Buch lesen: «От Затона до Увека»

Schriftart:

ISBN 978-5-0053-7207-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Полгода спустя…
Повесть-эпилог к роману «Никша»

В купе поезда Москва-Феодосия, в ожидании отправления сидит толстый парень с круглым, детским лицом и соломенной челкой, распадающейся на две длинные, по-девичьи густые пряди. Юноша облокотился на стол, вторую руку воткнул по-хозяйски в бок и выпятил обтянутый футболкой живот. Такой налитой и обширный, что кожаная куртка на юноше едва виднеется сзади куцым бантиком. В темноте купе вокзальный шум проникает слабо, слышен где-то вдалеке, и только изредка сумеречную тишину вагона нарушают отдельные пассажиры. Юноша встречает каждого из них веселым взглядом и каскадом ернических ужимок. Вдоль дверей пробегает проводница: – Провожающие, просьба покинуть вагон! – кричит она, и через минуту поезд сотрясает толчок, и в просвете оконных шторок вокзал начинает плавно двигаться. Юноша покачивает разочарованно головой и с кряхтением начинает вылезать из куртки.

В купе вваливается высокая девушка. Она тащит за собой чемодан на колесиках и, стукаясь об углы и порожки, согнувшись, появляется в купе маленькой попкой, обтянутой розовыми шортами. Кроме розового пятна смятой девичьим пахом тряпочки и чего-то похожего на узкое полотенце, закрывающее ее маленькую грудь, все остальное в девушке – загорелая кожа. Пластмассовые икры, длинные, смуглые бедра, лоснящийся крестец с наколкой в виде фрагмента домовой резьбы. И бархатный животик с бусинкой.

– Да вы прямо модель! – блеющим тенором восклицает толстый юноша, вешая свою куртку у входа в купе. Он стоит над наклонившейся девушкой и рассматривает татуировку над ее копчиком.

– Я модель, да, – спокойно говорит она, запихивая чемодан под нижнюю полку, и садится за стол. Теперь можно рассмотреть ее личико, маленькое, похожее на мордочку хохлатой собачки, с челкой из сосулек и широко расставленными глазами, состоящими сплошь из пушистых ресниц.

Входит проводница, тетка с сильно накрашенным лицом и фиолетово-красной вермишелью вместо волос. Раскидывает свертки с бельем и смотрит, как пассажиры отсчитывают деньги. Девушка достает бумажный кошелек, тоненький и розовый, напоминающий ее шортики, а юноша, потеснив животом проводницу, залезает во внутренний карман куртки, висевшей у входа, и извлекает из него пухлый бумажник, который тут же раскрывается гармошкой купюр.

– А вы прямо настоящая модель? – продолжает юноша разговор с девушкой после того, как они уже дважды рассчитались с проводницей, и та принесла чай. Девушка шевелит глазами, сдувает сосульку со лба и лезет в чемодан, снова приводя в движение свое длинное тело.

– Это мое портфолио, – кладет она на стол фотоальбом.

Чтобы пододвинуться поближе, она скручивает каким-то невообразимым узлом ноги и начинает перелистывать страницы с фотографиями. Юноша краснеет от неожиданной близости. Он раздвигает оконные шторки и, только прильнув к стеклу и посмотрев на мелькающие там крыши и перелески, снова обретает свое дурашливое выражение и склоняется над альбомом. – О, какая вы тут! – восклицает он, делая заинтересованное лицо. – О, а тут прямо какая!

– Ну это снэлы пока, – отвечает девушка. – То такое… – говорит она про фотографии, запечатлевшие ее «по стойке смирно» в купальнике у серой стены. Фас, профиль, сзади, как пляжную мошенницу на оперативно-розыскных стендах.

– А вот тесты уже, – листает она дальше. – То такое…

Юноша рассматривает следующие фотографии, черно-белые, похожие на газетные снимки застигнутой врасплох пьяной актрисы. Тут его попутчица в черных леггинсах или в колготках телесного цвета виснет на барных стульях.

– А это какое? – не сдерживается юноша, показывая на фотки, где девушка облачена в нечто латексное кислотно-фиолетового цвета с огромными дырами и напоминающее обгоревший гидрокостюм. Девушка на снимках лежит углами, разметав волосы, словно сброшенная с высоты.

