Buch lesen: «Человек ищущий»

Schriftart:

ISBN 978-5-0060-7279-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Человек ищущий

ПРОЛОГ

Елейные взгляды влюбленных послушников, обожающее восклицание твоего имени, восседание на алтаре почета, куда вознесли тебя достоинства, разительно выделяющие среди прочих… Не это ли вшито в гены людей? Стремление к повелению кучей преклоняющихся перед тобой особей? Последователи в гипнотической слепоте воспроизведут каждое движение твоего пальца. Сотни и тысячи веков, вся сущность примата, а затем человека сводилась к принуждению. Эта идея питает его, возбуждает и призывает к победоносным действиям. И если прежде таковым мог быть исключительно мужчина, то сегодня даже заикаться о подобном пошло. Вообще, если кто-то и должен поблагодарить двадцатый век, то именно женщины. Он принес им освобождение, даровал, наконец, права, рожденные в пытливых умах мыслителей Просвещения исключительно для мужчин. Сегодня женщина может править страной, быть госсекретарем США, владельцем контрольного пакета акций крупнейших компаний, влиятельным медиаменеджером, Марией Кьюри, Джоан Роулинг…

Но должна ли окружающая действительность формировать человека? Является ли отступником человек, не желающий подчиняться устоям противного ему общества? Или лишь незрелым ребенком? Не случится так, что в погоне за мечтой, нарушая устоявшуюся в этой стране мораль, наивная честолюбивая душа улетит в бездну? Мало кто осмеливается воевать с незыблемыми ценностями. И все же, неужели нет никакого права, ни одной возможности изменить постылые, убогие убеждения, которым единственное место в страницах истории средних веков? Когда несчастного Джордано Бруно сжигали на костре, вряд ли кто-то думал, что проповедуемая им «ересь» окажет влияние на развитие науки Нового времени. Древний грек проклял бы Коперника за разрушение его представления о Земле как центре Вселенной. Значит, истина, непреложная сегодня, под действием храбрых и пытливых умов вскоре может сжаться до размеров небольшого абзаца про забавные теории мира древних людей. Сумел ведь Эпиктет превратиться из раба в величайшую фигуру философской науки. Значит, есть у человека возможность изменить противное ему окружение, не растоптав действительно важных, священных ценностей, сохраняющих его совесть в чистоте.

Эти вопросы звонкими осколками осаждали ее молодую голову, день ото дня отягчая жизнь. Повергали в беспробудное уныние, затягивали ретивое сердце тусклыми дождевыми лоскутами, не позволяя вырваться угарному газу затяжной тоски. Его концентрация росла стремительно, лоскуты страха, нерешительности перед столь желанным полетом к солнцу все уплотнялись, а ужас прожить бездарную жизнь обрел смертельное дыхание ночных кошмаров. Прожито без малого целых восемнадцать лет. Возраст смешной, но не для нее, подстегиваемой взрывным гейзером, выбрасывающим маниакальное желание к броску на самую высоту. Она отчетливо чувствует каждый удар сердца, распознавая в нем очередной маленький толчок, приближающий ее к могиле. И каждый шажок подводит ее к гряде отчаяния, она знает, что когда-нибудь подойдет к ней вплотную, и тогда придется сделать безвозвратный выбор – остаться у ее подножия, и тихо умереть под одним из холмиков, либо пройти, сделав свой успех стрелой, пущенной в высмеивающих ее подростковый протест. Посмотрим, мягкотелые вы извращенцы собственных судеб, чья возьмет. Вам доступно лишь гаденькое злорадное хихиканье. Я тоже буду смеяться. Но потом, когда окажусь на самой вершине признания, когда мои поступки будут определять судьбу всей моей родины, любовь к которой доставляет мне столько страданий, но я их вынесу. Вынесу, потому что у меня, в отличие от вас, есть разум и власть выбирать, поддаться ли отчаянию или стойко перенести невзгоды. Я выбрала. И смеяться буду не над вами – вы для этого слишком ничтожны – а над идиотски свистящими ветрами, надеявшимися сбить меня с курса. Сбить можно того, кто не поправляет паруса, я же сумею выставить их так, чтобы враждебные ветры стали мне попутными. Вы, женщины, некогда такие же молодые мечтательницы, как сейчас я, посмеете упрекать меня в недостойном поведении? Бедные мои, чей весь мир, вся жизнь, все бытие ограничено обеденным столом, не обрадуетесь за меня, когда клокочущая во мне ярость превратит меня в вашего женского Мартина Лютера Кинга? Вы посмеете не обрести в моем лице пример женщины, давшей пользу своей стране? Когда время подведет меня к гряде отчаяния, я перейду ее, и пусть позор заклеймит меня, если я не достигну мечты, если не послужу вам примером того, что бездну бесславной жизни можно преодолеть, сохранив добродетель, и оставшись тем правильным человеком, о формуле которого двадцать пять веков рассуждают философы.

