Buch lesen: «Бармен отеля «Ритц»»

Содержит информацию о наркотических или психотропных веществах, употребление которых опасно для здоровья. Их незаконный оборот влечет уголовную ответственность.

© Éditions Albin Michel, 2024

International Rights Management: Susanna Lea Associates

Published by arrangement with SAS Lester Agency

© Беляк А. Ю., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская группа «Азбука-Аттикус», 2025

КоЛибри®

* * *

Посвящается Бланш Озелло, единственной королеве «Ритца»

Когда мне снится загробная жизнь в раю, действие всегда происходит в Париже, в отеле «Ритц».

Эрнест Хемингуэй

Париж был оккупирован немецкими войсками с 14 июня 1940 г. по 2 августа 1944 г.: 1533 ночи. На эти 1533 ночи отель «Ритц» превратился в причудливый, сложный и ни на что не похожий мир, расположенный в самом сердце страны, разделенной войной. Есть тысяча и один способ рассказать эту историю. «Бармен отеля “Ритц”» – роман, основанный на реальных событиях и персонажах. Он дает возможность заглянуть в темные годы истории Франции. Высвечивая отдельные стороны этой истории, автор использовал средства художественной литературы – обычное орудие романиста. Персонаж Лучано является вымышленным, как и персонаж Ферзена, но их прототипы – реальные люди, окружавшие в те годы Франка Мейера. Отрывки из дневника главного героя также сочинены автором, но это дань уважения и восхищения его поразительной судьбой.

Пролог. Ночной дозор. 13 июня 1940 г.

Завтра немецкие войска войдут в Париж. Франция исчезла, растаяла, как кубик сахара в бокале абсента.

Прошел всего месяц с начала Битвы за Францию. Танки Гудериана смяли Арденны. Бои идут в Руане. Бои идут в Санлисе. Форсирована Марна. Со вчерашнего дня небо грозно затянуто черным дымом, столица уже капитулировала. Ее только что объявили «открытым городом». Парижане покинули город. На поезде, на машине, на телеге или пешком, они увозят все, что можно унести в руках, и бросают остальное. Осталось не более пятисот тысяч душ, люди прячутся по домам – по городу ходят лишь слухи.

Правительство Французской республики позавчера бежало из Парижа, найдя прибежище в Туре. Больше нет ни администрации, ни такси, ни полиции, ни почты, ни государственных служб. Паника распространяется со скоростью лесного пожара. Во дворах министерств жгут архивы. Уже два дня хозяйничают банды мародеров. Улицы пусты, магазины опустили железные шторы. В Париже царит тишина, одиночество и смерть.

Однако грандиозный отель «Ритц» на Вандомской площади по-прежнему открыт.

Кто поверит, что еще две недели назад здесь был Уинстон Черчилль? Завсегдатаи заведения испарились. Габриэль Шанель укрылась в Биаритце. Герцог Виндзорский и его супруга Уоллис обосновались в Испании. Американка Барбара Хаттон, наследница империи Вулвортов, сидит в своем люксе на втором этаже и никак не может принять решение: она то собирает, то снова распаковывает чемоданы.

В «Галерее чудес» – узком коридоре, соединяющем два крыла отеля, – витрины престижных брендов уже кажутся памятником исчезнувшего мира. Бар «Камбон» закрыл свои двери позавчера. И только Малый бар продолжает работать. Он открылся в шесть вечера, как всегда. Сверкающая стойка, резное красное дерево, кожаные абажуры, бледно-зеленый бархат кресел в стиле Людовика XV: убранство осталось неизменным с момента открытия. На полках, наподобие книг в библиотеке, выстроились бутылки с напитками. Это цитадель Франка Мейера, бармена отеля «Ритц». Австриец по происхождению, прославившийся своим искусством приготовления коктейлей, кумир элегантнейших пьяниц Европы и Америки, этот человек – легенда в узком мире роскошной жизни. Его тонкие усики, точные жесты и лукавые глаза знамениты не меньше, чем его напитки. В канун немецкого вторжения он на своем посту, в белом пиджаке и черном галстуке. Пятидесятилетний здоровяк, ни толстый ни худой, он двадцать лет в деле, он тут хозяин. Мейер создал этот бар в 1921 г. и не покинет капитанский мостик, невзирая на немцев и разгром Франции. Он хочет казаться невозмутимым, но сегодня вечером у бармена отеля «Ритц» просто опускаются руки. Он растерян. Любезная улыбка едва скрывает усталость и тревогу. До сих пор он привычно и ревностно скрывал свое происхождение, и до последней поры оно никого особенно не волновало.