– Фешн, – не чувствуя иронии, отвечает модель, сама увлеченно рассматривая собственные фотографии. – А это бьюти такое, – шуршит она папиросными бумажками. Забывшись, она вдруг ныряет рукой под стол, чешет ногу, а потом, как-то выкрутив эту ногу из узла, выбрасывает ее на проход и чешет на ней внутреннюю поверхность бедра.

– Бьюти, это там всякая косметика, – говорит она, не отрываясь от альбома и не замечая, как юноша оцепенело застыл взглядом на желейной подушечке ее ляжки, открывшейся перед ним.

За окном темнеет. Пролетающие мимо поселки обволакивает закат, и любая мазанка или трансформаторная будка мраморно-нежно светится. А когда между низкими фиолетовыми облаками вспыхивает заходящее солнце, каждая навозная куча становится россыпью рубинов, а сточная канава – лавовым озером. – Красиво как, да? – говорит в таких случаях толстый юноша, щекастое лицо которого в зареве превращается в лик божка из слоновой кости, каких принято изображать в нэцке. Приносящих богатство или здоровье. Или еду.

– Давайте воблы я накуплю на станции, пивка возьмем, – предлагает юноша.

Девушка крутит головой. За целый день она не откликнулась ни на одну реплику, лишь однажды ответив, что едет до Запорожья. Какое-то время они еще рассматривали альбом, спонтанно возвращаясь к нему всякий раз, когда юноша, сходив в тамбур покурить, выковыривался из куртки, вешал ее на крючок и, скользнув взглядом по шортикам полулежащей у стола девушки, снова начинал листать фотографии. Тогда она подтягивалась к столу, тыкала в фотографии глянцевой лопаткой ногтя и произносила свое обычное: – То такое…

Все остальное время купе безмолвствует. Модель либо возлежит на застеленной полке и шевелит глазами, либо, поднимаясь, раскладывается во весь свой недюжинный рост и плывет в туалет.

Постепенно умолкает и юноша. На полустанке где-то между Курском и Белгородом он покупает пива и вяленую рыбу и, окончательно оставив попытки разговорить девушку, кромсает таранку и нагловато поглядывает на бедра попутчицы.

Вскоре по проходу пробегает проводница, гремит ведром и кричит: – Выключаю свет! Девушка-модель, кажется задремавшая под возню толстого юноши, трет лицо ладошками, сонно нащупывает ногами тапочки и встает перед дверным зеркалом. Под тихое чавканье за спиной она одним движением освобождается от того, что прикрывало ее грудь, и, плавно покачивая орнаментом на крестце, медленно соскребает с себя шортики. Чавканье прекращается. Девушка, оставшись в одной веревочке, исчезающей в ягодицах, залезает под простыню и замирает. Купе оглашает шипение, громкий щелчок и бряцанье покатившейся по полу крышки. Юноша держит дымящуюся бутылку и, азартно вскинув брови, смотрит на простынный валик с девушкой. Девушка неподвижна. Тогда он, салютует бутылкой своему отражению в зеркале, бесшумно корчит себе веселые рожицы, а потом, вдруг переменившись, тихонечко идет к выходу, открывает дверь и, оставив ее открытой, на цыпочках возвращается к столу.

Купе остается открытым всю ночь. Попутчики спят. Девушка, похожая в сумерках на скомканную простынь, не шелохнувшись с самого вечера. Юноша, выстроив под столом батарею бутылок и свалившись, не раздеваясь, покачивается на полке животом кверху.

Ранним утром девушка сходит в Запорожье. Проснувшись, юноша видит лишь скатанный матрас на ее полке. Поезд едет по кромке лимана, и за окнами теперь ослепительное зеркало воды. Оставшись один, юноша щурится на свет, потягивается, собирает бутылки, заворачивает в газету рыбью чешую и надевает висевшую у входа куртку. Вдруг он замирает. Бьет себя по нагрудному карману, нервно в него залезает, выворачивает другие карманы, глазки его при этом испуганно округляются. Юноша снимает куртку, обшаривает ее на весу, потом падает на колени, заглядывает под полки и переворачивает постель. Садится и, с плаксивой гримасой, смотрит на скатанный матрас своей попутчицы.