ГЛАВА 1

Открытая настежь дверь приглашала Карину войти с радушием, усиленным безропотной тишиной коридора. Карина смело шагнула в деканат. Сидящая к ней спиной госпожа Арфения так углубленно склонилась над чем-то, что не расслышала шагов студентки. Карина широко улыбнулась спине преподавателя, и произнесла с милой нахальностью:

– Я пришла.

Реакция последовала с запозданием, но только распознав голос любимой студентки, преподаватель ласково улыбнулась.

– Привет, дорогая! Присаживайся. Дай мне одну минуту, и я вся твоя.

Пока учительница неторопливо делала какие-то заметки в толстой книге, занимавшей почти все скудное свободное пространство на столе, Карина уселась в дальнем углу на диван из грубого текстиля, созданного для чего угодно, только не для удобного сидения. Тесный, забитый переполненными шкафами и нагроможденными столами кабинет заливало сочно-золотистыми лучами пробуждающейся весны. Отсюда открывался вид на сквер, где звонкие голоса свободных, наконец, от тягостных занятий учеников смешивались с шорохом еще совсем молодой, но уже насыщенной расцветом кроны деревьев. Наблюдая за каждодневной суетой молодняка вокруг статного памятника Комитасу, Карина с прискорбием отмечала ежедневное осквернение духа великого композитора. Пусть неосознанно, но их это не оправдывает. Как можно рядом с памятником такому человеку даже думать о развлечениях? А тем более столь вульгарно выражать свои жалкие мыслишки? Восклицать «Мы свободны!», когда только что вышел из здания, где обучаешься тому, чем обессмертил себя твой выдающийся предок?

– Так что ты там ворчала на уроке про Вагнера? – спросила госпожа Арфения, подняв голову, и устремив на Карину взор мягкого упрека.

– Не люблю я его, – отрезала студентка. – Одни мифы, саги, сплошные мифы. Сколько достойных сюжетов было в его время, а он застрял в своих баснях. Все полубожественные мужчины, которых не разит оружие, мантии-невидимки, и обязательно безмозглые девицы вроде Изольды и Брюнхильды. Одну можно, как плюшевую игрушку, усадить в лодку и увезти в другую страну на выданье, другую победить в схватке, и она от восторга выскочит замуж за доблестного силача. Почему бы не взять сюжет про Афину-Палладу, как она, например, победила в споре с Посейдоном?

– Милая моя, это культурное наследие человечества. И критиковать его восемнадцатилетней девушке, по меньшей мере, неразумно.

– Ну вот, и вы меня не понимаете, – тоскливо вздохнула Карина. – Я, конечно, рада, что у наших предков было столь богатое воображение, иначе не на чем было бы ставить оперы, но меня возмущает другое. Почему во всех этих мифах, преданиях, баснях и песнях женщина не является человеком? Всегда, сколько существует человек, женский пол занимал какое-то среднее положение между рабом и домашним животным. Но чтобы не показаться предвзятой к личности Вагнера, вот другой пример. Как-то во время теории исполнительского искусства госпожа Апоян рассказывала про Андре Капра и его оперу «Гипподамия». Этот нечестивец Эномай вызвал у меня такой сильный интерес, что я полезла изучать либретто трагедии. Узнала, что она написана на основе диалогов Лукиана Самосатского. Пошла в национальную библиотеку, нашла его собрание сочинений. Прочитывая, дошла до главы «Киник». Вот, что в ней говорил этот писатель, будь он проклят: «Количеством нужд дети превосходят взрослых, женщины – мужчин, больные – здоровых. В общем, низшее нуждается в большем, чем высшее». Что вы на это скажете?