Заходя сюда, люди видят лишь ловкого бармена, повелителя бутылок. Словно я всегда тут стоял, словно я родился за барной стойкой.

Франк Мейер, добровольный изгнанник, отринувший свое прошлое, скрывает один секрет: он еврей.

В этот вечер его единственный клиент, Отто Габсбург, низверженный наследник Австро-Венгерской империи, топит свои тревоги в джине. Нацисты назначили награду за его поимку, он должен бежать. Срочно. Этой ночью. Сидя у дальнего конца барной стойки, он в последний раз прокручивает в уме прошедшие недели, затем опрокидывает стакан «Бифитера». Королевский принц Богемии встает и слабыми руками обнимает бармена, который годится ему в отцы. Франк замирает. Дружеское объятие похоже на эпилог. Отто Габсбург навсегда прощается с Европой: через несколько дней он окажется в Вашингтоне. Бармен отеля «Ритц» провожает взглядом своего последнего клиента из прошлого мира.

Часть 1. Позиционная война. Июнь – июль 1940 г.

1

14 июня 1940 г.

Вот я и застрял в логове фрицев.

Половина седьмого, а немцев нет как нет.

Сегодня утром они маршировали на авеню Фош.

Теперь они здесь, в этих стенах, на территории «Ритца». Все парижские палас-отели реквизированы немецкой армией для размещения административных структур; «Ритц» же примет на постой около сотни старших офицеров – сливки вермахта – и станет резиденцией военного губернатора Франции. Звучит почти престижно, вот только слишком напоминает о жестоком унижении, только что пережитом французской армией.

Вандомской площади присвоен особый статус. Вплоть до специального уведомления отель «Ритц» имеет право принимать обычных клиентов. Бар, разумеется, тоже остается открытым. Управляться с работой, наряду с Франком Мейером, будет только его давний соратник Жорж Шойер и молодой ученик-итальянец, Лучано.

Бармен всю ночь не сомкнул глаз. Смущала странная тишина, охватившая его дом на улице Анри-Рошфор: большинство соседей бежали из Парижа.

Трусы.

Ворочаясь в бессоннице, он думал о сыне, Жан-Жаке. Франк так и не сумел по-настоящему полюбить своего единственного ребенка, родившегося в 1921 г. от неудачного брака с Марией. Их разделяет пропасть. Сын не подавал вестей уже целую вечность, с тех пор как пять лет назад устроился на работу в казино «Ницца».

Где он? А вдруг мобилизован?

Может, и мне надо бежать? Поехать к нему в Ниццу?

Но бросить мой бар на растерзание фрицам – ни за что!..

Сегодня вечером, стоя навытяжку в белой барменской куртке, Франк Мейер готовится к прибытию новых клиентов. Он видит на стенке шейкера Christofle отражение своего лица: тени под глазами глубже, чем всегда, взгляд застыл от беспокойства. А с желудком совсем беда: Франк дыхнул в ладонь и почувствовал запах изо рта. Приход немцев всколыхнул воспоминания об окопах последней войны, от них все свербит в животе.

Бармен в сотый раз поглядывает на часы. Без двадцати семь.

