Buch lesen: «Пустота»

Schriftart:

ISBN 978-5-0051-6329-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пустота

Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) – сами по себе ему мало свойственны. Без любви – он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою.

Иван Ильин

Глава 1. Чемпионка

Пустота содержится во всем. В том числе в бессоннице, которая лежит рядом со мной, целует меня, покусывает, облизывает… На моей жирной коже появляется слюна пота… Бессонница такая ласковая. Бесконечная, беспробудная, бесславная. Я лежу на кровати. Вдыхаю холодный, чёрный, могильный воздух. На часах – пять утра. Лёг я в двенадцать. Четыре нуля. Красивые такие, овальные. Почему у них нет лиц? Нули не хотят быть похожими на людей? Но они ведь похожи… Нули – это зеркало. Я вижу в том зеркале себя. Мёртвого, сального, кожаного…

Пять часов без сна. Лежа на кровати. Без дела. Схожу с ума. Душу разрывают собаки безумия. Мокрые такие, жалкие, как на помойке. Они рвут целлофановые пакетики моих маленьких мыслей, достают картошечку, косточки. Обгладывают.

Я – в поту. Батарея отключена, но в комнате всё равно жарко. Пот пожирает меня. Мне больно. Ярость колется, вонзает ржавые иглы страха в мою голову, в мои кривые руки, в потрескавшиеся губы. Почему из них не течёт кровь? Неужели я болен? Кто я? Почему эта комната длится так долго? Сколько можно? Почему время остановилось?

Сколько можно лежать на этой насквозь мокрой, вонючей подушке? Сколько можно укрываться одеялом, которое расплавляет меня? Чувствую, как тараканы пота ползут по лбу, заставляя безумие выкалывать мне глаза. Боль. Боль повсюду. Куда от неё деться? Умереть? Но когда умираешь – не будет ничего, даже боли. Зачем умирать? Это, как и всё остальное, не имеет смысла.

Боль. Стены, подушка, потолок, пол. Всё это – боль. Я – лишь сгусток боли. Маленький участок боли, отрицающий всеобщую боль. Можно представить себя бунтовщиком. Но какой же я бунтовщик?

«А-а-а-а-а! – кричит внутри меня Существо. – Нет! Дурак!»

Я сажусь на кровать. Жалкий стон вырывается из моего рта. Мне плохо. Но я ничего не могу сделать. Сон просто издевается надо мной. Разум просто издевается надо мной.

Я сажусь и начинаю биться головой о кровать. Просто чтобы заглушить боль. Чувствую, как по лбу течёт что-то, кроме пота. Кажется, кровь.

«Стоп, – говорю я себе, – пора прекратить».

Я ненавижу себя. Разбитое зеркало. Порежь стеклом горло, Существо. Умри. Но я не могу умереть. Ведь я – пустота.

Смотрю на себя в зеркало. Прыщавая морда, рыхлая, резиновая. Куча черных точек, кратеров, в которых засели белые червячки. Некоторые прыщи, самые большие и красные, давно готовы выпустить червячков наружу. Коричневые волосы, которые торчат во все стороны. Они всегда кажутся сальными и немытыми, сколько их ни мой. В волосах – перхоть, которая каждый день засыпает сугробами проспекты моих кривых плеч.

Я смотрю на свой кривой нос, крысиный такой, огромный, во всю морду. Смотрю на свои огромные, сросшиеся брови. Благо, что место, где сплетаются эти две волосатые гусеницы, можно сбрить. Смотрю на свои большие, неровные, жёлтые зубы. Каждый раз, подходя к зеркалу, мне хочется блевать. Зачем я вижу это Существо? Неужели оно – это я?

Карие глаза Существа, его синяки под глазами, огромные ноздри, волосы, прыщи. Всё это так мерзко. И как люди его выносят? Почему они до сих пор не убили его? Как люди вообще позволяют Ему говорить?

Я умываюсь, ложусь на кровать. Вроде успокоился. Дышу и как бы не думаю ни о чём. Рассвет стучится в глаза. Решаю, что через час встану и займусь хоть чем-то. Надо жить, пока могу. Пока я ещё не потерял разум.