– Не будь так категорична, девочка, жизнь не так прямолинейна, как смотришь ты. Все в мире объяснимо. Да, долгое время женщины были ущемлены в правах. Но чтобы понять, почему, нужно представить, как люди жили до научной революции, появления гражданских прав. Это были тяжелейшие времена, детка. Люди не были уверены, что сегодня ночью враги не нападут на их деревню, перебьют всех жителей и сровняют дома с землей. Успех страны определяли только войны и сила. Захватишь плодородную землю – выживешь. Разумеется, надежда была только на мужчин.

– А у меня другое мнение. Кто возделывал землю, сеял пшеницу, пек хлеб, кормил им мужчин, чтобы те, набравшись калорий, бросились в свои битвы? Почему-то от этого труда, вполне себе физического, женщин не освободили. А воевали они не во имя веры, из-за любви к родине, или прекрасной дамы, а из-за очень даже простых, если хотите, обезьяньих, интересов – богатств, земель, и власти. Ну, и причем тут женщины? А вы не согласитесь со мной, если я скажу, что шопоголизм – это реакция на вековые лишения, когда женщина сидела дома, являясь, по сути, таким же имуществом хозяина, как стол, меч в ножнах, и кувшины с вином в его погребе? Почему так быстро забылось, что распространению христианства во многом способствовали именно женщины, понявшие, что новое учение возвышает ее из рабского положения до положения мужчин?

– Юная моя феминистка… – начала было учительница, но Карину уже охватил тот неистовый восторг возмущения, какой расцветает в ней всегда, как только она почувствует, что собеседник хотя бы отчасти с ней согласен.

– О, только не феминистка! Пусть эти идиотки воюют с природой без меня, я говорю всего лишь об уважении моего права на выбор. Его мне дала моя страна. А кроме этого, дала огромное количество великих талантов, которыми я горжусь, дала тяжелейшую историю, и много раз оказывалась на грани исчезновения. Почему же я не могу мечтать дать ей пользу? Сделать чуть больше, чем наготовить пару центнеров вкуснейшей долмы, чем мне и придется заняться до конца дней.

– Ты свободна выбрать все, что тебе угодно, – успокаивала госпожа Арфения. Весь пылкий монолог она выслушала с проникновенным видом, соединив ладони и подперев ими голову. – Послушай, ты чувствительная, и очень прямая девочка. Хочу дать тебе совет. В твоих словах то и дело проскальзывают оправдания. Искорени их навсегда. Пусть никто не думает, что ты сомневаешься. Служить своей родине – это величайшее благо и высшая добродетель всех людей и времен. Но нужно понимать, что кладешь на вторую чашу весов. В твоем возрасте очень легко обмануться. Одной лишь жертвой пользы не принесешь. Она нужна во имя столь значительного, чтобы никто не осмелился сказать: «лучше бы ей готовить долму». Пока ты молода, и так чутка ко всему, всегда помни про эти весы. Не спеши. Если в тебе родилась гениальная мысль, не спеши ее исполнять. Поживи с ней месяц-два. Поживи с ней год, но четко пойми, куда качнулись весы. И только когда желание перерастет в безудержное пламя, смело берись за дело, и помни первый совет.

– Госпожа Арфения, как я рада, что могу так свободно говорить с Вами! Теперь мне легче. Но даже Вы не знаете ответа на вопрос – почему всем, с кем я завожу речь об успехе, кажется, будто я против замужества? А все до смешного просто – наше общество больно. Пройдя сквозь столетия борьбы за сохранение нации, мы устали. И постепенно перестали двигаться вперед. Ничуть не умаляя важность традиций – без них от нас ничего бы не осталось – мы позволили им поглотить себя целиком, и сегодня нуждаемся во втором дыхании. Можете считать меня сумасбродкой, феминисткой, вульгарной, напыщенной, заносчивой, одержимой бесами Достоевского, но мне кажется, что если общество топит тебя в своей трясине, то нужно не тонуть, а высушивать его.