Посидев так с минуту, бежит к проводницам. У входа в служебное купе застает уже знакомую ему тетку с сильно накрашенным лицом.

– Сперли деньги! Все деньги украли! – кричит он.

Проводница поднимает на него глаза. В потрескавшемся перламутре век они походят на глаза хамелеона, вращающиеся независимо друг от друга, и кажется, что одним глазом проводница подозрительно смотрит на юношу, а другим – вопросительно косится на свою напарницу, сидящую в глубине купе: смуглую, маленькую, с барсеткой на форменную юбку, за всю дорогу не показавшуюся ни разу, – Че, все деньги украли?! – звонко выдает та из своего сумрака. – Тю, шош ты так, а где они у тебя были?

– В куртке были! – истерично восклицает юноша. – Она вот так висела, у входа висела, вот так в кармане! – машет он руками перед лицом первой проводницы, продолжающей молча смотреть в обе стороны.

– А ты куда едешь? – снова доносится веселый голос из купе.

– В Коктебель еду. Какая разница, куда я еду. Никуда я теперь не еду!

Юноша бежит к себе. Там он еще раз переворачивает матрасы, снова садится и потерянно смотрит в окно.

К нему приходит первая проводница, что с перламутровыми веками.

– И что, совсем больше нет денег? – угрюмо спрашивает она.

Юноша разводит руками.

– Ну, оставайся, что ли, – неуверенно говорит проводница, посматривая одним глазом на выпотрошенный рюкзак.

– До вечера. Назад тебя так отвезем.

Юноша хмурится, достает из кармана сигареты, но, видимо, сообразив, что в купе курить нельзя, прячет назад.

– Нет, хрен с ним! – говорит он после некоторой паузы. – Поеду так!

Так поехал!

Не знаю, что мне взбрело писать этот фрагмент от третьего лица. Невероятно утомительное занятие. Но надо сказать, что пока я писал, указывая на бумажник, который в куртке, и на куртку, которая у двери, и на дверь, которая всю ночь открыта, заволакивая все это прелестями моей попутчицы, я понял, что обстоятельства кражи волновали меня гораздо меньше, чем бездарно мною упущенная возможность поживиться модельным телом. Я и испугался-то не так сильно, как описывает «автор», и, доезжая до Коктебеля на попутке, не столько прокручивал в уме способы умыкания из меня маминой зарплаты – все же денег была куча, и возлагал я на них большие надежды – сколько расстраивался о том, что и с маминой зарплатой ходок я оказывался неважнецкий.

А точнее, переживания объединялись во мне следующим образом:

– Вот ты, толстый недоумок, решил джентльменом себя показать, оставил открытой дверь, – думал я, попрощавшись с добрыми людьми, подбросившими меня до Коктебеля, и любуясь скалами над поселком.

– Но ведь ты просто струсил и поэтому оставил открытой дверь, – говорил я себе, влачась на запах моря под увитыми плющом балконами незнакомой улицы (как я теперь понимаю, улицы Десантников).

– С понтом ты и не толстый увалень, а цаца такая, и дверь, значит, оставил отрытой, – продолжал я размышлять, встречая загорелых девушек, поднимающихся по склону и томно припадающих на каждую ногу.

– Вот у тебя и сперли деньги! – едва ли не вслух произносил я, выходя на берег.

На берег я вышел во второй половине дня, в пегой своей куртке и с полупустым рюкзаком, в котором, кроме разной бытовой мелочи, лежали белая рубашка, выходная, октябрятская, чтобы на набережной красоваться, и книга Лимонова «Это я – Эдичка», купленная мною, кажется, на вокзале, по новой моей самообразовательной задумке познакомиться с современной литературой.

И без бумажника.

Первой мною утерянной вещи из привезенных Тигрицей в колонию.