В этот момент я засыпаю. Мне снится сон о том, что я прячусь за кустами, наблюдая за девочкой по имени Полина. Я был влюблён в неё целых два года. Весь одиннадцатый класс и первый семестр университета. После школы она уехала в Санкт-Петербург, а я остался здесь. Поступил на журфак в местный говённый вуз, который теперь ненавижу, и всё такое… Да что уж говорить. В одиннадцатом классе я всё ещё надеялся, мечтал, верил, писал. Это и позволило мне влюбиться. Казалось ведь, что всё это в последний раз: город, люди, моя комната. Я был полон чувств, даже стихи легко давались… Ну и Полина. Она всегда казалась мне самой красивой девочкой в мире, всю школу, но я считал её примитивной, обычной. Однако в одиннадцатом классе с ней познакомился мой школьный друг. Юрий Денисов. Впрочем, его имя можно не запоминать, мы уже не дружим. Он сейчас там же, в Питере, становится звездой рок-сцены. Так что ещё узнаете о нём. Может, когда-нибудь он приедет в ваш провинциальный городок с концертом.

В общем, Юрий Денисов начал общаться с Полиной. И он рассказывал мне о ней. О том, какая она таинственная, волшебная, восхитительная. О том, что она гуляет по ночам, мечтая о мальчиках, в которых у неё никогда не было недостатка, и об украшенном дворцами и соборами Санкт-Петербурге. И вот мне снилось, что я наблюдаю за одной из таких прогулок. Полина была в лёгком летнем сарафане с цветочками. Волосы её покрашены в розовый цвет. На самом деле, она покрасила их только в Питере. Я ни разу не видел её розовых волос вживую. Хотя вру, видел. Летом, когда Полина приехала на каникулы, она шла мимо нашей школы с одним из моих одноклассников. Но я не подошёл к ним. «Пусть я лучше останусь неудачником из её прошлого, чем буду неудачником из её настоящего», – подумал я тогда. Как же пафосно. Ей же просто на меня наплевать. Один из чуваков из школы. Просто дурак. Жалкий дурак.

И во сне я тоже был жалок. Плёлся за ней, глядя, как она играет со звёздами, словно с бабочками.

Время подъёма – 10 утра. Я без проблем мог бы поспать дольше, но не делаю этого. Надо чем-то заниматься. Я вспомнил про сон и решил найти стих про Полину, который написал в том же одиннадцатом классе. Выкинул из стола макулатуру, перерыл бумагу. Семинары, старые доклады, неудавшиеся рассказы, от которых воняет графоманией. А вот и стишок. Впрочем, от него пахнет не лучше.

У него даже было название – «Девочка с персиками». Как картина Серова. Ага.

Мне было скучно, небо пищало,

Точно сонливый, веселый щенок,

Скрипнула дверь,

Громко лампа упала,

Бриллиантом на шёлке всплывал потолок!

Ах, почему, почему же не спится мне уже третий час?

Деревце, звезды!

Мне грустно! Мне грустно!

Снился мне жуткий сон!

О том, что я стала немой проституткой,

Взобравшись на скользкий пилон!

Где же? Ну где же все-таки люди?

Ночью их нет, а что днём?

Почему все считают, что я – это блуд

И дурость в смешении с вином?

Боже, о Боже, ты слышишь, Ты слышишь?

Какой же ты, Боже, какой?

Мне снилось недавно – есть улица и лишь

На ней приведение с косой!

Ну почему, почему мне не страшно

Ночью такой одной?

Никто здесь не будет из них умиляться

Лживо моей красой!

Слёзы текут по прекрасной щеке,

украшенной только веснушками

Они – как и звезды галактик, бесед,

Стоящих за хрупкими кружками!

В эту щеку не один целовал

Меня… Только всё позабудется!

Я для него – не раскрытый журнал,

Не книга, а сочная курица!

Слёзы и песни…

И грустно мне так,

Что иду я ночью и плачу,

Засоряю одежду мусором слез —

Не хватит, чтоб выстирать, прачек…

Пляшут веснушки в зале лица,

И жалобы рвут мою душу.

Как же мала, и все не могу

Найти ту великую сушу!

Я плыву, я плыву, я плыву, я плыву,

Пополняя запас океана!

Я прочту, я прочту, я прочту, я прочту

Пепел мёртвых страниц Корана!