– Господи, наполни терпением ее мужа, – рассмеялась педагог. – А про Вагнера мы все-таки еще поговорим. Готовься, за легкомыслие к нему на следующем уроке ответ держать тебе.

Воздух благоухал упоительными нотками свежей, цветущей весны. Деревья покачивались как по палочке дирижера, обмениваясь музыкальным шуршанием молодых листьев. В мерное полотно их звучания вкраплялись чудовищно неуместные, раздражающие музыкальный слух Карины, автомобильные гудки, то истерично вопящие по нескольку секунд, то короткие, как приветственный взмах руки. Она перешла дорогу, и направилась через сквер к Площади Франции. У памятника Комитасу, застывшему в трагической позе неописуемого горя, она по заведенной наклонности собралась, и прошла с почтительностью, свойственной ученику, чтущему в полной мере величие своего выдающегося учителя. Даже мысли ее в этот момент обрывались, уступая место для тихо звучащих всегда в этом месте его мотивов. Ноги повели ее к парку у Оперы, где подруги неизменно проводят свободное время. Ходьбу Карина считала самым бесполезным времяпровождением, а общение с друзьями приятным ровно столько, пока оно приносит облегчение. При этом ей ежедневно требовалось несколько минут прогулок по центру для удовлетворения бесконечной, необъяснимой к нему любви. Подруги часто обижаются за все более отчетливый эгоизм в их дружбе. Кажется, со временем они становятся ей неинтересны. Глупышки, никуда вы от меня не уйдете, мысленно посмеивалась Карина. Кто, кроме меня, заткнет любого зазнавшегося гаденыша? Расскажет вам массу интересных историй из жизни знаменитых людей? Все хотят дружить с Кариной, она такая остроумная. Вы зависите от таких, как я, глупенькие мои простушки. Вас восхищают мои споры со взрослыми, но сами вы никогда не осмелитесь признать верховенство своего мнения над общим. Да и откуда ему взяться, если оно у вас не отходит от развлечений, быта, и все ваше время сжигают сиюмоментные заботы? Тем не менее, я вас люблю даже такими дурехами, неосознанно тонущими вместе со своим народом.

Еще один отвратительный гудок, под самым ухом, разрезал нить ее мыслей. В раздумьях она не заметила, как перешла площадь, и шагала по проспекту Саят-Новы. Белоснежная «Нива», одна из сотен в городе, раздражающих своей одинаковостью, с копотно-черными стеклами и пятипалыми колесными дисками, резко затормозила перед ней. Тягостно вздохнув, Карина отвела взгляд, предугадывая все дальнейшие действия.

– Привет, красавица! – упоенно скрипнула высунутая из окна голова, с пухлой копной сальных волос на загривке, маленьким, почти точеным лицом, сошедшим бы за женственное, если бы не россыпь оспин на впалых щеках. Тонкой рукой он хлопал по двери машины в такт «Армянским парням», этой стремительно ворвавшейся во все колонки и телефоны города группе, воспевающей недопустимость ношения любой одежды, кроме идеально белых футболок, черных зауженных брюк, и лакированных туфлей с непременно вытянутым носом.

– Ты сегодня со мной уже здоровался. – Карина остановилась, взглянула на незадачливого наглеца просто, без привычной злобы на представителей подобного ему вида юнцов, чья вся молодая сила законсервирована в недрах их искаженного сознания. – Будешь здороваться при каждой встрече?

В глубине салона застыл силуэт почти такой же головы, как у его друга. Спокойный, с холодным блеском неизбежного ответа, голос Карины потряс взбалмошных приятелей.

– Что замолк? Забыл, как два раза проехал мимо меня?

– Нет, малышка, я не видел тебя сегодня. Такую красотку я бы запомнил.

– В таком случае это были другие такие же. – Карина презрительно выставила на него ладонь. – Ты и тебе подобные, даже внешне не различаетесь.