Все готово: цитрусовые, листочки мяты, красные фрукты и коричневый сахар для коктейля «Роял». Шампанское «Перье-Жуэ» стоит на льду и заготовлено в большом количестве. Победителям будет чем отметить свой триумф.

Но пока что в баре пусто. По-прежнему пусто.

Стоя на привычном месте за массивной стойкой из темного дерева, Франк не видит клиентов до их появления в баре: коридор, ведущий в заведение, не просматривается. В теперешние дни это тем более досадно. Невозможно подготовиться. Поэтому он выставил в дверном проеме дозорного – своего ученика.

Где эти чертовы фрицы?

Тягостное затишье перед атакой. Жорж перекладывает малину, чтобы чем-то занять руки.

– Перестань, помнешь.

– Это нервы, Франк.

У всех нервы, старик!

– Пройдись-ка по стойке замшей, там отпечатки пальцев.

Забавная война, конечно.

А вот и посетители. Неужели немцы?..

Нет, всего лишь клиент-француз, при виде которого Франку хочется презрительно скривить губы, но он мигом берет лицо под контроль. Несносный месье Бедо.

На мгновение Франк представляет, как он вежливо, но твердо просит гостя убраться. Но Бедо – один из новых хозяев, придется привыкать. Франк наблюдает, как к нему подходит первый клиент мира нынешнего.

Удивительная личность этот Шарль Бедо. Высоколобый, с тонкими чертами лица, ровесник Франка, пятидесятилетний здоровяк. И тоже еще совсем юным отправился в Америку, не имея ни гроша за душой. Их жизненные пути часто пересекались. В Нью-Йорке Мейер научился обслуживать посетителей, а Бедо – пить. Оба быстро достигли профессионального мастерства: Франк – за баром, Бедо – в бизнесе. За без малого десять лет Бедо женил на себе двух американских наследниц и стал адептом теории «научной организации труда». Он написал о ней книгу, о которой говорит не менее охотно, чем о своих заводах, разбросанных по всему свету, о недавно полученном американском гражданстве, о придуманной им единице измерения человеческого усилия, «один бедо»¹. Но с еще бóльшим рвением он трубит о своем восхищении нацистской Германией.

Франк сразу отмечает ликующую улыбку на лице гостя. Невозмутимо задает вопрос:

– Как обычно, месье, бокал «Поль Роже»²?

– Не сегодня, Франк. Вместо этого приготовьте-ка мне свой «Роял Хайбол», двойную порцию. Надо отпраздновать возрождение Франции! Наконец-то она избавилась от декадентов и неженок! Я всегда говорил: природой правит хаос, а человека спасет порядок, и только порядок. Не так ли, Франк?

Если коктейль – это чувство меры и знание строгих правил, то управление баром – наоборот, искусство управлять хаосом; не стеснять жизненные порывы, давать им выплеснуться, играть на грани, иногда даже переходить черту – именно это и составляет славу Франка Мейера, и, несомненно, даже больше, чем его знаменитые напитки. Но и сам он – персонаж неоднозначный. Дисциплинированный ум – и неодолимое влечение к бунтарству. Впрочем, Шарлю Бедо такого не понять. У него все разложено по полочкам, все существует в разумных пределах, во всем царит умеренность, кроме стремления к обогащению! Искусство, люди, политика – не более чем фишки в игре: ставки, инвестиции, прибавочная стоимость. По сути, Франк и Бедо сходятся только в одном: сейчас Франции нужен Филипп Петен. Промышленный магнат – потому что думает, что это пойдет на пользу его бизнесу; бармен – потому что во время Великой войны служил под началом маршала в чине младшего офицера.

Франк никогда не откроет сердце предателю Шарлю Бедо, но на передовой, выполняя приказы этого высокого седоусого офицера, старший сержант Мейер стал патриотом Франции.

Бизнесмен подносит стакан к губам – и отставляет его обратно на стойку. Кажется, он хочет пуститься в новую тираду, но тут тишину бара взрывают громкие возгласы и смех, и он не успевает сказать.