Последний раз я был на море лет в четырнадцать. Ездил зайцем в Алушту, прибившись к одной детской туристической группе. Прятался от контролеров в поезде, упаковываясь в багажные отсеки. Потом от воспитателей по закоулкам пансионата. Лазил в окна, спал на балконах, пугал девчонок, славное было приключение, вспомнившееся, конечно, и морем, увиденным мною с тех пор впервые, и бродяжничеством, которое грозило мне и в этот раз. Но я расскажу лишь об одном эпизоде из той поездки. Однажды мне удалось пробраться в столовую, где дети нашей туристической группы, могли набирать себе еды сколько хочешь. До того я кормился тем, что мне приносили товарищи, и поэтому дорвавшись до всевозможных блюд, я налопался так, что едва мог вылезти из-за стола. Помню, столовая располагалась в одноэтажном домике с крыльцом в три ступеньки, утопающим в лиственницах и выходящим на маленькую площадь, куда постоянно приезжали автобусы с туристами. Местечко это в Алуште галдело, как птичья кормушка, и я почти не опасался оказаться пойманным. На крыльцо я вышел открыто, ни от кого не прячась, наглой походкой, объевшегося до резей в животе беспризорника, и тут же очутился внутри разгоревшейся ссоры между двумя местными парнями и знакомыми мне по туристической группе девчонками. Пара брошенных друг другу слов, и уже в следующее мгновение я кувыркаюсь на метровом пятачке крыльца в беспорядочной схватке с местной шпаной. Драка продолжалась несколько секунд. Нас разняли, я с товарищами побежал за автобусы, подальше от глаз воспитателей, где, изучая на себе ссадины, вдруг с недоумением почувствовал себя голодным. Стою всклокоченный, рассеянно слушаю ребят обсуждающих мою стычку с местными, и стеклянными глазами снова посматриваю на столовую.

Примерно так на меня подействовало море. Как и не было этих шести месяцев переедания, апатии, одиночества. И растерянности от покидающих меня иллюзий. Вот иллюзий как раз привалило. Иллюзий стало море!

Пройдя причал спасательной станции с надстроенной над ним площадкой ресторана «Лагуна» – прошел я справа, как человек, не бывавший в Коктебеле и естественно повернувший к дикому месту – я спустился на предвечерне пустынный пляж и побрел по берегу, уже с такой пьяной лихостью вколачивая ноги в гальку, словно каждый мой шаг звучал глухим хлопком парусинового плаща и бряцаньем шпаги о раструб ботфортов.

Сейчас мне даже приходят на ум строки, будто из какого-то романа. Будто к моему торжественному выходу на берег толстый юноша, тот самый, с животом и челкой, из прозаического фрагмента про украденные деньги, уже лежит на том берегу. Покуривает печально в небо и слушает, как голоса людей с набережной тают в клокочущем дыхании моря. И вот этот лежащий у моря юноша оглядывается на шум моих шагов, поспешно вскакивает и растерянно смотрит, как я иду ему навстречу, взрыхляя гальку сапогами и путаясь в развевающемся плаще. Подойдя вплотную, я скалюсь хищным подобием улыбки и, роняя с головы треуголку, порывисто обнимаю его. – Я вернулся! – восклицаю я, сжимая ороговевшей сыромятой перчаток его нежные щечки. Поднимаю треуголку, нахлобучиваю ее на голову юноше и любуюсь, как пухлое его личико блаженно улыбается мне в ответ…

***

На Коктебель опустилась ночь. Гора, что была справа от меня и вечером походила на огромную кучу из мертвых ящеров, превратилась в черную дыру. Слева ожил ресторан «Лагуна» и висел в воздухе, как летающий остров со столиками. За спиной золотился в луне холм, покрытый буро-зелеными кустарниками. К вершине он становился изрядно лохматее и топорщился на макушке лесом деревьев, которые снизу походили на дикарей, размахивающих томагавками. Над ними торчала крыша одинокого дома. Сказочно врезаясь в звездное небо.

А в отдалении шумела набережная. Длинной вереницей огней, словно мост из моего черного грота на веселый курорт, куда я вез свой толстый бумажник.

Но я не жалел. Волшебно засыпал я в обрамлении всех этих миражей. На краю мерцающего моря, без денег, без необходимости куда-либо идти или даже просто следить за временем, и с чувством последнего освобождения. Самого последнего. Да-да, это уже точное, окончательное освобождение – думал я, проваливаясь в сон.