– Не забывайся, ты! – вскипал пассажир. – Таких, как ты, у меня полная сауна! Зови своего брата, друга, кого хочешь! Я буду говорить с ним. Много вас развелось, чистеньких на вид, а в мыслях только богатый парень.

– Послушай, болван, уши еще не работают у тебя? Вы все одинаково никчемные выродки. Ездите по миру, и своей пустоголовостью, своими полутюремными повадками пятнаете наше имя. Своими пошлыми языками, тупоумием и гадкими мордами, будто тащите на плечах все тяготы мира. Не смей никому говорить, что ты армянин! Ты меня совершенно не знаешь, уважаемый придурок. А вот мне стыдно за нашу убогость. Если за рубежом армян знают как талантливых и образованных, то здесь, дома, мы изо всех сил пытаемся испортить это представление. И такие, как ты…

Машина сорвалась так же резко, как появилась. До Карины донеслось лишь неразборчивое восклицание какой-то непристойности. Весь оставшийся путь до парка она продолжала в уме свою тираду, выбрасывая яростный пар с примесью горечи от полученной обиды. Гнев не оставил до самой встречи с подругами у памятника Араму Хачатряну. И вновь, как и в сквере Комитаса, Кариной охватило благодатное волнение; в голове зазвучал Триумфальный марш из «Спартака», сделавшийся в ее мечтах маршем ее будущих побед. Лишь затем она обратила внимание на машущую ей троицу.

– Марьян пришла! – выкрикивала одна из подруг, круглая брюнетка с незатейливым лицом, не предлагающим взгляду заинтересоваться какой-либо чертой. Как часто бывает, их владелицы компенсируют отсутствие обаяния чрезмерной бойкостью. Так и Эдита пыталась играть в компании роль заводилы, на деле же походила на вечно суетную, самую громко хохочущую, излишне жестикулирующую особу. Две другие, Маша и Инга, возвышались над ней подобно пикам в руках бочковатого солдата. Эти тощие, темно-русые недотроги, слишком рано причислившие себя к миру искусства, были из тех, что, нахватавшись поверхностных сведений, спешат с ученым выражением поразить ими всех. Карину забавляло сравнивать их фанфаронство с пекущимися эклерами, полагающими, что раз они в духовке, то точно взбухнут до нужного размера. Но вот беда, нарушение условий готовки, и они сдуваются! И если Маша глубоко верила в свою многогранную осведомленность, что ярко показывала ее деланая статность, то Инга лишь поддалась ее влиянию, и всячески перенимала манеры зазнайки.

– Мы думали, ты опять бросила нас, – с поддельным укором произнесла Маша. – Госпожа Арфения сильно ругалась?

– Скорее, я ругала Вагнера, а она по долгу профессии протестовала. Но опоздала не только поэтому. Вы только что пропустили рондо с «Нивой» в моем исполнении. И задала же я им трепку! Даже запахло жженной резиной, так резко они смылись.

– О чем ты? – недоуменно спросила Инга.

– Двое гадов решили со мной познакомиться, пришлось повторить несколько раз мой им рефрен.

– Расскажи подробнее! – восхищенно взвизгнула Эдита, выскочила из неспешно идущей линии подруг, повернулась к ним лицом, и зашагала спиной. – Как ты их проучила?

– Просто высказалась о них и им подобных. Жаль, не полностью.

– Опасная женщина, – заметила Маша. – Карина Паллада, гроза троянцев.

– И как тебе не страшно воевать без разбора? – воскликнула Эдита. – Честное слово, давай разделим твою буйность на нас четверых. И нам достанется немного наглости, и тебе полегчает.

– Ты совершенно права, – кивнула Карина. – Что может быть хуже знать свой недостаток, мучиться из-за него, и не уметь победить? Но что еще страшнее – когда изучаю биографии знаменитых людей, невольно пытаюсь хватать все их качества.

– Правда? – Маша выдала бесхитростную ухмылку, подтверждающую несомненное согласие со всеми мыслями командирши. Если Карина пихает в себя все черты успешных людей, значит, так правильно. Впредь остальные тоже будут так делать.

Карина заскучала. Не выговорившаяся в деканате, она хотела продолжить размышления о смыслах древних мифов и средневековых песен, искажавших и принижавших роль женщин с тех незапамятных времен.