Пришли…

Вот он, долгожданный миг. Франк поправляет воротничок, кладет руку на плечо Жоржа. Тому предстоит их встретить. Смех в коридоре звучит все ближе. Гогот солдатни. На мгновение Франк снова в Вердене. Он приосанивается, распрямляет плечи, но на спине выступает пот. Рубашка под пиджаком уже промокла, и озноб пробирает до костей.

Противник наступает – приближается первая шеренга.

– Добрый вечер, господа. Добро пожаловать в бар отеля «Ритц».

Дневник Франка Мейера

Я – пролетарий, и к тому же пролетарий-еврей. С самого детства меня всегда тянуло дать деру, сбежать.

Моя жизнь – это побег.

Я родился в австрийском Тироле 3 апреля 1884 г. в семье рабочих-переселенцев из Польши. Мой отец считал основой всех добродетелей – дисциплину. Наука, которой он меня учил, была всего лишь долгим курсом подчинения.

Слушаюсь, начальник! Психологическая тюрьма. Да, начальник! Ты как будто понемногу умираешь каждый день. Я быстро понял, что в его образе жизни есть что-то тупое: он никогда ни в чем не сомневался. Я всегда опасался людей, которые твердо верят.

Отец родился в Лодзи в самый разгар погромов. На его глазах толпы белокурых бестий гоняли, били, а иногда и вешали его соплеменников. В конце концов он перечеркнул свою прошлую жизнь и эмигрировал в гористый Тироль. К великому отчаянию матери, дочери раввина из Будапешта, отец дал мне австрийское имя. И не позволил сделать мне обрезание. О том, чтобы внести меня в синагогальные книги, не могло быть и речи: отец заявил, что никто из его потомства не будет евреем. Семья поселилась в Вене, в квартале Фаворитен, где без различий народов и рас смешивалась вся Миттельевропа. Помню, как старик отчитывал мать, когда она пыталась праздновать Песах или нечаянно произносила пару слов на идише.

До переезда в Вену мы жили в Куфштайне, небольшом городке в австрийском Тироле. Родители вертелись как могли. Отец работал на одного известного сапожника и имел немало клиентов. Зарабатывал немного, но мечтал открыть собственную сапожную мастерскую и откладывал все, что получал на чай от богатых заказчиц. Мы ютились втроем на чердаке над магазином. Зато не надо было платить за жилье. Просто находка. С утра до вечера я видел, как отец, в своем вечном фартуке из воловьей кожи, орудует разными шилами, шпателями и молотком. Энергичный, дотошный, ловко владеющий инструментом, отец восхищал меня. В детстве, в Куфштайне, он был моим кумиром. Возможно, и я за барной стойкой всю жизнь подражаю его отточенным жестам.

А вот мамочку я просто обожал: ее доброту, улыбку, нежную кожу и аромат фиалок. Я рос, держась за ее юбку, защищенный от всего мира. Думаю, те годы оставили у меня самые светлые и радостные воспоминания. Но вскоре положение семьи резко ухудшилось. Крестьяне уезжали из провинции в крупные промышленные центры. За несколько месяцев центр города и окрестности Куфштайна обезлюдели, обувной бизнес Грубера пришел в упадок. В январе 1888 г. отец остался без работы. Надо было срочно что-то искать. Тогда он решил попытать счастья в Вене и открыть, наконец, собственную обувную лавку в столице Дунайской империи! Заказчики рассказывали, что венские фабриканты охотно берут на работу женщин, потому что им меньше платят. Промышленная революция механизировала ткацкие станки, теперь надо только переключать рычаги, а с этим справится любая работница. Мать быстро найдет заработок, он тоже. Они поднакопят, снимут небольшое помещение. Коммерция – тропа, выводящая бедняков к славе.

