XVI
Нана исчезла неожиданно. Она скрылась, улетела в сказочные страны. Перед своим отъездом она все распродала: мебель, разные драгоценности, наряды, даже белье. Она сама называла это «распродажей по случаю смерти», потому что хотела, как она выражалась, переменить шкуру. Эта распродажа дала ей более 600,000 франков. В Париже Нана видели в последний раз на представлении Нелузины, в театре Gaitе, который Борднав, без копейки денег, сумел прибрать в руки.
Здесь Нана встретила Прюльера и Фонтана; ее роль была совершенно пассивная; она изображала собою могучую и безмолвную фею, которая являлась в трех пластических позах, в трех картинах, освещенная электрическим светом. После громкого успеха, в то время как Борднав разжигал Париж колоссальными афишами, вдруг узнали в один прекрасный день, что Нана уехала в Каир. Это произошло вследствие простого недоразумения с директором; ей не понравилось какое-то выражение и она, как женщина богатая, не пожелала себя стеснять. Впрочем, эта поездка была давно задумана; Нана давно мечтала побывать, у турок.
Прошли целые месяцы. Ее стали забывать. Когда кто-нибудь напоминал о ней, тотчас же передавались самые странные рассказы, самые противоположные и невероятные вещи. Говорили, что она обворожила вице-короля и теперь царствует, в каком-то дворце, над двумястами рабов, которых она казнит для своей забавы. Другие опровергали это, говоря, что она окончательно разорилась из-за какого-то негра, которого страстно полюбила; но тот бросил ее, в одной рубашке и без копейки денег, в каком-то грязном вертепе Каира. В другой раз, к всеобщему удивлению распространился слух, что она в России. По этому поводу сложилась целая легенда; говорили, что она сделалась любовницей какого-то князя, упоминали о ее брильянтах. Женщины передавали об этих брильянтах разные подробности, не зная, откуда взяты они. Говорили о ее кольцах, серьгах, браслетах, о каком-то ожерелье в два пальца шириной, о бесценной диадеме с громадным бриллиантом в средине. Одним словом Нана превратилась в какой-то таинственный кумир, увешанный драгоценными камнями. Теперь о ней говорили с почтением, как о женщине, нажившей несметное богатство.
Однажды вечером, в июне, около семи с половиною часов Люси, ехавшая в карете по улице Сен-Оноре, увидела Каролину Эке, которая шла пешком в какой-то магазин. Она подозвала ее и спросила.
– Ты пообедала и теперь свободна? В таком случае, дорогая ноя, едем со мной… Знаешь ли, Нана вернулась.
Та сразу согласилась. Люси продолжала.
– Знаешь ли, милая моя, она, быть может, в эту минуту уже умерла.
– Умерла? не может быть? – воскликнула Каролина с удивлением. – Где же? от какой болезни она умерла?
– В Гранд-Отеле… Она заболела оспой… О, это целая история.
Люси велела кучеру ехать скорее и принялась рассказывать о Нана, отрывочными словами, не переводя духа.
– Ты представить себе не можешь… Нана только что вернулась из России, не знаю почему, вероятно, поссорилась с князем… Она оставляет свой багаж на железной дороге и отправляется пряно к тетке; ты знаешь к этой старухе… Хорошо! Тут она находит своего сына в оспе; ребенок умирает на другой день; она ссорится с теткой из-за денег, которых та никогда, будто бы, не видела… Говорят, что ребенок умер от плохого присмотра… Словом, брошенный ребенок… Хорошо! Нана уезжает в гостиницу, на дороге встречает Миньона. Тот предлагает доставить ей багаж. Он заметил, что ей не по себе, у нее появляется озноб, тошнота. Миньон привозит ее домой. Не правда ли, все это очень странно? Но впереди еще лучше: Роза, узнав о болезни Нана, возмущается, что она одна в меблированных комнатах; она отправляется к ней и принимается за ней ухаживать. Ты, ведь, знаешь, как они всегда ненавидели друг друга? Роза перевезла Нана в гранд-отель, чтоб она, по крайней мере, умерла в шикарной гостинице; и вот сама третьи сутки проводит с нею, подвергаясь опасности заразиться. Все это мне рассказал Лабордэт. Я хотела все видеть сама.