– И чьи же качества ты хватаешь? – поинтересовалась Инга. – Бритни Спирс, Агилеры, Кидман?

– Дурочка ты! – вспыхнула Карина. – Сколько раз вам говорить, бросьте этот мейнстрим! Хватит жить секундой! По-твоему, виляющие бедра и голосок, похожий на стон во время секса, здорово? И правда, я попусту бьюсь об стену; никогда женщины не займут полноправного положения. Те, на кого нужно бы равняться, трясут грудью в объектив, а все остальные берут с них пример. А знаете ли вы, милые мои бабочки-однодневки, таких женщин, как Кристина Пизанская, Дидона, Жорж Санд, Айн Рэнд? Вот, чьи качества нужно хватать. Только не вздумайте обвинять меня в феминизме. – Отдавшись упоению выплеснуть хранящееся в ней возмущение, Марьян все возвышала голос, не обращая внимания на прохожих. – Все это я говорю только потому, что уверена – каждый человек обязан трудиться изо всех сил, чтобы когда-нибудь иметь счастье быть полезным своей стране. К нам, армянским женщинам, это относится вдвойне. Слышите? Во сто крат! Почти все мы не участвуем в строительстве государства, не работаем, не создаем, а лишь сидим за спинами мужей. Итак, наш маленький народ уменьшен еще вдвое, поскольку заблуждения не дают нам приносить ему пользу. Как если бы в войну с нацистами женщин отстранили от работы на заводах, не принимали в партизаны, потому что это неприлично. Не знаю, как вы, а я не собираюсь делить участь ассирийцев, езидов и цыган. Моя страна останется после меня, и раз уж я пришла в этот мир, то не для уподобления ни пустым танцовщицам вроде тех, из клипа Бенни Бенасси, ни забитым комплексами бедняжкам, как вы. Нам, армянским женщинам, нужно как никому освободиться от гнета предрассудков, заваливших нас по горло. – Она быстро провела указательным пальцем по горлу. – В действительности, наше положение мало чем отличается от положения Советского Союза в три часа утра двадцать второго июня сорок первого года. И когда случится война – последняя для нас – мы или отвоюем право зажить, наконец, мирно, или нас погубят, как Византию. Эта война заберет всех мужчин от детей до стариков. Как женщины собираются после этого восстанавливать страну, не имея в голове ничего, кроме навыка вкусно готовить и умело сервировать стол? Не бойтесь исполнять мечты, но пусть эти мечты будут основаны на верных вещах, а не на ублажении тела или безответному служению пышному застолью. Не бойтесь откладывать замужество, не теряйте дни и годы на кухне, не бойтесь дать отпор родителям, когда они тащат вас в гости; скажите, что заняты обучением. Поверьте, никакой пользы от просиживания скольких-то часов у кого-то в гостях нет. Это один из тяжелейших наших предрассудков – верить в сплоченность, если она исходит из необходимости. Не верьте в льстивые улыбочки этих рож, плевать им на вас, они лишь соблюдают обряд. Неблагодарный обряд, где мальчики, которым убегать бы от милиции, вылупившись, слушают взрослых и боятся пискнуть не то, а женщины – что, женщины, никто их не заставлял такими рождаться. А теперь сосчитайте количество часов в неделю, проводимое за готовкой, мотанием по магазинам для дома и других, и сидением в гостях с перекошенным от застывшей улыбки лицом. И спросите себя, для того ли человек пришел в этот мир? Отдать всю вложенную в него для созидания силу дурным представлениям, где твоей порядочностью лишь пользуются? И так вся наша жизнь, пронизанная искусным самообманом, от которого отказаться невозможно, иначе станешь изгоем вроде меня.

Всегда воспламенявшаяся от малейшей возможности высказать свое мнение, Карина не замечала смущенных взглядов, неодобрительных реплик прохожих, просто блуждала без оглядки, обволакиваемая экстазным соединением двух чувств – негодования и удовлетворения от его выплеска.