Схожу я к буддистам, схожу к православным,

Найду я, как жить, во что верить!

Я на границе огромного мира,

Которого мне и не склеить!

Я отыщу веру, правду, любовь,

Стану прекрасной, как лебедь!

Но…

Вы и тогда не поймёте меня,

Не пожалеете даже.

Скажете: «Пошлая, злая была

Странная, как Мальвина,

Долго жила, а потом умерла

Грустная девка Полина».

Внизу была подпись «Фёдор Кумарин». Ах да, со всеми этими рассказами я совсем забыл сказать, как меня зовут. Фёдор Кумарин – это и есть моё имя. Дерьмовое, правда? Что ж, как есть. Что ещё можно сказать обо мне? Учусь на втором курсе университета на самой бесполезной специальности во вселенной – журналистике. Разлагаюсь. Профессионально занимаюсь трусостью. Чувствую внутри пустоту.

Прочитав стих, я сложил всю вытащенную бумагу обратно в стол, скомкал стишок и выбросил в урну. Я думал, стих будет куда лучше. А оказалось, обыкновенное говно из тех лет.

Посмотрел на часы – 10:30. Я потратил слишком много времени зря. У меня ведь вообще-то есть план. Я должен жить по плану. Должен учиться.

Первым по расписанию, которое я сам себе выдумал, – история. Открываю книгу по истории средних веков. Читаю о времени, когда Византии не стало как государства. От захвата Константинополя крестоносцами в 1204-ом году крестоносцами до взятия его силами Никейской империи в 1261-ом. Именно тогда Византия была восстановлена. Правда, всего на двести лет. Потом она снова умерла. Она долго умирала. Потом еще и Османская империя долго умирала. Проклятый город царей.

Я тоже долго умираю. Только я не хочу. Зачем? У меня нет даже желания умереть. Нет страсти. Просто пустота. Чувство, когда ничего нет. Кроме тоски, разве что. Но и тоску определить трудно.

Я читаю, пытаясь игнорировать головную боль.

За окном гниёт мой город. Я гнию вместе с ним. Время проходит. На улице – метель. Она свистит, шепчет, словно рассказывая мне сказку. Где-то за горами, за лесами, были и герои, и Иваны, и богатыри, и Кощеи-бессмертные. Но это – далеко. А я здесь. Смотрю на то, как люди сидят в маленьких кирпичиках, в которых выдолблены квадратные окошечки.

Внизу, на улице, пилят деревья. Эти деревья, серые и обглоданные, всегда стояли здесь, сколько я себя помню. Теперь и они уходят с этого двора, с этой улицы. Но я остаюсь здесь. Не знаю, зачем. Может быть, и меня нигде нет. Я – просто сгусток пустоты. Сгусток болезни.

Они спиливают деревья. Деревья кричат. Я тоже хочу кричать, но не могу. Я спиливаю глазами буквы. Такие идеальные, добрые буквы, которые постоянно оказываются преданными. Буквы прыгают, они спорят с ветром, что ломится в окно. Сугробы пополняются снегом. Градусник застыл на минус тридцати. Деревья хотя бы перестанут мёрзнуть. Их мучение кончилось. Когда же кончится моё? Когда я перестану соприкасаться с реальностью?

Реальность. Как это страшно. Но, самое главное, почему никто этого не замечает? Почему никто не замечает, как машины близки к столкновению, как дома близки к падению, как люди близки к смерти? Они просто ходят, скрывая своё сумасшествие. Бред. Безумие. Одежда, понты, желание самоутвердиться, гордость, алкоголь, который не лечит болезнь, а только притупляет её на секунду. А потом – только хуже. Почему – только хуже? И кто поможет? Вроде мы все добрые, но почему некому нам помочь? Неужели давно настал конец света?

А время идёт. Я нахожусь вне времени. Оно проходит, но ничего не меняется. У меня. Но другие – впереди. Они бегут, разрывают красные ленты, выигрывают медали. Один я сижу и смотрю на буквы, переворачиваю страницу за страницей. Растворяюсь в фантазии, пускаю её по венам, чувствую, как мне становится хорошо. Я читаю историю, потом сочинение одного ирландского автора, которого все и так все хорошо знают. Затем открываю группу с порнухой, пытаюсь смотреть, гляжу на блондинку с красивыми длинными ногами, маленькой грудью. Она похожа на актрису Эмбер Хёрд. Пытаюсь вспомнить, где снималась Эмбер Хёрд, но не могу. В каких-то фильмах про супергероев, наверное. Разве сейчас снимают что-то другое? И это говорит человек, который сам смотрит почти все из них. Снобизм, не правда ли?