– Да, да, – возразила Каролина, сильно заинтересованная. – Мы ее навестим.
Наконец, они приехали. На бульварах кучер должен был ехать шагом среди массы карет и прохожих. В этот день законодательный корпус подал свой голос за войну. Толпа народа наполняла улицы, покрывая тротуар и мостовую. Солнце садилось в красном облаке, отражаясь в окнах высоких домов, подобно зареву пожара. Наступили сумерки; мрачный и печальный вид имели бульвары, еще не освещенные ярким светом газа. Над толпой носился глухой ропот, виднелись бледные лица со сверкающими глазами. Страх и оцепенение, казалось, охватывали всех.
– Вот Миньон, – заметила Люси. – Он, может быть, расскажет что-нибудь нового.
Миньон стоял у входа в Гранд Отель, беспокойно следя за толпой. На вопросы Люси он рассердился, воскликнув:
– Я почем знаю! Вот уже два дня, как я не могу вытащить Розу оттуда… Это просто глупо так рисковать собой!.. Хороша она будет, если заболеет! Этого еще недоставало!
Мысль, что Роза может потерять красоту, выводила его из себя. Он просто бросил бы Нана и ничего не понимал в глупом женском самопожертвовании. В это время подошел Фошри, тоже осведомляясь о Нана. Теперь они были с Миньоном на «ты».
– Все тоже, голубчик, – отвечал Миньон. – Тебе следовало бы подняться, она тебя послушает.
– Ну, нет, спасибо!.. – отвечал журналист. – Почему ты сам не пойдешь?
Когда Люси сказала, что они с Каролиной пойдут, оба они стали умолять, чтобы она уговорила Розу пойти к ним; иначе они на нее рассердятся. Однако Люси медлила. Она издали заметила Фонтана, который прогуливался в толпе, засунув руки в карманы.
Узнав, что Нана лежит больная наверху, он с притворным чувством спросил:
– Бедняжка… Надо ее навестить!.. Что с нею?
– Оспа, – отвечал Миньон.
Актер отступил на несколько шагов и произнес только: – Черт возьми!
Миньон рассказал, как от оспы умерла одна из его племянниц. Фошри перенес эту болезнь; он сохранил знаки на лице; Миньон стал уговаривать его зайти к Нана, так как эта болезнь не повторяется два раза. Фошри принялся опровергать это мнение, доказывая, что все доктора дураки; их спор прервали Люси и Каролина, удивленные возрастающей толпой.
– Смотрите, смотрите, сколько народу!
Наступала ночь. Понемногу стали зажигать фонари. У окон появлялись любопытные. Под деревьями на бульваре толпа все прибывала, двигаясь по направлению от Маделена к Бастилии. Кареты ехали медленно. Глухой гул носился над этой толпой, еще безмолвной, но собравшейся под влиянием общего возбуждения. Наконец, толпа сильно заволновалась. Среди расступившегося народа появилась кучка людей в белых блузах и черных фуражках, которые, идя по улице, мерно повторяли, как бы ударяя молотом, по наковальне:
– В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Толпа недоверчиво и мрачно молчала. Но героические образы начинали уже волновать ее, как при звуках военной музыки.
– Да, да, ступайте расшибать себе лбы! – пробормотал Миньон в припадке философского благоразумия.
Что же касается до Фонтана, то он находил это прекрасным. Он говорил, что сам хочет поступить на службу. Когда враг на границе, всякий гражданин должен лететь на защиту отечества. При этом он принимал позу Наполеона под Аустерлицом.
– Ну, что ж, идете вы с нами? – спросила его Люси.
– Нет, благодарю! Мне вовсе не хочется заболеть оспой.
Перед дверями отеля сидел на скамейке какой-то человек, пряча лицо в платок. Проходя мимо, Фошри указал на него глазами Миньону. Неужели он все еще здесь? Да, все еще здесь. Журналист удержал на минуту обеих женщин, чтоб показать им этого человека. Как, раз в эту минуту он поднял голову и обе женщины вскрикнули от удивления. Это был граф Мюффа.