Таким образом мои родители влились в огромные толпы тирольских крестьян, поехавших за гроши работать в город. Они отринули старый мир в надежде на лучшую жизнь. Опять исход. Для мамы быстро нашлась работа на заводе с новомодными станками. Зарплата была мизерной, скудные сбережения родителей таяли, как снег на солнце. Отцу ничего не оставалось, как наняться на фабрику, где шили сапоги для офицеров австро-венгерской армии: он встал на конвейер.

Бедность все не отступала от нас, старик шел ко дну. Вымотанный, озлобленный, раздражительный, он все больше уходил в себя. Замыкался. Ругал мать за то, что ей мало платили, стал пить, лез в драку. Как ни горько, но от мечты о собственном деле пришлось отказаться, и отец с вечера до утра сидел в тупом озлоблении, не в силах смириться с проигрышем: свойственные ему покорность и узость взглядов работали против него. Я рос как мог, как получалось. С каких-то пор мне стало казаться, что его раздражает моя молодость. Он словно завидовал моему непочатому будущему.

Живя в Вене, двенадцатилетним подростком я работал по десять часов в день в цехе на расчёсывании шерсти. Утром, идя на фабрику, я видел других детей и не мог отвести от них глаз. Они были сытые, хорошо одетые, самоуверенные, даже нахальные, у каждого – белая рубашка с крахмальным воротничком и ломоть булки с изюмом в руке! Я хотел жить, как они. Вырваться из мира бедняков. Изведать тепло и уют буржуазного дома. Это желание было неудержимо. И тогда я стал обманывать родителей. Два года подряд я недодавал им часть получки и в результате накопил приличную сумму. Я грезил новым Эльдорадо: Америкой. О ней в то время говорили все. Там можно испытать удачу. Поймать фортуну. Старик кричал и ругал меня последними словами, мать рыдала, но я все равно уехал – осенним утром, на рассвете. Сначала запрыгнул в старый товарный поезд, три дня добирался в вагоне для скота от Вены до Мюнхена, затем из Мюнхена в Брюссель и, наконец, прибыл в Антверпен. Во Фландрии пришлось долго сидеть на карантине из-за ужасной лихорадки. Я рисковал вообще никуда не уехать. Выздоровев, я сумел купить билет третьего класса на трансатлантический лайнер «Ред Стар Лайн». То был настоящий мастодонт, великолепный пароход, в котором мои глаза уже ясно различали роскошь будущей жизни. Я четко знал, чего я хочу, я шел навстречу судьбе.

2

14 июня 1940 г.

– Noch einmal, bitte!

– Jawohl, mein Hauptmann.

Немцев человек двадцать, у всех лакированные сапоги, короткие стрижки. Надраенные золотые пуговицы и мундиры с иголочки. Франк все там же, за барной стойкой. Начинается позиционная война. Шарль Бедо хотел было вступить с немцами в беседу, но те едва взглянули на него и бизнесмену пришлось отступить. Немецкие офицеры еще не знают, кто такой Бедо, плевать им на какого-то француза. В ореоле недавно одержанной победы они чувствуют себя здесь как дома.

Они без умолку галдят, столпившись у стойки, но заказывают исключительно пиво. Можно подумать, тут мюнхенская пивная.

Внезапно толпа перед стойкой дрогнула, офицеры расступаются, пропуская человека с гордым и независимым видом и решительной поступью.

– Добрый вечер, месье Мейер, – произносит вошедший. Акцент у офицера так же безупречен, как и нашивки на его мундире. – Как я рад видеть вас снова.

Откуда же он меня знает, этот расфуфыренный фриц?

– Добрый вечер, господин полковник…

Офицер добродушно улыбается.

– Вы не припоминаете меня, не так ли?

– Видите ли…

Что ж это за птица, черт возьми?..

– Ганс Шпайдель. Несколько лет назад – военный атташе посольства Германии в Париже. Я периодически заходил сюда под вечер…

– Герр Шпайдель! Прошу прощения, какой конфуз.

– Пустяки! Это все из-за мундира.