Так подруги дошли до лебединого озера и направились вверх по улице Терьяна, пока их внимание не привлекли двое статных мужчин, ступавших им навстречу с неспешным покачиванием. Один из них, в серо-коричневом твидовом пиджаке нараспашку, из-под которого сияла белоснежная рубашка, широких джинсах насыщенного синего цвета с короткими продольными порезами, и с непроглядно-черными волосами, медленно обернулся к компании с выражением шутливой заинтересованности.

– Извините, девушки, кто у вас главная? – произнес он, тут же прорезав чуткий слух Карины проскользнувшим акцентом. Впрочем, такой говор мог сойти и за диалект.

Обернулась только Карина, бросив в прохожего короткий свирепый взгляд. Она пребывала в том состоянии, когда бушующее внутри пламя, начиная понемногу угасать от отсутствия топлива, ищет в качестве такового любой внешний признак. Привлекательный себялюбец оказался весьма кстати. Она повернулась к подругам и хмыкнула с презрением:

– Смотрите, он считает себя Казановой или Ловеласом, но не имеет ни малейшего представления, кто они такие. Ну, порази нас чем-нибудь невероятным.

– Получил ответ? – усмехнулся второй мужчина, в кремовом строгом пиджаке и сияющих лакированных туфлях.

– Ошибаешься, красавица, никакой я не Ловелас и Казанова; и хоть тебе не терпится вогнать меня в грязь, но вынужден тебя разочаровать – я знаю их обоих.

– Ты, ошибаешься ты. Как все недалекие, и не знающие самих себя, полагают, будто умеют все. Нет, друг мой заокеанский. Говори, что хотел.

Как Эдита ни дергала ее руку, а Маша испепеляла сурово-умоляющим взглядом, одернуть Карину от еще одной взбучки было уже невозможно.

– Вами владеет тщеславие, создает ощущение нахождения на высоте, когда на самом деле вы не выше вон того таксиста. Посмотри, он даже не потрудился сменить домашние тапочки. Жду, американ бой, начни очаровывать красивую девушку.

Мужчины не сразу нашлись с ответом. Они обменялись короткими ошарашенными взглядами, думая над немым вопросом, что за ненаглядный фрукт так смело набросился на них.

Первым заговорил мужчина в кремовом пиджаке.

– Уважаемая девушка, если наши слова каким-то образом задели вас, прошу нас извинить. Но со своей стороны я требую от вас вежливости. Вы не знаете, кто этот человек. Он всего лишь задал вам вопрос.

Второй с нескрываемым изумлением таращился на Карину. Десятки чувств, сотня вопросов смешались в нем. Все, кроме смущения.

– Как ты узнала, что я из Америки? – выдавил он.

– Мне по избранной профессии надлежит разбираться в голосах.

– Ты музыкант?

– Не обращайтесь ко мне на «ты». Мы не воевали бок о бок за Арцах. Идем, – обратилась она к подругам. – Я надеялась хоть на какое-то разнообразие от человека из Америки. Но нет, все одинаковые, корыстные властолюбцы.

Карина разочарованно свесила голову, и зашагала дальше. Подруги семенили следом, бросая украдкой взгляды на застывших, пришибленных невиданной дерзостью мужчин. На перекрестке с проспектом Саят-Новы Инга нарушила молчание:

– Ты сумасшедшая. Ты просто… не нахожу слов.

– Верно, – подхватила напуганная Эдита. – Зачем грубить всем без разбора? Когда-нибудь навлечешь на себя беду таким поведением.

– Как можно не нагрубить слабовидящему, если он упорно отказывается надеть очки? Твердит тебе: «нет, это не я слепой, это мир размыт!»

– О чем ты говоришь!? – сокрушалась Эдита.

– Господи, я чуть с ума от страха не сошла! – воскликнула Маша.

– Никто не хочет признавать свою ущербность, признать в себе примата, – рассуждала Марьян будто сама с собой. – А как побороть то, чего, по-твоему, не существует? Все забыли, что за чудо человек, и какие феномены может творить.

– Что за глупости! А ты не хочешь признать, что ворчишь без оглядки как старый маразматик? – парировала Маша. – Нет никого, с кем бы ты не поругалась. Мы, твои подруги, забудем любую обиду, но ругаться с незнакомцами – это не только глупо, но и опасно.