– Знаете, он сидит здесь с самого утра, – сказал Миньон. – Я видел его в шесть часов. Он все сидит на том же месте. Узнав от Лабордэта, что Нана при смерти, он пришел, закрывая лицо платком… Каждые полчаса он подходит к крыльцу и спрашивает, как здоровье дамы, что на верху, а затем опять садится на прежнее место… Да, не хорошо теперь у нее в комнате. Можно любить человека, но кому же охота схватить такую болезнь.
Граф, казалось, не сознавал, что происходило вокруг него. Без сомнения, он не знал, что война объявлена, и не видел и не слышал толпы.
– Смотрите, вот он сейчас пойдет.
Действительно, граф встал со скамейки и вошел в высокую дверь. Но швейцар, узнав его, не дал ему предложить обычного вопроса. Он быстро проговорил.
– Она умерла, сударь, сию минуту.
Нана умерла! Это всех поразило. Мюффа, шатаясь, подошел к скамейке и уткнулся лицом в платок. Прочие вскрикнули от удивления. Но голоса их были заглушены новой кучкой, проходившей мимо с криками:
– В Берлин! в Берлин! в Берлин!
Нана умерла! Такая красавица! Миньон вздохнул свободно: теперь Роза выйдет, наконец. Фонтан, мечтавший стать трагиком, придал своему лицу выражение скорби, опустив углы губ и закатив глаза. Фошри, действительно тронутый, несмотря на свое легкомыслие мелкого фельетониста, жевал сигару. Обе женщины все еще продолжали удивляться, Люси видела Нана в последний раз в «Gaite». О, что это была за прелесть, когда она появляется в своем хрустальном гроте! Мужчины хорошо ее помнят! Фонтан играл тогда принца Кукуреку. Воспоминания полились потоком. Ах, как она была хороша при электрическом освещении! Она не говорила ни слова, автор даже вычеркнул единственную ее реплику, потому что это стесняло. Ни одного слова, так величественнее. И что же? Она приводила в восторг всю публику одним своим видом! Такого тела уж не найти! Что за плечи, что за ноги, а стан!.. И вдруг – умерла. Вокруг нее грот с каскадами и сталактитами так и сверкал алмазами и жемчугом. Она же, освещенная электрическим светом, казалась светящимся метеором со своими огненными волосами и белоснежной кожей. Париж всегда будет вспоминать ее такою, как она была в ту минуту. Нет, просто непростительно умереть такой красавице! Хороша она должна быть теперь, там, наверху!
– А сколько наслаждения доставляла она людям. Теперь все пошло прахом! – меланхолически заметил Миньон, как человек практический, которого огорчает уничтожение полезных и приятных вещей.
Он спросил Люси и Каролину, намерены ли они, все-таки, пойти наверх. О, разумеется. Любопытство их еще усилилось. Как раз в эту минуту явилась вся запыхавшаяся Бланш, браня толпу, загромождавшую тротуары. Когда ей рассказали новость, начались новые восклицания и все три дамы пошли наверх, шурша юбками. Миньон кричал им вдогонку:
– Скажите Розе, что я жду… Пусть сойдет сию минуту. Пожалуйста!
– Неизвестно, когда легче заразиться, в начале или в конце, – объяснял Фонтан Фошри. – Один доктор, мой приятель, уверял меня, что всего опаснее, именно, в первые часы после смерти… Отделяются миазмы… О, мне очень жаль, что все так произошло… Было бы так приятно пожать друг другу руку на прощанье.
– Теперь к чему? – сказал журналист.
– Да, к чему! – повторили они вместе.
Между тем на бульваре шум усиливался. Толпа все прибывала. При свете газовых огней можно было различить два потока шляп, волновавшихся по обоим тротуарам.
Воинственная лихорадка передавалась одним другому. Толпа, бросалась вслед группам людей в белых блузах и крик, подхваченный сотнями голосов, гремел по улице:
– В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Наверху в четвертом этаже комната стоила двенадцать франков в сутки. Роза пожелала иметь что-нибудь приличное, хотя не роскошное, потому что умирающему не нужна роскошь. Мертвая тишина, прерываемая только сдержанным шепотом, царила в комнате. Вдруг в коридоре послышались голоса:
– Уверяю тебя, что мы заблудились. Лакей сказал, что нужно повернуть направо… Вот так лабиринт!