Продолжаю смотреть на блондинку. Ей в рот засовывают трусы. Огромный татуированный негр с козлиной бородкой улыбается, потеет. Начинает её драть. У актрисы краснеют щёчки. У неё такой девчачий, нетронутый голос. Она так мило краснеет… Как будто не трахается с негром, а стесняется мальчика, что позвал её на первое свидание.

Мне становится тошно. Сколько можно это смотреть? Это же так мерзко. А она такая красивая… Даже селиконовых сисек нет. А раньше и на селиконовое говно вставало. Теперь всё как-то стёрлось. Сколько можно так жить?

Пиликнул телефон. Одноклассница выложила историю в Инстаграм. Она уехала по обмену в Испанию. Идёт по уютной, испанской улочке. Хохочет. Это – моя первая любовь. Девочка с белыми волосами. Похожа на порнозвезду, которую только что драл негр, только чуть проще. Милый носик картошкой, зелёные глаза. Небольшой рост. Хорошая, сочная такая жопа.

«Мне срать, срать, срать, – говорю я себе, – мне срать». Эти слова я произношу несколько раз на дню. Чтобы не было так больно. Они все что-то делают, чего-то достигают. Всё, что делаю я, оборачивается пустой. Я – бездарность. Половину дел не заканчиваю, половину заканчиваю плохо. Я вроде бы не сдаюсь, а вроде бы давно сдался. И что в итоге? В итоге я – один большой ноль.

Мне стыдно. За всё. В том числе и за то, что бесконечно ною, как тёлка. Да, я стыжусь себя. Бесконечно стыжусь себя. Хочу себя убить. За всё. Я труслив, я мерзок. Я говорю неразборчиво. Мой голос такой страшный и некрасивый. Моя кожа – один сплошной прыщ, который невозможно выдавить. Мои волосы – черви, которые срут перхотью. Успокойся. Возьми себя в руки.

Жизнь разбивается на маленькие осколки. Я не могу собрать их воедино. Я не могу собрать воедино самого себя. Кто-нибудь, помогите мне. Господи, помоги!

Но я забыл, что Тебя нет. Или Ты давно наплевал на людей, закинул их на самый дальний конец Вселенной, и на этом счёл свою миссию выполненной. Да какая разница… Всё – просто пустота. В том числе и Ты. Да и зачем мне верить в Тебя? Ты же – просто икона. Но мне больше не к кому обратиться. Когда я лежу в углу ночью и не могу уснуть, когда меня лижет огромный волосатый зверь с пастью крокодила, с кем мне говорить? В эти моменты один я, настоящий я, выключается, и на смену ему приходит совсем другой я. Трусливый и жалкий. Кто знает, может быть, это и есть настоящий я.

Я лежу в углу и глотаю пыль. Давно пора было пропылесосить. Но я не делаю уборку, мне лень. Или я слишком занят? Для чего я себя обманываю? Просто сижу в сети и глазею на фотографии красавиц, с которыми никогда не заговорю… Одна, другая третья. Они все так прекрасны. У них в глазах – огромные горы, которые раскалывают надвое красный блин моего горячего солнца. Горы окружены свежей, политой росой зеленью, вымышленными цветами из сказок. А за ними – море, его кораллы, его глубины, его загадочные существа…

Но я никогда не окунусь в волны этих глаз. Я буду глотать пыль и пытаться молиться, чувствуя, что внутри меня нет веры в Бога.

Я сжимаю крестик в руках. Сжимаю так сильно, что он ломается. Отломилась только верхушка, но Иисус невредим. Его не разорвало. Разрывает меня. И я завидую человеку на кресте. Его уже истерзали. Меня терзают изнутри. Сколько это продлится? Почему я жалуюсь? Я ненавижу себя. Встаю и бью себя по лицу. Сильно так, со злостью. В детстве я ходил на карате. Тем научили хорошо бить. Спасибо, сэмпай!