И начинал замерзать.

Какое-то время я упрямился, кутался в куртку, ворочался, и то и дело садился перекурить, притворяясь, что мне по фигу. Разве что не отжимался, как в изоляторе, когда разъяренный моей беспечностью Трактор бросил меня в холодную камеру. Тем не менее, это становилось похожей историей. Сдавшись, я пополз от моря. Перебрался на край пляжа, затем пересек тропинку и, свалившись в кусты у подножия холма, корягой полежал на обочине, слушая над собой голоса людей, прогуливающихся по дикому Коктебелю. Но меня снова бросало в дрожь, и я продолжал отползать, теперь уже карабкаясь по холму. Примерно, каждые два часа, я извлекал себя из сухой травы, закапывался повыше, опять ворочался, кряхтел, сопел и с треском пробивающегося сквозь чащу животного, вновь перекочевывал наверх, в поисках новой лежки.

К утру я оказался почти на вершине. Среди низкорослых деревьев, растерявших свои «томагавки» и недалеко от таинственного дома. Смотрел на утреннее море – на полынью света в молочных его разводах, на нежные ватки облачков, обложившие горизонт – и отчаянно пытаясь собрать вчерашнее очарование, играл желваками и пронизывал взглядом даль, злобно отмечая, как образ флибустьера покидает меня.

Однако я еще дал последнее представление. Черпая сухую землю ногами и поднимая страшную пыль, я размашисто сбежал с холма и, разбросав по берегу одежду, плюхнулся в ледяное море, чтобы побриться и почистить зубы. Проделал я это рядом со спасательной станцией и испытал нечто вроде реванша. Мужик в тельняшке, опершись на поручни мостика, осовело смотрел, как я, запрокинув голову и придерживая свою треуголку, скребу шею кортиком.

На этом, пожалуй, и все.

Сбросив карнавальный костюм, я побежал искать междугородные переговоры…

(международные, я тогда даже не вполне отдавал себе отчет, что международные, в полусне пообщавшись с таможенниками, машинально заполнив какие-то карточки и в поезде поменяв немного рублей на гривны, что у меня тоже как-то не сильно отложилось)

Вдоль арок из дикого винограда, под кипарисами и туями, неизменно ухающими из себя горлицами, пустынными улицами зябкого утра побежал я звонить маме, требовать прислать денег, смутно понимая, что именно такую возможность держал я в уме, распаляясь на берегу. Это были еще времена переговорных пунктов, с телефонными кабинками по периметру и девушкой, называющей номер одной из них. В Коктебеле такой находился на почте – домик, наискосок от рынка, с табличкой синими буквами «Пошта» – на крыльце которого я и расселся в ожидании открытия, всклокоченный и продрогший, и похожий на крымского забулдыгу, нашаривающего мелочь в облепленной валежником куртке.

Первым посетителем я заказал разговор с Москвой. Услышал сонное, подчеркнуто строгое материнское «але», и у нас произошел такой разговор

– Тигрушенция! – включается во мне отцовское воркование. – Тут такое дело, все деньги у меня украли, – говорю я ёрническим тенорком своего папы. – Сплю, в общем, на улице. У меня тут минута всего, ты это… – но я не успеваю договорить

– Как украли?! – криком перебивает меня мать. – Ты где? Как украли? У меня нет денег! Ты где находишься?! – начинает скрежетать она в трубку таким очередями, словно у нашей квартиры в Бескудниково столпились оперативники и яростно давят на дверной звонок. Папа улепетывает из меня в ужасе. Остается мордатый мальчик, маленький психопат, капризный и безжалостный, наливающийся кровью в истошном вопле. От первых же звуков сверлящего голоса своей матери он взрывается.

– На какой из этих вопросов мне отвечать? – ору я на весь переговорный пункт. – У меня минута всего! Давай поговорим, как украли и где я? В лизде я, в Коктебеле, на улице, лять сплю.

Тигрица от такого напора тараторит и заикается, – А что же теперь делать, как же так, я тебе всю зарплату отдала, у меня ничего не осталось, иди к Лидии Михайловне…

– Да какой насуй Михайловне! – обрываю я ее. – Иди на почту, пришли до востребования, на билет хотя бы.