– Погоди, нужно посмотреть… Номер 401!
– Так, это должно быть, здесь: видишь – 405, 403… Вот, наконец, 401. Войдем, тише!
Голоса смолкли. Все трое на минуту остановились, откашлялись и медленно отворили дверь. Взошла Люси, Каролина и Бланш. Они с удивлением остановились, застав в комнате немало народу. Гага развалилась в единственном кресле, обтянутом красным бархатом. Симонна и Кларисса, стоя у камина, разговаривали с Леей Горн, сидевшей на стуле, а влево от двери Роза Миньон, сидя на деревянном сундуке, пристально смотрела на труп, лежавший в тени занавесов. Все были в шляпках и в перчатках, как будто явились сюда с визитом. Одна Роза, с утомленным лицом от трех бессонных ночей и печальными главами, была без шляпки и перчаток. На углу комода стояла лампа с абажуром, бросавшая яркий свет на массивную фигуру Гага.
– Ах, как жаль! – прошептала Люси, пожимая руку Розе, – мы хотели проститься с ней.
Она обернулась, чтобы взглянуть на покойницу. Но лампа стояла слишком далеко, приблизить же ее она не решалась. На кровати виднелась серая масса; можно рассмотреть только косы и бледное пятно лица.
– Я видела ее в последний раз в Gaitе, в хрустальном гроте, сказала Люси…
Роза улыбнулась.
– О, как она изменилась, как она изменилась! – воскликнула она.
Затем она снова устремила пристальный взгляд на труп безмолвная, неподвижная. Может быть, через несколько дней и на нее будут так смотреть! Три вновь пришедшие присоединялись к стоявшим у камина. Симона и Кларисса вполголоса спорили о бриллиантах умершей. Да где же, наконец, эти бриллианты? Существуют- ли они в действительности? Никто их не видел. Это, вероятно, выдумка. Но Лея Горн утверждала, что их видел один ее знакомый; о, камни с куриное яйцо! Кроме того Нана привезла с собой из России много других сокровищ – золотую парчу, драгоценности, столовый прибор из чистого золота, даже мебель. Да, моя милая, пятьдесят два огромных ящика, которыми можно было бы нагрузить целых три вагона. Все это осталось на вокзале. А сколько у нее было денег! Говорят около миллиона. Люся спросила, кто ее наследник. Дальние родственники, вероятно тетка. Славный подарок для старухи. Она еще ничего не знает, потому что больная упрямо отказывалась предупредить ее о своей болезни, все еще сердясь на нее за смерть ребенка. Тогда все стали жалеть ребенка, вспомнив, что видели его на скачках. Какое это было болезненное, хилое дитя, похожее на старичка!
– Он счастливее под землею, – сказала Бланш.
– Эх, и она тоже! – воскликнула Каролина. – Жизнь вещь совсем не веселая.
Черные мысли овладевали ими всеми в этой мрачной комнате. Им сделалось страшно; глупо оставаться здесь так долго; но непреодолимое желание все видеть приковывало их к месту. Было жарко; свет лампы отражался ярким кружком на потолке. Карбоновая кислота, налитая в тарелку, стоявшую под кроватью, наполняла воздух резким запахом. От времени до времени легкие ветер, проникавший с улицы, шевелил занавески, принося с собой глухой гул толпы.
– Долго ли она мучилась? – спросила Люси, сосредоточенно рассматривая картинку на стенных часах, изображавшую трех обнаженных граций.
Гага, казалось, проснулась и, встрепенувшись, пробормотала:
– О, да! Я была при ее смерти. Уверяю вас, что это вовсе не весело… Ах, с ней сделался такой припадок…
Но она не могла продолжать своего объяснения, потому что с улицы донесся бешеный крик:
– В Берлин! в Берлин! в Берлин!
Люси, задыхавшаяся в комнате, отворила окно и высунулась на бульвар. Здесь было хорошо; свежий ветерок проникал в комнату. Насупротив сверкали освещенные газом окна, и золотые буквы вывесок мерцали при свете газовых фонарей.
