты пьяных музыкантов и имитировал игру на гитаре или балалайке с легкой ебанцой в глазах.

Когда он подлетел к барной стойке, у которой мы стояли, то чуть не снес Кира, который собрался дать волосатому пизды, но передумал, потому что Олег, чьего имени в тот момент мы еще не знали, повернулся к бармену и сказал:

– Три пива этим пацанам. А мне водяры с томатным соком!

– Ты чо такой буйный? – улыбаясь, спросил его Кир, делая глоток холодного пива из бутылки. Через полгода пиво в клубе станут подавать в пластиковых кегах, когда пьяный Балалай расшибет бутылку об голову заблудившегося гопаря и отправит того в реанимацию.

– А хули нет-то? – пожал плечами Олег и, опрокинув внутрь рюмку водки, поморщился. – Музло качает, воздух жаркий, водочка согревает. Хули не повеселиться? Погнали поскачем? Хули вы такие скучные тут стоите?

И мы пошли. Скакать, орать и трясти головами под уебищный кавер «Рамонов», который звучал со сцены.

– Хули вы такие скучные? – орал посетителям клуба Балалай, которые тоже начинали улыбаться и вливались в наши дикие скачки. Балалай снова начинал имитировать игру на балалайке, а Кир уссывался со смеху, глядя на его кривляния.

– Ебнутый пацан. Но по-правильному ебнутый, – вытирая слезящиеся глаза, сказал он. Мы с Жабой молча согласились.

– У Балалая два состояния, – сказала как-то раз Ирка, после того, как узнала Олега чуть получше. – Балалай нормальный и Ебалай, когда ебаната включает.

– Все мы немного ебалаи, – пьяно прогудел Олег в ответ на это, благодаря чему получил еще один вариант погоняла. Но Ебалаем его звали редко. Лишь в те моменты, когда он начинал откровенно чудить или скатывался в неадекватность.

Жил он на Речке, но тусил с нами на Окурке. Свою старую компашку он частенько крыл хуями, называя их лицемерами и скучными уебками. Вся жизнь Балалая была движением, и он, сам того не ведая, заставлял шевелиться и нас.

Подраться с пьяным ролевиком в клубе, выпить с ним бутылку примирительной на двоих и на следующее утро поехать в ебеня на игру? Запросто. Заступиться за девушку, до которой доебалась толпа гопарей, получить пизды так, что потом неделю ссаться кровью? Легко для Балалая. Подбить нас полночи ходить у дома Солёного, стучать в окна и выть как волки, чтобы Кир в итоге выскочил на улицу с любимой кочергой и разбил башку Балалаю? И это тоже было нормой. Играть в переходе на гитаре красивый блюз, а когда соберется толпа слушателей, проорать, что все пидорасы, и начать исполнять куплеты «Красной плесени»? Само собой разумеется.

– Понимаешь, Дьяк, – философски сказал он мне как-то на совместной пьянке, – жить – пиздец как скучно. И если ты сам себя веселить не будешь, то превратишься в тех цивилов, которых презираешь. Дом, работа, дом, изредка бухнешь и все время будешь страдать. Я так не хочу. Я хочу жить и жить ярко, понимаешь? Даже если сгорю нахуй.

Я понимал его. Потому что сразу после нашей беседы Балалай соблазнил двух девок и, утащив их в свободную комнату, убедил сделать ему минет на балконе в пятнадцатиградусный мороз. Ментам, забиравшим его, он сказал то же самое, что и мне. Что жить скучно и жить нужно ярко. В подъезде ему дали пизды за пререкания и оскорбления, но Балалая это не остановило. Иногда он слишком увлекался, и тогда на волю выползал Ебалай.

Был у него небольшой пунктик по поводу мигрантов. Олежа ненавидел их всеми фибрами души, и неважно, кто перед ним: индус, таджик, армянин. Картоху на рынке он принципиально покупал у русских, а проходя мимо какого-нибудь кавказца, запросто мог закуситься с ним и начать орать. Изредка эти концерты переходили в драки, и тогда уже Балалаю приходилось убегать, сжимая в руках пакет с картошкой и огурцами. Потому что у обиженных им всегда находилось подкрепление, и даже Ебалай понимал, что лучше сбежать с места битвы, чем подохнуть в жиже от скисшего арбуза под чьим-нибудь прилавком.

– Хуй его знает, – огрызнулся он как-то, когда я спросил его о причинах ненависти к мигрантам. – Просто бесят. Отъебись.

– Да тебя корежит, блядь, как идиота, когда ты смуглых видишь, – усмехнулся я в ответ. Олег вместо привычной ругани вдруг задумался и пожал плечами.

– Много причин, Мих. Обо всех и не расскажешь, – буркнул в итоге он, затягиваясь косяком. – Бесит их говор ебучий. Как воняют, бесит. Бесит, что наших на рынке наебывают. Даже бабок, которые последние копейки им несут. То картоху червивую продадут, то пару помидоров под прилавок сунут, пока бабка еблом щелкает. Когда чурка один идет, он тише мыши. А стоит двум-трем собраться, и пиздец. Спины широкие, каркают что-то на своём, до баб доебываются. Вступишься, дашь им пизды, так они сразу весь свой табор ебучий зовут. Братана моего на Речке как-то азеры порезали. Он мимо них проходил и замечание сделал, что заплевали весь асфальт у подъезда. Отвернулся, ему ножом в почку и засадили. Еле откачали, блядь.

– Не все ж такие оборзевшие, Олеж, – улыбнулся я, делая глоток пива, и, мотнув головой, отказался от косяка, который протянул мне Балалай. – Вон, дядь Гела в моем дворе. Как из Грузии вернется, всегда угощает сладостями. То мандарин отсыплет, то чурчхелу даст, папке моему всегда с машиной помогал, пока не продали…

– Ага. Это он с тобой такой, – перебил меня Олег. – А на деле? Каким он был в молодости? Так же доебывал баб и залупался на тех, кто ему пизды не может дать? Все они, блядь, такие. Короче, нахуй с тобой спорить. Заебал. Я их ненавижу и причины озвучил. Переубеждать меня не надо. Не куплюсь я на таких «дядь Гел».

Я промолчал, понимая, что нихуя не добьюсь от Балалая. Его мозги уже были кем-то промыты, и мои потуги могли лишь навредить. Со временем стали понятны его заскоки и странный для его возраста цинизм, потому что жизнь у Олега, как и у многих на Речке и Окурке, была не сахар.