Но Тигрица настойчиво продолжает.

– … к Лидии Михайловне, это моя знакомая в Коктебеле, я тебе что их, печатаю, улица Мичурина, дом пять, она меня знает, до завтра поживи у нее, я завтра займу на работе.

– У меня нет денег! – вдруг издает она такой рык, что я начинаю задыхаться от злости. Меня корежит, как бесноватого, и я кричу, с трудом выговаривая слова.

– Сейчас бля! Не завтра! В лизду Лидию Михайловну! Перезвоню сука, через час!

Бросаю трубку и возвращаюсь к окошку забрать переплаченные деньги, где девушка, от такого ора, сидит вся пунцовая и прячет от меня лицо.

Помню, когда мне было лет пятнадцать, отец, в одну из наших встреч, как-то заметил.

– А ведь ты с ней уживаешься. Удалось тебе ее сломать. Надо же!

Тогда я понял это по-своему. – Я чашки бью, – ответил я. – Она за чашки трясется. Как набросится на меня, я чашку беру и типа кокну сейчас. Она успокаивается.

Действительно, с какого-то возраста, это стало моим спасительным средством приводить бешенную Тигрицу в чувство. Едва она хваталась за лыжную палку, клюшку или табуретку, я брал чашку и простирал ее над полом или замахивался на стену. Это производило на Тигрицу магический эффект. Скованная невидимой силой, она бессильно рычала и скалилась, но пока я не ставил посуду на место, не могла даже пошевелится.

Сейчас мне подумалось, что, повзрослев, я нашел новое средство ее укрощать – я сам превратился в такую чашку.

Когда я перезвонил Тигрице, она запыхавшимся голосом сообщила, что на Украину невозможны никакие быстрые переводы. Только почтовые. – Это месяц будет идти, я не буду посылать, иди к Лидии Михайловне, сыночек, не переживай, я тут поспрошу, может Лена поедет или еще кто-нибудь, и привезут деньги, или я сама скоро приеду, отпрошусь на работе… – теперь она сладко лепетала, создавая невозможные вибрации на слове «сыночек». Меня снова всего передернуло, но уже как-то иначе. И на этот раз, я бросил трубку, не сказав ни слова.

После промозглой ночи, проведенной в бегстве от морского ветра, первым делом хотелось где-нибудь выспаться. На местечко я набрел по дороге из «Пошты», чертыхаясь и проклиная крымский июнь, днем вынуждающий прятаться от двух противоположных напастей – от прохладного дыхания моря и начинающего шпарить солнца – от которых на пляже, казалось, можно одновременно получить и воспаление легких и солнечный ожог. Местечко такое подобралось в парке (парк Литфонда) где, помимо, хвойных чертогов и прочего разнообразного леса, приглянулись мне лавровые кусты. Жесткие и плотные, словно железные клети, идущие вдоль сумеречных дорожек и образовывающие лабиринты вокруг деревьев. Вряд ли кому-нибудь пришло в голову продираться сквозь эти брустверы из лаврушки, и поэтому чувствовал я в них себя надежно спрятавшимся поросенком. Слушал, как сморкаются птички, дышал попеременно хвоей и морем, и, уютно пригревшись, опять належал такой лихости, что, выспавшись, придумал наняться на рыболовецкую шхуну, искренне удивляясь – как это, увидев море, я сразу не подумал об этом? Вышел между палаток пиццы, в одну из расщелин, что ведет из парка на набережную и, осматриваясь с новым очарованием, принялся искать причал. Было ветрено и солнечно, море походило на рифленую крышу из синего металла – темное и непроницаемое, в каждой своей подвижной выемке резко очерченное. Спиной к нему стоял негр. Он стоял над лотком с сувенирами, не шелохнувшись, столбиком и, запрокидывал голову, будто подставляет свое черное лицо солнцу. Негритянские губы его, обиженно пухлые, создавали впечатление обреченности и поэтому казалось, что он прикован к лотку. Я пялился на него и даже обошел его полукругом, словно пытаясь разглядеть его колодки и цепи, но он продолжал смотреть в небо, скорбно сомкнув свои «пельмешки». Вот запомнился мне тот негр, он тогда постоянно так стоял. А я пошел дальше, кокетливо приподнимал ворот куртки и, поглядывая на одиноких девушек, помню отметил, что интерес вызывают во мне все. Вот буквально все без исключения. Вне зависимости от возраста и красивости. Когда я шел, например, вдоль какого-то пансионата, за решеткой которого блестел хромированными лестницами бассейн, и на лужайках были разбросаны белоснежные шезлонги, а в это время передо мной переваливалась с боку на бок толстушка, завернутая в кофту на порео, и с такой мощной спиной, что об нее хотелось чеканить мяч, меня вдруг остро потянуло обхватить эту толстушку, подобно столбу на Механичке (помните, я занимался на Механичке статикой?), и, приподняв, нести ее до самого причала, хохоча и балагуря и, вызывая в ней благодарность и восхищение. Ведь, наверняка, никто ее никуда не может отнести. А я бы смог. После того, как я накинул вес на еще сохранившиеся мышцы, силищу я чувствовал неимоверную. Правда, я не понимал тогда – нахрена мне это надо? Но, уже дня через два, вполне себе понимал – пожрать, поспать, перевести дух в уютном девичьем гнездышке.