Внизу открывалась занимательная картина: огромная толпа, как гигантский поток, двигалась по тротуарам и по мостовой, вперемежку с экипажами, похожими на большие тени со сверкающими точками фонарей. Кучка людей, кричавшая во все горло, несла в руках факелы, бросавшие красноватый отблеск и прорезывавшие толпу огненной полосою. Люси, забывшись, крикнула Каролине и Бланш:
– Идите, идите скорей. Из этого окна отлично видно.
Все трое высунулись из окна, с любопытством присматриваясь к зрелищу. Деревья мешали им; иногда факелы исчезали в листве. Потом, им захотелось рассмотреть Миньона и его товарищей; но выступ балкона скрывал их. Им виден был только граф Мюффа, сидевший неподвижно как тень, все на той же скамейке, уткнувшись лицом в платок. Перед входом в отель остановился какой-то экипаж. Люся узнала Марию Блонд, тоже приехавшую справиться о Нана. Она была не одна – какой-то толстяк сопровождал ее.
– Смотрите! ведь это мошенник Стейнер, – сказала Каролина. – Как же это его еще не выслали в Германию. Мне хочется посмотреть, какая у него будет рожа, когда он войдет сюда.
Все трое обернулись. Но через десять минут вошла одна Мария Блонд, взбешенная тень, что попала не на ту лестницу. Когда же удивленная Люси спросила ее, что это значит, та воскликнула;
– Чтоб он пришел. Да мне едва удалось заставить его проводить меня до отеля. Их там собралось теперь около дюжины в прихожей.
Действительно, много лиц собрались внизу. Выйдя поглазеть на толпу, они окликали друг друга, удивлялись, услыхав о смерти бедняжки, и принимались затем толковать о политике и стратегия. Тут были Борднав, Дагенэ, Лабордэт, Прюльер и другие. Все слушали Фонтана, объяснявшего свой план кампании взятия Берлина в пять дней.
Тем временем Мария Блонд, растрогавшись при виде покойницы, пробормотала, как и все другие:
– Бедняжка! В последний раз я видела ее в Gaite в хрустальном гроте….
Приехало еще две женщины: Татана Нене и Луиза Виолон. Двадцать минут бегали они из коридора в коридор, отсылаемые от одного лакея к другому. Раз тридцать спускались и поднимались они по лестницам, среди толкотни, вызванной одновременным отъездом целой массы путешественников, спешивших оставить Париж, узнав об объявлении войны. Поэтому, войдя в комнату, они бросились на диван, до такой степени усталые, что им было не до покойницы. Как раз в это время поднялся сильный шум: в соседней комнате передвигали чемоданы, сундуки, раздавались кряки на каком-то иностранном языке. Это была молодая австрийская парочка. Гага рассказала, что во время агоний они вздумали играть в кошку и мышку; а так как комнаты были разделены только наглухо запертой дверью, то слышен был их смех и поцелуи, когда они ловили друг друга.
– Однако нужно уходить, – сказала Кларисса. – Нам, ведь, не воскресить ее… Пойдем, Симона.
Все бросили взгляд на кровать, но не двинулись с места. Впрочем, они стали собираться, оправляя юбки. Люси снова высунулась из окна. Постепенно ею овладела невыразимая тоска, точно глубокая меланхолия поднималась, подобно испарениям, от этой ревущей и клокочущей толпы. Факелы все еще мерцали, рассыпая искры. А вдали толпа, загромождавшая улицы, волновалась как стадо, когда его гонят ночью на бойню. Весь этот хаос, эти кассы дышали каким-то ужасом и скорбью при мысли о будущих побоищах. Бросаясь на встречу неизвестному, они точно старались отуманить себя неистовыми криками:
– В Берлин! в Берлин! в Берлин!
Люси повернулась и, прислонившись к подоконнику, вся бледная, проговорила:
– Боже, что с нами будет!
– Дамы покачали головою, они стали серьезны, в виду неизвестного будущего.
– Я уезжаю послезавтра в Лондон, – сказала солидным тоном Каролина Эке. – Мать уже там и устраивает мне отель. Что за охота оставаться в Париже.
Мать ее, как женщина предусмотрительная, посоветовала ей перевести все свое состояние в лондонские банки. Никогда нельзя угадать, чем кончится война. Но Мария Блонд рассердилась; она была патриоткой и говорила, что намерена следовать за армией.