Смотрю в зеркало. Вроде всё нормально. Я ударил не так сильно. Синяка не будет.

За стеной кто-то кашляет. Мужчина-инвалид, который живёт по соседству, снова выплёвывает лёгкие. Я улыбаюсь и выплёвываю душу на бумагу. Потом встаю, сру и подтираю бумагой жопу. Снова улыбаюсь. Это лечит. Аннигиляция.

Я открываю стол и смотрю на свои бумаги. Сколько исписанных… Попытки написать три романа. Все – неудачные. Это потому что я бездарность, да. Чёртов графоман. Я бы давно прекратил этим заниматься, но не могу. Писать – лучшее лекарство из всех возможных. Пусть криво, косо, но это же для себя. Ещё для пустоты. Но её вроде бы нет. Вроде бы. Хотя почему? Всё, что я пишу, уходит в пустоту.

Никто не прочитает мои бесконечные очереди букв, никто не перевернёт моих страниц, никто не почувствует то, что чувствую я. И правильно. Я этого не заслужил. Я не заслужил, чтобы меня хвалили. Не заслужил хорошего лица, хорошего носа, волос. Не заслужил девушки, которая бы любила меня. Не заслужил сна. Не заслужил покоя. Не заслужил какого-то успеха, какой-то работы. Я даже не заслужил довольствоваться малым. Потому что и малого у меня нет. Есть только маленькая запертая комната, в которой я умираю, мама и папа, перед которыми мне безумно стыдно, две бабушки – одна умерла, а другая борется со смертью в разваленной русской деревне. Вот и всё, что у меня есть. Да, это не так плохо, да, у многих всё гораздо хуже. Но просто я чувствую боль. Она приходит сама. Она сама режет меня. Я не виноват… Не виноват. Простите, люди. Я знаю, вы понесетесь меня обвинять. И вы будете правы, конечно. Но простите, простите. Я ведь такой ничтожный.

Но я пытаюсь казаться нормальным. Хожу в местный университет для не слишком выдающихся подростков, общаюсь с людьми, учусь, шучу. Девушки называют меня циником, мизантропом. Это потому что им не нравятся мои шутки. Говорят, они слишком жесткие. Обижаются, когда я говорю им правду. О том, что они слишком любят себя, о том, что они самоуверенны, лицемерны, заносчивы, требовательны, чувствительны к каждому слову. Нет, не то чтобы я мщу им, нет… И я совсем не хочу привлечь их внимание. В моей группе, как и на всём потоке, нет ни одной красивой девчонки. Просто… Раньше я был романтиком, боялся сказать девочкам то, что думаю. Почему-то я хотел им понравится, пытался выглядеть хорошим, воспитанным. А сейчас мне насрать. Всё равно я никогда никому не понравлюсь. Я не создан, чтобы нравится. Я создан, чтобы разрушать самого себя, и всё. Больше я ни на что не годен. А, нет, ещё годен к армии. Наверное, меня заберут туда после вуза, отправят на какой-нибудь Кавказ, и там меня зарежут, как барана. Не самая плохая смерть, возможно, геройская даже. Ладно, шучу.

Я что-то говорил про девушек… Ах да. Знакомиться с девушками я тоже не пробовал. Из человеколюбия, конечно. Мне жалко ту, которая могла бы быть со мной. Никакая девушка не заслуживает такого убожества, как я. Любая найдёт себе кого-нибудь получше. В мире много нормальных людей. Кто-нибудь подвернётся. Красивым уж точно, к ним же очереди выстраиваются. А некрасивые мне не нужны. Я бы не смог их полюбить. А зачем жить с кем-то, если не любишь?

Как это хорошо – любить. Раньше я любил Полину, смотрел на её фотографии. Нет, не подумайте, я не занимался ничем пошлым и отвратительным. Я даже не представлял, что сплю с ней. Истинная любовь – это не когда ты хочешь с ней спать. Ты не хочешь секса и прочей ерунды. Нет, секс – где-то совсем далеко, за горизонтом. Вместо этого ты можешь часами просто смотреть на её носик. Ты можешь топить себя в её глазах, ты можешь гулять по берегу её влажных губ, оглядывая милые ямочки на её щечках. Ты умиляешься ею, тебе хочется почувствовать её теплоту. Ты чувствуешь, как любовь к ней разрывает тебя на части. Чувств так много, а ты так мал, чтобы удержать всё это в себе. Ведь каждый сантиметр её тела, каждая её фраза, каждое слово… Даже небольшой промежуток между двумя её передними зубами, даже похожая на маленькую звёздочку родинка на её чистом лбу – всё это занимает в тебе так много места. Но чувствам некуда выплеснуться, и поэтому ты мысленно целуешь экран, ложишься и воображаешь, как она, точно небесный ангел, танцует в белом платье перед огромной толпой, и все хлопают ей, восхищаясь ею так же, как восхищаешься ты.