Моряком-рыболовом меня не взяли. На причале меня встретила жизнерадостная компания мамочек с детьми, сонм хохочущих над ними чаек и низенький баркас, как маятник раскачивающийся автомобильной фарой, приваренной к ржавой рубке. Небольшой пяточек его палубы напоминал мне поддон под токарным станком, в котором образовывалась черная каша из машинного масла, стружки и обломков резцов. Только цвет был другой и состав, а соответственно и кашу на этом поддоне я бы назвал по-другому, скажем – лагман. Лагман из петель канатов, мятых ведерок, цепей и мелкой рыбешки, густо заправленный рыбьей слизью и водорослями. Воняло это месиво, как тысяча бочек с протухшей селедкой. По нему хлюпали резиновыми сапогами два квадратных мужичка в засаленных галифе и брезентовых куртках, и с такими лицами, что мне тут же припомнилась еще одна моя работа – до «плена» был период, я подвязался грузчиком в продуктовом – там на дебаркадере (таким красивым и, как мне казалось морским словом мы называли площадку для разгрузки) мои вечно пьяные коллеги-грузчики имели такие лица. Бывалых моряков, оказалось. Недаром все-таки – «дебаркадер».

Протиснувшись меж щебечущих мамочек, я, конечно, не сдержался.

– Эй на шхуне! Капитан! Юнгой возьмете? – залихватски закричал я в ветер.

Один из рыбаков мельком на меня глянул и продолжил копошиться в «поддоне», добирая по углам рыбу. Должно быть, он решил, что это не им кричат. Тогда я перешел на обычный тон.

– Командир! Эй слышь! Вы че вдвоем трудитесь? – я махнул, приглашая поговорить. Мужичок, наконец, откликнулся, подошел к борту и придавил меня тяжелым хмельным взглядом.

– Работу ищу. Не возьмете кем-нибудь там, помощником, подсобником, как там? – спросил я, начиная понимать, что «юнга», в данном случае, звучит совсем прямо какой-то насмешкой.

– Мы не решаем, – угрюмо ответил дядька – У нас владелец есть. Он набирает. Но вряд ли. Опыт есть?

– В смысле? Работы на этом… – я кивнул на баркас и, не найдя слова, поправился, – На море?

– Да хоть на реке. Речной флот тоже сойдет.

– А. Такого нету, – скривился я и, глотая шутку про то, что работы на дебаркадере, по-моему, достаточно для такого корыта, разочарованным взглядом окинул бухту.