– Вот так трусихи! Если б меня согласились взять, я с удовольствием надела бы мужской костюм и пошла бы в волонтеры, чтобы пустить несколько пуль в этих проклятых пруссаков… Если мы и перемрем, что за важность? Есть чем дорожить?
Но Бланш де-Сиври вышла из себя.
– Не брани пруссаков! Они такие же люди, как и все, и не пристают вечно к женщинам, я как французы… Да, моя милая, сегодня выгнали пруссака, жившего со мной, – очень богатого и милого человека, неспособного мухи обидеть. Это просто низость! Я разорена… и знаешь, чуть что, сейчас поеду вслед за ним в Германию.
Тем временем, Гага говорила печальным голосом:
– Конечно, мне не везет! Не далее как с неделю тому назад я выплатила все, что следовало за мой домик в Жювиси, и Богу известно, чего мне это стоило. Лили должна была помочь мне… И вот теперь объявлена война, придут пруссаки и разорят все. А где же мне, в мои годы, начинать сызнова!
– О, мне на это наплевать, – отвечала Кларисса. – Я всегда добуду.
– Разумеется, – прибавили Симона… – Любопытно, что из этого выйдет… А, может, все пойдет как по маслу…
Улыбкой она досказала свою мысль. Татана Нене Луиза Виолон были того же мнения. Первая наивно рассказала, что она кутила с офицерами так, что просто дым стоял коромыслом; отличные ребята эти военные; за женщин – в огонь и воду. Но так как дамы заговорили слишком громко, то Роза заставила их замолчать легким: ш-ш-ш… Все смутились, взглянув на покойницу, как будто звук этот исходил от нее, и среди тяжелого, могильного молчания донесся с улицы крик:
– В Берлин! в Берлин! в Берлин!
Но вскоре собеседницы снова забылись. Лея Горн, у которой был политический салон, где собирались поострить отставные министры Луи Филиппа, пожав плечами, сказала:
– Какая ошибка, какое кровавое безумие эта война!
Лея покачала головой с глубоким, сознанием собственного превосходства как женщина, повторяющая мнение авторитетных людей.
– Это начало конца, – медленно проговорила она. – В Тюльери сошли с ума. Франции не следовало бы допустить объявления войны!
Но ей не дали кончить. Все с ожесточением накинулись на нее. Чего эта якобинка бунтует против императора? Разве им дурно? Разве дела идут плохо? Никогда Париж не веселился так, как теперь.
– Вот бессмыслица! – воскликнула Кларисса, – как будто мы можем на что-нибудь жаловаться.
Гага вышла из себя и с негодованием заговорила:
– Замолчите! Вы с ума сошли, вы не понимаете, что вы говорите… Я видела царствование Луи Филиппа – время скаредов и голяков, моя милая. Потом наступил сорок восьмой год. О, славная штука эта республика, нечего сказать. Такой мерзости и свет не производил. Я умирала с голоду, даю вам честное слово.
Пришлось успокаивать ее. В порыве религиозных чувств она воскликнула:
– О, Господи, пошли победу императору! Сохрани нам империю!
Все повторяли ее пожелание. Бланш призналась, что ставит свечи за императора. Каролина, почувствовав к нему внезапную нежность, два месяца гуляла по тому месту, где он проходил, не будучи в состоянии привлечь его внимание. Прочие принялись осыпать бранью республиканцев, говоря, что следовало бы всех их перебить на границе, чтобы Наполеон III, победив пруссаков, мог царствовать спокойно среди всеобщего благоденствия.
– А этот Бисмарк, вот так злодей! – прибавила Мария Блонд.
– И подумать: ведь он был у меня! – вскричала Симона – О, если б я знала, подсыпала б и ему чего-нибудь в стакан.
Но Бланш, все еще жалевшая о своем прусачке, осмелилась защищать Бисмарка. Может быть, он и не такой уж скверный. Всякий делает свое дело.
Знаете, он большой поклонник женщин, – прибавила она.
– А нам-то что до этого? – сказала Кларисса.
– Таких людей слишком иного на свете, – заявила философским тоном Луиза Виолан. – Лучше не попадаться им на дороге.