– Глупо, опасно. – Карина вновь заскучала. – Обида. Ты права, я ворчу как старый дед.

– Знаешь, в чем твоя беда? – сказала Инга спокойнее. – У тебя внешность слабой девушки, а душа воина.

– Предлагаю дать Карине кличку «Размик». Что скажете?

Подруги тускло усмехнулись.

– Думайте, что угодно. Завтра вы вернетесь к своим делам, опуститесь еще на один шаг в сторону вашей смерти, а я… – она вздохнула. Как всегда после бесплодных, истощающих споров, все вокруг смеркалось, мир терял краски, а беснующийся внутри крестоносец ложился на землю, снимал панцирь, и закрывал глаза. Понимая, что времени на отдых мало, скоро битва возобновится дома, а потом завтра, и так всегда, ей хотелось остановить мгновенье умиротворения, редкую частичку спокойствия в ее бесконечной войне с миром, абсолютно безнадежной.

Карина проехала в тесной маршрутке, борясь с желанием броситься на иссохшего, безобразного водителя в скомканном шерстяном свитере, заросшем бурьяном катышек. Один взгляд на него навевал ужас от понимания всей низости, в которую способен загнать себя человек.

***

Душевное дребезжание усилилось дома спустя час одинокого пребывания. Обычно с четырех до пяти часов матери не было дома, она либо обходила близлежащие магазины, либо сидела у соседки за чашкой кофе. Иногда Карина заходила к соседке и торопила мать домой, но сегодня ей особенно опротивело все то, с чем она сталкивается каждый день. Чувство жалости к матери, скованной рутинными и изматывающими домашними делами, бесконечными приемами гостей, походами по гостям и связанными с ними заботами, чьей единственной отдышкой является предвечернее чаепитие у подруги под скучнейшие темы о ценах, мастерстве тех или иных портних, помощи или бесполезности различных лекарств при скачках давления, призывало Карину помыть за нее посуду, чем она и занялась несколько минут. Затем села за письменный стол своей спальни, достала учебник по резонансному пению, и на несколько минут окунулась в чтение. Мысли никак не собирались вокруг книги, перескакивая с советов госпожи Арфении на двух оскорбивших ее негодяев, и вновь сходясь на искаженности всего окружающего.

Как все подло, лживо и притворно, думала она, захлестываемая приливами возмущения. Предрассудки, искаженные толкования, неверные обобщения и преступные упрощения таких необъятных понятий, как человеческий мир и человеческие отношения, приводят в итоге к закостенению общества и остановке его развития. Его смрадное дыхание чувствуется все невыносимее с каждым однообразным днем. Куда ни обратись, всё одинаковые одеревенелые, помертвелые лица, с бегающими в поисках тепленького уголка глазами, либо уже нашедшие его, и озирающиеся хорьковыми взглядами, как бы не лишиться уютного мирка, в котором не нужно прикладывать усилий, менять устоявшийся образ, будь то неспешная послеобеденная прогулка, или пристрастие к загородным поездкам. Каждый загнал себя в клетку, мягкую или удушливую, но всегда запертую. И чем выше статус человека, тем золотистее отведенная ему клетка. И он с великой радостью прыгает в нее, зная, что здесь ему не придется дрожать за будущее. Самый сильный инстинкт – страх смерти – преодолен. Вот тебе и хорошая зарплата, лицемерная свинка, ты лишь делай, что я скажу. Взамен уберегаю тебя от жизненных бурь, отгораживаю от ужаса твоей трусливой сущности, а именно необходимости бороться. Со временем ты и позабудешь о своей ничтожности, возомнишь себя дельным, ловким, рассудительным. Разумеется, когда-нибудь настанет день, когда кто-то, проходя мимо, шутки ради захочет выломать твой замок, и вытолкнуть тебя на свободу. О, как ты затрепещешь! Не привыкший к холоду, ветру, выгнанный из уютной крыши, ты мигом поймешь всю свою никчемность. Так не высовывайся, выполняй поставленные задачи, и надейся не попасться на глаза этому шкодливому вольнодумцу, забавляющемуся выталкиванием узников.