Да, я чувствовал себя ничтожным, я знал, что не достоин её, но я любил… Ещё так недавно. Но почему сейчас во мне – только пустота? Почему сейчас я кажусь себе только призраком? Мне ничего не хочется, я живу из-под палки. Во мне есть только ненависть к себе и боль. Я не влюбляюсь. Просто смотрю на красоту женщин, но не влюбляюсь. Влюбиться трудно. Я этого больше не вынесу. Да и пустота не позволит любви заселиться в меня. Она все захватила. Кажется, я больше ничему и не удивляюсь. Кажется, я со всем смирился. Кажется, меня не заботит, где я учусь, как я учусь, что говорю, что обо мне думают люди. Наверное, всё плохо. Это приносит боль, но в остальном мне насрать. И это пугает. Сколько мне лет? Двадцать почти… Через пару месяцев будет двадцать. А мне наплевать.

Я сижу на стуле, чувствую, как потеет задница. Я весь липкий. Мне неприятно поднимать своё тело, тащить его по квартире, от которой меня тошнит, пить воду, в которой плавают оранжевые муравьи… Да, я забыл рассказать вам про своих соседей – про муравьев. Маленьких таких, желтоватых. Они в этой квартире повсюду. Пришли вместе с пустотой, как только я закончил школу. И не уходят. Бегают стайками. А я давлю их, давлю, давлю. Лишаю жизни. И растираю трупики в порошок. Нет, не от ненависти, просто от забавы. Ненавидеть их – уж перебор. Я просто свыкся. Они – часть моего жилища, которое медленно расползается по швам. Надеюсь, муравьи съедят и его, и меня, и всё вокруг.

Но вы спросите, каким образом муравьи оказались в моей кружке? Они нашли способ пробираться в кулер с водой. Через тоненькие, маленькие дырочки. Примерно через такие же в наш мозг проникает безумие.

Но меня не очень-то заботит, есть в кружке муравьи, или нет. Я просто беру стакан и глотаю воду. Мне постоянно хочется пить. Я постоянно потею. У меня заложен нос. Нечем дышать. Кто-нибудь, помогите. Ответ: Сам себе помоги.

Что делать? Я не знаю. Просто живу. Действительно. А что ещё тут поделаешь?

Постепенно на улице настала ночь.

За окном плачет ребёнок. Его плач пытается поглотить рёв автомобильных двигателей. Но на дорогах слишком мало машин. Городу не удаётся сломить плач ребёнка. Я слышу его.

«Мне больно, – кричит он, – отпусти!»

«Пойдём, – тащит его за собой отец, – пойдём искать твою мать, шлюху».

Мне жало мальчика. Сижу и думаю о том, как ему не повезло. У меня в детстве всё было хорошо. Родители обеспечили меня всем. Но почему сейчас я – такое ничтожество? Почему я ничего не смог сделать сам? Почему я – просто хранилище пустоты, и ничего больше?

Кажется, что я – такой же ребёнок, как этот мальчик. А люди моего возраста – взрослые дяди, живущие совсем другой жизнью, чем я… Что я? Я хожу, пытаюсь им подражать, но получается у меня как-то скверно. Словно всё это – не по-настоящему. Словно взрослая жизнь тащит меня за руку, а я не хочу идти с ней… Я всё ещё там, в прошлом. Я – порвался. Я – никто. Я – сумасшедший старик, который только и может, что думать о совершённых ошибках и собственной непригодности.