Удивительно, но мне не пришлось больше ночевать под открытым небом. Надо сказать, что в таких случаях мне всегда везло. И с тюрьмой, когда меня миновали этапы и разные ультракрасные или ультра-черные зоны. Да, и раньше. Вспоминается мне еще одно бродяжничество моей юности, в Саратове, в городе детства моей мамы, куда я ездил к бабушке на дачу. В один из таких приездов, будучи уже довольно взрослым, лет пятнадцати или шестнадцати, я поругался с бабушкой, получил деньги на обратный билет и потратил их, добираясь до вокзала. Не буду останавливаться на том приключении подробно, оно тоже было славным и увлекательным, и даже, в некотором смысле, громким, потому что тогда я был объявлен во всесоюзный розыск, как потерявшийся мальчик, и моими фотками были оклеены все улицы (круто, правда?). Скажу только, что, пустившись скитаться по летнему Саратову, первые дня два я чувствовал похожее отчаянье. Помню, стояло невыносимое пекло, просто тропический зной, льющийся из раскаленного жерла, и я бесцельно влачился по одной из улиц, изнывая от усталости и жары. Еще не обвыкшись со своим положением, не найдя укромных уголков для сна и удобных магазинов для кражи продуктов, я уже прилично намучился и довольно натурально изображал раненого бойца – заплетался ногами и смотрел исподлобья умирающим взглядом. Шел я такой вдоль частных домов, может какой-нибудь Большой Горной или Затонской, вспаханным асфальтом, мимо дворовых ворот и бревенчатых стен, и должно быть, по своей истерической натуре, думал, что пришел мне конец и сгину я в рассвете лет, и бабка моя сволочь, каких свет не видывал. Ну и все в таком духе. Отложился тот эпизод в памяти очень романтично, словно кадр из вестерна. Кто-то окликнул меня, – Эй пацан! – Я обернулся и увидел лысого мужичка, сидящего у забора на корточках и, кажется, даже в пиджаке на голое тело, напоминающего мне теперь Спицу, каталу с Бутырки. – Подь сюда! – махнул он своей костлявой клешней и протянул десять рублей (десять рублей! Это сумасшедшие деньги, если кто помнит). – Сбегай, что ли, за пивом, – сказал он и сплюнул сквозь зубы.

Я смотрел на протянутый мне червонец, и мне казалось, что вокруг черепа его владельца дрожит нимб. Что ни о каком пиве тут, разумеется, речь не идет, а этот дядька, на самом деле, некая сущность, небесный уголовник, посланный для того, чтобы я не сдавался, не возвращался к ненавистной бабке, а восполнив силы, продолжал свои отважные скитания.

В общем, взяв деньги, я просто слинял.

Так вот, в Коктебеле мне тоже повезло и тоже, в некотором роде, сказочно. К вечеру я оказался на холме, на который карабкался всю предыдущую ночь. Не знаю, зачем я туда забрел, должно быть, захотел сверху поглазеть на поселок, и, поскольку ближайшее для этого место было мне хорошо знакомо, то вот и забрел. Своего рода бельэтаж Коктебеля. Самое непосредственное и удобное возвышение, с которого открывалась набережная, далеко, почти до противоположного края поселка, с кровельными изнанками ресторанов и гребешком пирсов. Еще было довольно светло, но она потекла уже кое-где огнями и от этого казалась полярной набережной – то ли в приглушенном свете северной ночи, то ли в тусклых отблесках снега. Ветер усилился, море прорезалось барашками и стало отползать синевой, оставляя у берега желто-серую жижу, особенно громко скрежетавшую теперь по гальке.

А я продирался сквозь кусты, густеющие кверху в непролазные чащи, садился, любовался окрестностями и, пытаясь опознать свои вчерашние лежки, с удивлением вспоминал последнюю ночь. Не мог поверить, что было это вчера. Казалось, что неделю назад, не меньше. И я не узнавал никаких ложбинок, бугорков, знакомых корешков, носом в которые утыкался. Не находил своих окурков…

На этот раз я подобрался вплотную к дому. О доме я упоминал, он стоял на вершине, виднелся только скатами крыши, так высоко над морем, что, наверное, мог бы служить маяком. Вероятно, поэтому я не слишком его рассматривал, оценив козырную его обособленность и, решив, что это богатая дача, и делать мне там нечего. Но теперь я шел вдоль гнилого его забора, висящего на колючих лианах какого-то обезумевшего кустарника, и с каждым бликом его немытого окна любопытство мое росло.