– Что мне вам предложить? Нет, постойте, я знаю! «Голден клипер».

Полковник Шпайдель расплывается в широкой улыбке.

– Бармен Франк Мейер знает любимый напиток каждого дипломата в Париже! Ваша репутация вполне заслужена. Мне нигде не доводилось пробовать клипер вкуснее, чем здесь.

– Жорж, принесешь мне ром Бакарди и персиковый крем-ликер?

Теперь он вспоминает все. Шпайдель – само очарование, любезный, интеллигентный человек. Волосы у лба поредели, теперь он носит очки, но это он, Шпайдель, собственной персоной.

– Тут ничего не изменилось, господин Мейер, – отмечает полковник, обводя взглядом помещение. – У вас по-прежнему чувствуешь себя, как дома.

Кто бы мог тогда представить, что пройдет четыре года и дипломат явится сюда в гороховом мундире?

К изумлению Франка, Шпайдель достает из звенящего медалями мундира книгу в желтой обложке – бармен узнает ее сразу. Это «Искусство смешивать напитки». Его книга. Вид небольшой брошюры в мягкой обложке переносит его во время не столь далекое, но канувшее вмиг под ударами поражения. Ее золотистая обложка, сулящая веселье и праздник, и элегантные костюмы посетителей, их оживленные дискуссии вдруг кажутся ему каким-то немыслимым антиквариатом. Америка, Скотт, промелькнувшие бурные двадцатые…

– Я обнаружил этот экземпляр книги в Штутгарте. Один полоумный барон запросил у меня за нее целое состояние. Как ни умоляла меня супруга, я так и не рискнул повторить ваши рецепты… Я уже месяц вожу вашу книгу в своем походном рундуке. Не согласитесь ли надписать экземпляр?

Все взгляды устремлены на Франка и Шпайделя.

Первый вечер среди фрицев, и вот уже я раздаю автографы…

– Предлагаю всем выпить по «Ройял Хайболу», за здоровье фюрера.

Возле фортепиано напольные часы из белого оникса показывают восемь.

– Господин Мейер, – шепотом говорит ему Шпайдель, – как только стихнут аплодисменты, я ускользну, меня ждет к ужину генерал фон Бок.

– Ради бога, господин полковник.

– Вы передадите от меня поклон прекрасной госпоже Озелло?

Это проверка или Шпайдель действительно не в курсе ситуации?

После секундной заминки Франк коротко отвечает:

– Госпожа Озелло в Ницце, последовала туда за мужем в момент мобилизации.

Шпайдель встает, на лице – улыбка до самых эполет.

– Спасибо за все, Франк. Вы скоро увидите меня снова, мне хочется знать о парижской жизни все! А пока вверяю вам заботу о моих людях!

– Положитесь на меня, полковник.

Офицер разворачивается на каблуках.

Франк смотрит, как он молча рассекает толпу военных.

Кто ты, Ганс Шпайдель? Кто ты и чего хочешь?

Бармен, способный оценить человека после первой выпитой рюмки, теперь уже ни в чем не уверен.

Дневник Франка Мейера

Я покинул Европу 28 ноября 1898 г., дрожа от возбуждения и страха. Я сбежал из дома. Курс на Нью-Йорк, город свободных людей. Корабль оказался набит под завязку. Пассажиры пели и танцевали на палубе, охваченные единым ликованием и надеждой на новую жизнь.

Экипаж отдал швартовы, взвыла корабельная сирена, и меня вдруг охватила безмерная печаль – я вспомнил о мамочке. Погоня за успехом оплачена вечной печалью. Я разместился возле целой колонии украинских евреев. Мы спали на самой нижней палубе, сразу над товарным трюмом, – казалось, протянешь руку и можно коснуться воды.