Болит голова. Шторы задёрнуты. Я сижу за компьютером, пытаюсь писать курсовую. Перед глазами – снова буквы. Постоянно – буквы, которые только и делают, что предают меня. Почему вы такие недоступные, буквы? Почему вы вонзаетесь мне в сердце и не можете покинуть меня? Почему вы не даёте мне спать? Почему я не могу подчинить вас себе? Почему моя рука может рождать только кривые, искалеченные буквы? Я так вас любил, но вы плюнули мне в лицо, посмеялись надо мной. Я – не гений, понимаю, но почему вы со мной так… Вы ведь даже не дали мне шанса. Теперь я уже никогда не смогу написать хорошие, красивые, волнующие сердце буквы, потому что внутри меня – липкая пустота. Просторная пыльная комната, по которой тихо катается шерстяной комок страха.

Я слышу крики пьяниц за окном. Отключил батареи, чтобы перестать потеть. Утром мать скажет, что в моей комнате очень холодно. Но если здесь холодно, почему я потею? Почему я чувствую, что сгораю? Может быть, я просто придумал себе жару? Может, я себе и весь мир просто придумал? Просто так, от нечего делать?

Я хочу заняться чем-нибудь настоящим. Хочу, чтобы что-то произошло. Хочу стать героем какой-нибудь истории. Но знаю, что вокруг – только упругая пустота. Я никем не стану. Я просто огрызок, который живёт в своей конуре. Что представляет из себя моя жизнь? Попытки заснуть, завтрак, социальные сети, в которых я ни с кем не переписываюсь – просто читаю новости и смотрю на фотографии красивых девочек. Чтение книг, которые быстро вылетают из головы, просмотр фильмов, из которых очень немногие остаются у меня в памяти. Музыка, которую слушал тысячу раз. Русский реп, который подпитывает меня злобой. Ведь страх можно победить только злобой, вы знаете? Вот я и пытаюсь. Только получается плохо.

Что ещё? Походы в университет, сидение на лекциях или на практиках, которые я в последнее время делаю на скорую руку, потому что мне просто лень. Обед… Обычно – шаурма, маленькая, с курицей, четвёртый вид (с корейской морковкой), с обычным соусом. Иногда – какой-нибудь гамбургер. Вечер. Уроки. Ужин. Мытьё обуви… Своей и родительской. Выливаю грязную воду в туалет, затем мою ведро. Безуспешные попытки писать. Если остаётся время – занятия историей или английским. Перед тем, как ложиться под одеяло, сотканное из шипов и пота, я читаю. Вот, кажется, и всё.

Ничего интересного. Интересное происходит только в моей голове. Наверное. Хотя кому это важно?

Утром выхожу на улицу, в аптеку, за каплями для носа. Справа и слева навалены спиленные деревья. Вот и деревья исчезли. От них остались обрубки. Они похожи на меня, эти обрубки. Такие же ничтожные, кривые. Но в них же есть что-то красивое, да? Возможно.

Вокруг меня – каменные квадраты с окошками. Как их много… Весь город состоит из этих квадратов, из слипшихся друг с другом балконов, серо-коричневых, захламлённых.

Лёд, горы снега, гаражи. Серое, грязное небо, полное пустоты.

Ржавые качели, обледеневшие лесенки для детей. Шины. Какие-то советские столы, за которыми бухают местные алкоголики. Тоже обледеневшие.

Прямо в лицо дует холодный ветер. Он обжигает лицо. Я закутываюсь в шарф, чувствую, как нитки лезут мне в рот. Когда глотаю слюну, кажется, что глотаю и нитки тоже. Пусть в моём желудке муравьи путаются в нитках. Им хотя бы будет не так скучно, как мне.

Захожу в аптеку. Здесь работает баба Нина с соседнего подъезда. В детстве, когда я ещё только ходил в начальную школу, родители просили её смотреть за тем, чтобы я, уходя учиться, поел и ничего не спалил, чтобы всё выключил, закрыл двери.

Баба Нина – хороший человек. Все бабки в моём подъезде – ворчливые и противные. Они делают то, что полагается делать противным советским бабкам. Поносят всех обитателей подъезда, ругаются на всех матом, пытаются учить жить молодых. Но баба Нина не из таких. Она – добродушная старушка. Со всеми здоровается, совсем не ругается, не ворчит. Чудо, а не старушка.

– О, Федя! – воскликнула она, только увидев меня.

– Здравствуйте, баб Нин, – поприветствовал её я, – как у вас дела?