Спор продолжался. Разбирали всю подноготную Бисмарка; все, наперерыв друг перед другом, старались хорошенько ругнуть его. Татана Нене сердито повторяла:
– Ах, как они мне надоели с этим Бисмарком! Я просто ненавижу его, хотя мы совсем не знакомы, потому что нельзя же знать всех на свете.
– Как бы то ни было, – сказала вдруг Леа Горн, чтобы покончить спор, – этот Бисмарк задаст нам хорошую трепку…
– Как трепку? – завопили все разом. – Его самого так оттреплют, что он своих не узнает! Как не стыдно быть такой скверной патриоткой!
– Ш-ш! – произнесла оскорбленная таким шумом Роза, все еще неподвижно сидевшая на сундуке.
Снова холод могилы охватил собеседниц. Все разом умолкли, смущенные мыслью о покойнице и глухим страхом о возможности заразиться. На бульваре раздался крик:
– В Берлин, в Берлин, в Берлин!
Они собрались уйти. В это время, в коридоре раздался голос:
– Роза! Роза!
Гага с удивлением отворила дверь, вышла на минуту в коридор, но вскоре вернулась и сказала, обращаясь и Розе:
– Милая, это Фошри. Он не хочет войти и просит сказать вам, что очень сердится, что вы остаетесь около трупа…
Миньону удалось, наконец, уговорить журналиста подняться. Люси, продолжавшая стоять, у окна, перегнулась и увидела всех знакомцев своих на тротуаре. Они смотрели вверх, делая ей знаки. Миньон, вне себя от злости, сжимал кулаки. Стейнер, Фонтан, Борднав и прочие разводили руками в знак упрека. Дагенэ, боясь скомпрометироваться, спокойно курил сигару, заложив руки за спину.
– Да, милая, – сказала Люси, оборачиваясь, – я обещала им уговорить вас спуститься… Они зовут.
Роза, с трудом отрываясь от сундука, пробормотала:
– Иду, иду… Теперь я уже не нужна ей… Приставят сестру милосердия…
Она осматривалась по сторонам, не находя шляпки и шали. Машинально налила она воды в чашку и вымыла себе лицо и руки.
– Не понимаю, но только это ужасно поразило меня, – проговорила она. – Мы никогда не любили друг друга. А теперь я просто с ума сходила! О, всякие мысли полезли в голову. Самой хотелось умереть… Да, мне нужно на свежий воздух, это пройдет.
Труп начинал заражать воздух. После долгой беспечности всеми овладела паника.
– Уйдем, уйдем, детки! – повторяла Гага. – Здесь не хорошо…
Они поспешно вышли, бросив последний взгляд на кровать.
Но так как Люси, Бланш, Каролина и другие оставались еще, Роза окинула комнату взглядом, чтобы оставить все в порядке. Она задернула занавеску у открытого окна, зажгла восковую свечу, так как лампа показалась ей неприличной, и поставила ее на ночной столик, стоявший в изголовье. Полоса яркого света осветила вдруг лицо умершей. Оно было ужасно. Все вздрогнули и бросились бежать.
– О, как она изменилась, как она изменилась, – прошептала Роза Миньон, оставшись одна.
Она тоже вышла, затворив за собой дверь. Нана лежала одна, лицом кверху, освещенная желтым светом восковой свечи. Это был ком гнили, крови, гноя, брошенный на подушки. Пустулы покрыли все лицо сплошной корой. Засохнув, они походили на отвратительную сероватую грязь, покрывшую эту бесформенную массу, в которой невозможно было различить черты лица. Левый глаз совершенно утонул в гнойной массе; правый, на половину открытый, казался черной отвратительной дырой. Из носа сочился гной. Красноватая кора пересекала щеку и, забравшись в рот, растянула его в ужасную улыбку. А над этой страшной маской виднелись волосы, прелестные волосы солнечного цвета, рассыпавшиеся золотыми волнами. Венера разлагалась. Казалось, что яд, который она впитала в себя в трущобах и вертепах, бросился ей теперь в лицо и обезобразил его.
Комната была пуста. Неистовые крики неслись с бульвара:
– В Берлин, в Берлин, в Берлин!
КОНЕЦ.