Корабль рассекал волны, и вместе с качкой меня охватывало пьянящее чувство свободы. Выйти в люди, реализоваться еще казалось недостижимой мечтой, но я чувствовал, что вместе с этим новым веком начинается и моя взрослая жизнь, которая, возможно, принесет мне достаток, раскрепощение, веселье. Тогда еще никто не мог представить себе грядущие две войны и миллионы смертей. Но все же мне чудилось что-то страшное, грозное за яркими огнями рампы. Когда мы шли в открытом море, я время от времени поднимался наверх вместе с товарищами из Одессы, пытаясь добыть еды. Если везло, богатые пассажиры с верхних палуб бросали нам еду, которую мы с жадностью утаскивали в трюмы. Богатая публика смотрела на нас брезгливо, для них мы были голодными зверьками.

Высадившись в Нью-Йорке, я оставил прошлое позади.

Перебиваясь от одного случайного заработка к другому, я изведал трущобы и забегаловки Нижнего Ист-Сайда, прежде чем войти в двери бродвейского бара «Хоффман Хаус» на 25-й улице. В то время это было одно из самых известных заведений города, которым управлял мастер салуна и коктейлей Чарли С. Мэхони. Этот высокий, худой человек изменил ход моей судьбы. В рождественские каникулы 1902 г. он нанял меня учеником официанта. Я получил толчок и пошел вверх по служебной лестнице в мир высшей буржуазии, так долго казавшийся мне запретным.

Над Нью-Йорком реял ветер свободы, в «Хоффман-Хаусе» устраивались роскошные вечеринки, где художники и артисты соседствовали с промышленниками, брокерами и бывшими золотодобытчиками. Честно говоря, я все же не бросился сломя голову в этот огромный новый мир: я запоминал его неписанные правила и обычаи, никогда не перебарщивал и не напивался в стельку каждый вечер, как большинство моих коллег, старавшихся урвать свое от праздника жизни.

Мэхони быстро заметил меня и взял под крыло. Старый бармен раскрыл мне все секреты ремесла: внимание к деталям, искусство обслуживания, умение найти доброе слово для каждого и быть открытым для всех. Организация поставок, вкус крепкого спиртного – и гвоздь всего: искусство их смешивать. Я несколько месяцев наблюдал за тем, как ингредиенты преображаются в контакте друг с другом, образуя уникальные коктейли. Затем начал тщательно изучать их воздействие на клиентов: какой алкоголь возбуждает, какой успокаивает, какой нейтрализует. Я очень быстро понял, что у каждого человека своя характерная манера пить, своя идентичность, что опьянение не у всех протекает одинаково и что одна правильная рюмка, поднесенная в нужный момент, вполне способна успокоить разгорячившегося клиента.

Некоторые из моих творений настолько понравились Чарли Махони, что попали в карту «Хоффман-Хауса». «Коктейль Помпадур» – моя мама произносила это имя с обожанием – ром, «Пино де Шарант» и лимонный сок, всего три ингредиента – и потрясающий вкус. Постепенно я тоже стал кукловодом безумных вечеринок. До сих пор помню грандиозную новогоднюю вечеринку 1904 г., одну из лучших, когда-либо устраивавшихся в Нью-Йорке. Всю ночь каскадами текло шампанское «Перье-Жуэ», и за несколько минут до полуночи Мэхони устроил на крыше отеля сказочный фейерверк, изумивший даже хмельных наследников и их спутниц в роскошных мехах. То был водоворот богачей и знаменитостей. Голова шла кругом, и я, в своей белоснежной куртке, весь вечер остро ощущал, что живу по-настоящему, иду навстречу славе. Под утро я даже поцеловал Софию, молодую и симпатичную иммигрантку из Италии. Она тоже была изгнанница, одинокая душа. С волосами светлыми, как тосканская пшеница. Со сногсшибательной улыбкой, редкая красавица, я запомнил ее на всю жизнь.

Но в 1907 г. владельцы решили снести отель и возвести на том же месте новый «Хоффман» – еще красивее, роскошнее, современнее прежнего. На время строительства бар Мэхони пришлось закрыть, меня уволили. Надо было начинать все с начала.

– Пора тебе вернуться в Европу, малыш, – посоветовал мне как-то вечером великий Билл Коди³. – Ты там всех уложишь на лопатки!

Буффало Билл только вернулся из Франции после триумфального турне своего «Шоу Дикого Запада». Старый ковбой рассказывал о том, как прекрасен Париж и как жадно поглощают европейцы все, что приходит к ним из-за Атлантики.

Решение пришло само: я взял от Нью-Йорка лучшее, стал опытным барменом, пришла пора собрать чемоданы и пересечь океан в обратном направлении. Это было не отступление, не возвращение назад, нет. Я прошел высшую точку и хотел упредить падение, скатывание вниз – тем же я буду заниматься и в дальнейшем, вплоть до самой смерти. Билл Коди оказался прав. В Париже все вышло на другой уровень. Европа только открывала для себя коктейли, к которым вскоре пристрастилась. Список ингредиентов казался бесконечным, погоня за изыском стала игрой. Секреты искусства пития я уже знал; а что до секретов приличного европейского общества, то их не так уж сложно было усвоить человеку, рожденному в Австро-Венгерской империи, пусть даже где-то на нижних ступеньках социальной лестницы. По совету ученика Чарли Мэхони Генри Тепе, эмигрировавшего во Францию, я открыл свой первый бар в июне 1907 г. Это был «Брансуик», совсем недалеко от Оперы, на улице Капуцинок, в самом сердце парижского делового квартала, вблизи от многочисленных представителей Нового Света, которые там селились. Американское население Парижа в ту пору составляло около пяти тысяч душ.

Несколько месяцев спустя репутация моего бара достигла заоблачных высот! Каждый вечер молодой помощник управляющего «Клариджа», которого звали Клод Озелло, посылал ко мне своих американских постояльцев – в его отеле селились те, кому «Ритц» был пока что не по карману. Дела шли в гору, но тут разразилась первая война с немцами. В августе 1914 г., заразившись патриотизмом Клода Озелло и свято веря, что нет славы выше, чем отличиться на поле битвы, я записался в Иностранный легион. Маленький австрийский пехотинец отправился служить своей приемной родине – Франции. «Великая война станет безумным приключением, уроком мужества, хмелящим праздником победы», – думал я. Но вместо этого пришлось нюхнуть смерти, ползать по окопам под градом снарядов, прячась от фрицев с их шишковатыми касками. Страх, сводивший кишки судорогой, понос, искалеченные, изуродованные товарищи, прорывная атака под Вими вместе с генералом Петеном, битва при Вердене и бесконечная ротация войск, в стремлении удержать позиции, долгое выживание по горло в грязи и звук трубы, зовущий тех, кто уже не вернется, и колокольный звон в конце войны в память о погибших… И наконец, беспорядочное, растерянное возвращение к жизни.

Что же мне делать теперь, после долгожданного перемирия?

Опять страх, что все рухнуло. Что придется все начинать сначала. Жизнь словно замерла на мертвой точке. Потом, в декабре 1919 г., я встретил Марию – на вечере, организованном Национальным союзом участников боевых действий. Мария Хаттинг, бельгийка, женщина властная, решительная, не красавица, но и не уродина, идеальная женщина-тыл. Она забеременела, мы поженились, и в 1921 г. у нас родился Жан-Жак. Надо было срочно найти работу, и в том же году провидение постучалось ко мне в дверь. В марте я получил французское гражданство, и сразу после, в апреле, меня взяли на работу в «Ритц». Моей задачей было открыть коктейль-бар для состоятельной клиентуры со всего света. Благодарная Родина вознаградила славного солдата.

Ветеран войны оказался на парижском флагмане роскоши. Я продолжал свой путь наверх. Передо мной раскрывались двери отеля «Ритц». Впервые я переступил его порог 6 апреля 1921 г., в тридцать семь лет. Я стал барменом в святая святых.