– Да у меня-то нормально, жить можно. А у тебя как? Мама, папа как? Работают?

– Да, работают, а как же… – ответил я.

– А ты учишься, да?

– Да, только сейчас на каникулах.

Баба Нина нахмурилась.

– Вроде бы в том году в это время ты уже учился, – сказала она.

– В том году было другое расписание, – объяснил я ей. – Сессия была в декабре. В этом году сессия прошла в январе, поэтому я ещё отдыхаю.

– Хорошо. А что ты пришёл? У тебя снова проблемы со сном?

– Со сном у меня всю жизнь проблемы, – сказал я. – Мне капли для носа нужны.

– Ты, кажется, уже долго капаешь. У тебя, наверно, уже зависимость образовалась! Ты лучше ноги парь, картошкой дыши, эвкалиптовым маслом. Погоди… У меня есть рецепт народных капель, ещё от мамы мне достался… Надо пять чайных ложек свекольного сока и одну чайную ложку мёда…

– Баб Нин, – перебил её я, – мне бы нормальных капель.

– Ну хорошо, держи, – сдалась она. – Я маму твою встречу, скажу про рецепт. Может, с ним-то получше будет.

– Хорошо, баб Нин, – для приличия согласился я с ней. – Я в интернете ещё посмотрю… Про эту свеклу. До свидания.

– До свидания, Федя, не болей там.

– Я уже болен, – пробурчал я себе под нос.

– Что? – спросила она.

– Ничего. И вам не хворать, – сказал я и вышел из аптеки.

Мне не хотелось возвращаться домой. Там снова будет эта тесная комната, эта черепахоподобная кровать, которой я очень боюсь, это окно с вечно неизменчивым изображением. Там меня будут преследовать зеркала, в которых я всегда вижу чудовище. Там будут пот и страхи. Я боюсь этой части хрущёвки, которую называю своим домом. Кажется, я давно врос в её советские стены, но почему же я её боюсь? Почему слышу, как мои собственные страхи скребутся за книжными полками, которые, возможно, частично виноваты в моём безумии?

Нет, я не хочу возвращаться в свою комнату. Тут – хотя бы свежесть и воздух. Здесь я хотя бы не боюсь стен. Хотя панельные дома вокруг – те же стены… Те же коридоры с маленькими квадратными глазками… Что ж, без них, серых, как сибирское небо, моей жизни не станет. Коридоры, прямые многоквартирные гробы, слились со мной. Я слился с ними, с чёрными шинами, торчащими из-под земли, с кривыми надписями на бетоне, с грязными маршрутками, которые ездят по асфальту, разбомбленному жадностью пузатых, краснокожих человечков в строгих костюмах. Я слился с покосившимися избушками, которые стоят в центре города, с лужами, которые затапливают дворы осенью и весной, с сопровождающей их грязью, со снегом, чистым и обоссанным, с зимней наледью, которая постоянно заставляет тебя падать на асфальт, с нищими, которые просят рубль, со старушками, которые завывают под баян что-то непонятное около магазинов и тоже просят копеечку. Да, со всем этим я сросся. Я врос в сибирский ледяной город. Может, какому-то покажется неприятным, но снобов тут не жалуют. Пошли они в жопу. У нас тут своя романтика. Романтика упадка, можно сказать. Её нельзя понять – можно только почувствовать.

Купил себе газировки и дешёвых чипсов. Сел на холодные скрипучие качели. Как в той песне. «Холодные качели… Скрипят, скрипят, скрипят!». Или там было не так? Наверное, что-нибудь более светлое.

Я смотрел на бледно-синий детский сад. На окнах – железные решётки. Он окружён хилым, покосившимся заборчиком, облупившийся, ржавый. Прямо за забором детского сада – гаражи, у которых постоянно трутся местные наркоманы. Здесь жутко воняет мочой. Валяются шприцы, бутылки, презервативы. Снег постоянно испачкан блевотиной. На гаражах – привычные всем маты. К гаражам часто бегают детишки из детского сада. Они пробираются через дыру в заборе, которая с каждым днём, кажется, становится всё больше, и играются с бутылками и шприцами.

К ребёнку (какому-нибудь мальчику по имени Илья) подбегает воспитательница и кричит: