Buch lesen: «Бабка. Солнышко. Судьба»

Schriftart:

Господь будто проверяет русскую женщину на прочность, посылая ей испытания судьбой. Но пройдя через все тяготы и лишения в жизни, она, словно яркое солнышко, дарит тепло, свет, безграничную любовь своим родным и близким.

Редактор Татьяна Казанцева

Редактор Екатерина Долгова

Корректор Татьяна Казанцева

Корректор Ольга Рыбина

Фотограф Эльвира Юдина

Фотограф Екатерина Телепова

Дизайнер обложки Вера Филатова

ISBN 978-5-0060-2378-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя деревня

Сколько же написано песен, стихов, рассказов о русской деревне и о русских женщинах; снято сотни художественных и документальных фильмов о деревенской глубинке, её обычаях и традициях. Правдивые, яркие сюжеты деревенской жизни заставляют нас бросать свои домашние дела и льнуть к экранам телевизоров, или брать в руки старые книги, чтобы окунуться в судьбы русских сёл и деревень. Тема жизни в русской деревне вновь и вновь тревожит струны нашей души; нас тянет туда, где жили наши предки, мы стремимся понять их особое мышление, быт, традиции и образ жизни.

В моих воспоминаниях деревня простая, солнечная; она со своим говором и загорелой кожей людей от палящего солнца, с небылицами, с деревенскими рассказами и сплетнями. Это деревня Чернобровкина Свердловской области, которая протянулась узкими улочками на несколько километров с юга на север в уральской глубинке. Деревеньку окружает с одной стороны сосновый лес, богатый ягодами и грибами. С другой стороны раскинулись поля, луга и болота. В деревне каждый знает друг друга и все приветливо здороваются при встрече. По улицам ездят трактора, ходят лошади с телегами, кто-то из местных скачет верхом. Цоканье подков заставляет тебя выглядывать из маленького деревенского окошечка и взглядом провожать всадника. Моя деревня – это коровушка, телята, поросята, куры, на которых бесконечно ворчали мои любимые бабушка и дедушка. А по утрам и вечерам, получая от своих питомцев молоко и яйца, называли их «матушка ты моя родная». Моя деревня – это запах сена и зерна из холодного амбара. Запах молока, навоза и двадцать пять соток огорода: картошка и грядки с овощами; это колодец со студёной водицей, стоявший возле деревенской баньки, малина под окном, манившая в сад волшебным запахом. Моя деревня – это дом-пятистенок с резными ставнями, строчёными занавесками, которые еще называли задергушками, и комнатными цветами в горшочках на подоконниках.

Часто в уральской глубинке дом называли избой. С уличной стороны на окнах деревенской избы были узорчатые наличники и ставни. Они приветливо улыбались цветными резными кружевами всем прохожим. Территории возле домов, заулки и проулки были всегда чистыми и окошенными. Народ был трудолюбив и дружелюбен. Все жители старались выручать друг друга и поддерживать в случае надобности. Помню, как люди бросались на помощь во время пожаров. Бежали со всех улиц, держа в руках ведра, лопаты и кирки, и дети, и взрослые. От самой речки люди выстраивались вереницей, наполняли ведра водой и по цепочке из рук в руки передавали их к горящему дому. Пожар в деревне всегда считался общей бедой.

Но больше всего моя деревня связана в моих воспоминаниях с прабабушкой Натальей, с её образом маленькой, хрупкой русской женщины, на долю которой выпадали огромные страдания с самого раннего детства; с её заботой, вниманием, тревогой за нас, с той безмерной любовью старой женщины, которую можно было понять только по её быстрым чёрным глазам и всё тем же словам: «Ма́тушка ты моя родна́я» В детстве ей мало досталось любви родителей, поэтому и она не могла ярко выразить свои чувства. «Ма́тушка ты моя родна́я» – этой фразой было сказано всё, в ней скрывались любовь, трепет и безграничная забота.

Дом

Раннее утро. Солнце падает тонким лучиком в деревенскую избу через кружевную занавеску. Слышен убаюкивающий треск огня в русской печи. Это уникальное сооружение – русская печь. Она находилась с правой стороны избы и состояла из очага, лежанки, топки, куда складывались дрова, шестка и заслонки. Возле печки стояли ухват и деревянная лопатка, с помощью которой вынимали готовый круглый хлеб из самого сердца печи. Ухватом в печь ставили большие и малые чугунки с кашей, картошкой или похлёбкой. Очаг топился с другой стороны. Печь соединялась с маленькой кухонькой, в которую заходить можно было только по одному (как правило, второй зашедший уже мешал первому). Выходить из кухни тоже нужно было по одному и по очереди: сначала выходил тот, кто зашёл вторым, и, пропустив первого, второй заходил обратно. Это доставляло определённое неудобство. Но если в эту совсем крошечную кухню заходила хозяйка, её старались не беспокоить, чтобы она могла как можно быстрее приготовить обед для всей семьи.

В избе была ещё одна комната, её называли горницей. В ней в углу стояла высокая и узкая печь. Печь называли голла́ндкой. Она имела округлую форму и упиралась в деревянный потолок. Голландская печь была обита тонким железным листом и выкрашена серебряной краской. Летом её не топили, а если затапливали, то только чтобы подсушить избу во время проливных дождей. Русскую же печь топили практически ежедневно, пока бабка была жива: она и спала на печке, так как её старые косточки всё время мерзли.

Дом был бреве́нчатым. В центральной комнате брёвна были стёсаны и выкрашены простой масляной краской. Цвет стен менялся примерно один раз в пять лет. Они были тёмно-синими или голубыми, иногда светло-зелёными. В большой комнате стоял обеденный стол, маленький сервант. Бабкина кровать находилась возле лежа́нки русской печи. У входных дверей стояли стиральная машина и собранный диван для гостей. На стиральной машине лежала небольшая вязаная накидка. Под потолком, ближе к входным дверям, были полати, простое, но в то же время уникальное сооружение в русских избах. По сути, это лежанка, или кровать, под самым потолком. Там в старину зимой спали босоногие ребятишки. Чтобы всем хватало места на полатях и никто не упал на пол с такой высоты, ребятишек укладывали поперёк полатей так, что их босые ноги свисали над головами взрослых. Полати были задёрнуты тонкой цветастой занавеской. Такая же занавеска закрывала лежанку русской печи. Точно такие же шторы закрывали дверь в го́рницу. Горница была заштукатурена и побелена. В ней стояла большая металлическая кровать с никелированными головками, шифоньер с выдвижным ящиком снизу и трюмо с зеркалом. Возле окна на деревянном подцветочнике рос раскидистый цветок. На полу лежали самотканые яркие половики́, а на стене возле голландки висела деревянная вешалка для верхней одежды. В доме было просто, свежо, чисто и уютно. В большой комнате с центральной стены смотрели портреты молодой бабы Тали и нашего прадеда Василия Спиридоновича. На фото они были совсем молоденькими. Чуть ниже, ближе к телевизору висел портрет Сергея Есенина.

При входе в сени нас встречали высокие деревянные ступеньки. В сенях умещались холодильник и старый деревянный комод, где лежали крышки от разных банок и совсем старые предметы быта, которые достались ещё от сватов бабки, в основном кухонные принадлежности.

Дом был на пять резных окон, которые выходили на улицу, два окна – со стороны ограды и одно – в садок. Летом окна были одинарные, а зимой вставлялись вторые рамы для поддержания тепла. Затем они утеплялись ватой и оконной лентой, которую наклеивали хозяйственным мылом, смоченным в воде.

На крыше находился небольшой чердак. С улицы он был в виде теремка с окном, напоминал второй этаж – это и отличало дом от других деревенских построек. В плохую погоду на маленьком чердаке часто играли внуки Натальи со своими друзьями. Там же хранились старые вещи, например, зы́бка для новорождённых, которая подвешивалась за крючок к потолку, благодаря чему она всё время качалась. На чердаке можно было найти угольный самовар и угольный утюг, старое зеркало, резной газетный столик и старые книги; это было самое интересное и загадочное место в доме. Ребятишки, играя, проводили там бо́льшую часть времени. А попадали на этот чердак только по деревянной крепкой лестнице из чула́на. В нём не было окон, и поэтому даже в летнюю жару он оставался прохладным. В чулане стояла старая кровать с мягкой пуховой периной, деревянный ларь с мукой и старинный сервант, который называли го́ркой. Там было хорошо спать жаркими летними ночами, но для этого приходилось занимать очередь.

Дом-пятистенок был постройки конца XIX века, поэтому он всё время нуждался в ремонте. Крыша дома была покрыта кровельным железом, его часто меняли, из-за ржавчины. Чтобы оно не ржавело от дождей и снега, периодически кровельное железо красили краской по металлу коричневого цвета. Мужчины с кисточками целый день находились на крыше, осторожно передвигаясь по ней на согнутых ногах. Так же периодически красились резные наличники в бело-голубой цвет, реже красили краской большие ворота. Самой загадочной работой по ремонту дома была замена бревна в одной из стен дома с южной стороны. Эта сторона дома часто промерзала холодными уральскими зимами, и иней настывал насквозь вовнутрь самого дома. От этого в доме становилось холодно и неуютно. Много уходило дров в печь, чтобы обогреть деревянное жилище. При замене целого бревна в доме никто не выходил на улицу. Мне тогда казалось, что дом должен развалиться, если вытащить из деревянного сруба одно цельное бревно. Но мужчины это умели делать искусно, и порой те, кто находился внутри дома, не испытывали дискомфорта и не замечали какого-либо движения стен. С улицы было заметно светлое новое бревно, которое положено взамен старому прогнившему. Никто не вызывал никакие ремонтные бригады. Крепкие руки деревенских мужчин справлялись с тяжёлой работой в доме.

Дом ограждали высокие и крепкие ворота. Они тянулись слева направо, соединяя дом с амбаром. Амба́р был разделён на две равные части. В нём всегда было свежо и прохладно, даже в летнюю жаркую погоду. В одной половине находились инструменты, большой ларь с зерном для кур. В другой – погреб, который в простонародье называли я́мкой. Она была глубокая, выложенная гранитным камнем. Таким же гранитом был вымощен двор, поэтому и в дождливую погоду во дворе было чисто. Только зелёная мелкая трава росла между этих камней, обозначая их неровный контур.

Такой камень добывался в соседнем селе Большие Брусяны (современное название – Большебрусянское) ещё ручным способом. Теперь это месторождение природного гранита называется «Брусянский плитняк». Добыча гранита ведётся открытым способом на глубине тридцати метров, плитняк добывается как побочный продукт, основная порода – гранит.

Под крышей амбара находился сеновал. Иногда там проводила жаркие летние ночи молодёжь. В ограде рядом с сеновалом был построен летний загон для скота. Зимой домашние животные жили в тёплой бревенчатой конюшне. Она была разделена на места для коровы, телят и поросят. Там же зимой на жёрдочке грелись разноцветные курицы с красавцем петухом. Петухи иногда попадались клева́чие. В этом случае всегда спасала мгновенная реакция и быстрота ног.

Бабка

Утро. Пели петухи, куда́хтали куры, издалека доносилось мычание коров и хрю́канье поросёнка. Было слышно, как в соседней центральной комнате с рук бабки упали дрова к топке – начался хлопотливый день для моей старенькой подружки. Через несколько минут задышала огнём русская печь. Этот треск горящих дров и шум дымоходов до сих пор вызывают у меня тёплые чувства. Через несколько минут застучали кастрюли и сковородки. Что-то падало, рассыпалось. Все неудачи на кухне сопровождались звонкими, пронзительными «у-ух», «ой-ой-ой» и деревенским матом. После громкого «ух» следовала фраза, которая всегда меня интересовала больше всего: «Да полетай всё в Полета́ево!» Я всегда спрашивала себя, где это Полета́ево и что это вообще такое? (Намного позднее, изучая историю родного края, я узнала, что так называлась приблизительно до середины 30-х годов двадцатого столетия огромная территория, или пустырь, от деревни Чернобровка до центральной улицы села Большие Брусяны – улицы Ленина и улицы 1 Мая. До 1930-х годов на этой территории домов и других построек не было. Расстояние от деревни Чернобровка до Больших Брусян было более трёх километров. Предположительно, бабка отправляла свои бытовые неудачи именно в это Полетаево.) Все её ругательства вызывали у нас, у ребятишек, смех.

Бабка – это слово для меня всегда было наполнено огромным уважением и любовью.

Её образ я помню отчётливо. Она ассоциируется с русской печкой и ароматом домашнего хлеба. Воспоминания о ней у меня остались очень тёплые и светлые. Внуки нежно звали её бабкой, правнуки – бабой Та́лей. Роднее, милее и надёжнее этой маленькой кругленькой женщины, от которой всё время пахло домашними пирогами и шаньгами, для нас не было. Она всегда была в работе, в движении. Ей доставляло огромное удовольствие проявлять заботу о ком-то. Мне было двенадцать лет, кода её не стало, но у меня сохранились яркие воспоминания о ней, и даже спустя многие годы я ощущаю духовную связь поколений через неё. Жалею лишь об одном: как же мало я её спрашивала о той далёкой, прожитой ею жизни.

Ещё одна её любимая фраза была: «Да полетай всё в пим дырявый!» Это было для меня более или менее понятно, но также вызывало истерический смех от её прижимистой и яркой интонации. Так же мне было понятно высказывание: «Да, пропади все пропадом!» В моем детском понимании это означало, что уже хуже не куда! Бабка произносила ругательные слова с какой-то невероятной энергией, артистизмом и с таким напором, что нам, её внукам и правнукам, непременно хотелось, чтобы на кухне упало что-нибудь ещё.

Деревенский мат нашей бабки был совершенно не тот, что сейчас, нет – это было какое-то слово, которое придавало яркий окрас её эмоциям. Это слово всегда было к месту, к какой-то ситуации или присказке, чтобы подчеркнуть трагичность или комичность произошедшего случая.

Бабка вечно ворчала, что ку́хонька маленькая и всё-то не там стоит, где бы надо; ей было неудобно передвигаться по ней, ведь фартук её цеплялся за ду́жки вёдер и кухонную у́тварь. Она заматывала фартук за поясок, но тогда её длинная юбка на резинке цеплялась в этой мизерной кухоньке за всё, что стояло на полу. А если закрутить юбку под резинку, было видно, где держатся на ноге хлопчатобумажные чулки. Когда бабка пекла пироги или шаньги в русской печи, она хаотично наматывала на голову старый платок или тряпку так, чтобы полностью закрыть лоб. От палящего огня и жара из русской печи она обжигала себе все лицо. Но лбу доставалось жару больше всего. Всё это напряжение рассеивалось, когда готовые пироги бабка заносила в комнату и с совершенно довольным лицом, не обращая внимания на свой растрёпанный вид, ставила их на стол. На столе уже стояла глиняная крынка с парным молоком. Стол был готов для приёма вкусной деревенской еды.

По темпераменту бабка была ближе к холерику. Особенно это было заметно, когда она сильно нервничала. Иногда только по её взгляду было понятно, что надвигается гроза. Когда она ругалась или ворчала на кого-нибудь, её глаза метали молнии от одного человека к другому. Ворчания длились по несколько минут и утихали с улыбкой на лице. Все её недовольства всегда сопровождались матерными ругательствами, от которых внуки и правнуки покатывались со смеху. Мы часто прислушивались к её ворчаниям, чтобы вновь посмеяться над тем, как она ругается.

При всей её ворчливости дома с людьми она всегда была приветлива и улыбчива. Прежде чем сказать своё фирменное «нда́сте» (что означало «здравствуйте»), она улыбалась, иногда и смеялась, видя своего земляка; могла остановиться и подолгу разговаривать с какой-нибудь женщиной. Тогда внуки начинали теребить её за плю́шевку (плюшевкой называлось полупальто из стриженного меха кролика), или юбку, или за шершавую руку, настаивая на том, чтобы она быстрее заканчивала разговор. Однако с мужчинами, как правило, бабка поговорить не останавливалась: может, она их боялась, или стеснялась. Да, наверное, боялась мужчин, хотя дважды была замужем. Если бабка шла по улице и вдалеке видела, как по этой же стороне дороги идёт мужик или как несколько мужиков стоят и разговаривают друг с другом, она обязательно переходила на другую сторону улицы и уже оттуда, издалека, здоровалась с ними кивком головы.

Говорят, что руки человека могут многое о нем рассказать. Бабкины руки могли рассказать о том, что она всю жизнь работала, была простой деревенской женщиной, на долю которой выпали тяжёлые жизненные испытания. Все помнят её руки: аккуратные, но очень крепкие и жилистые, тёмно-коричневого цвета от палящего солнца и естественной смуглости. Кожа на её руках была очень тонкой, можно было увидеть все мелкие косточки и тонкие сосуды: вены располагались очень близко к её старой коже. В глубокой старости руки перестали её слушаться. Она вязала цветные круглые коврики, носки. Раньше она ткала сама и длинные половики, которыми застилали в деревенских домах некрашеные деревянные полы. Спицы, которыми она вязала, всё время втыкались ей между кривых пальцев. Она морщилась от боли, но тщательно вывязывала одну петлю за другой. Перед тем как вязать носки, бабка пряла пряжу на старинной деревянной прялке. Прялка состояла из двух перпендикулярных досок. На одну из них она садилась, на другую была привязана пушистая овчинная шерсть – и из неё с помощью тонкого веретена вытягивалась нить. Нить не всегда была ровной, всё по той же причине, что пальцы рук не всегда слушались бабку. На обороте верхней части прялки, которая была похожа на лопатку, был нанесён рисунок уральской росписи. Прялки передавались женщинам по наследству: от старших сестёр младшим или от матерей. Веретено и прялка бабушки Тали до сих пор хранятся в нашем доме. Бабкины руки от постоянной работы были шершавые, с мелкими трещинками и глубокими морщинами. Мы чувствовали их, когда хватали её за руку при переходе улицы или при виде собаки.

Она всех своих родных и близких так крепко любила, хотя иногда и ругала, и «щи́кала глаза», если кто-то не слушался или плохо себя вёл. Но если кто-нибудь обижал её детей, сына, сноху или – не дай бог – внуков, она, как пантера, кидалась «щикать глаза» любому без страха и стеснения. Только она могла ругать своих детей – другим никогда не позволяла. Думаю, она достойно носила звание «Мать» и, конечно, звание «Бабка». Однако в деревне все её уважительно звали Наталья Андреевна, всегда с ней здоровались и останавливались обсудить деревенские новости. Чаще всего старые деревенские жители использовали слово «посудить», то есть поговорить.

Несколько раз стукнула заслонка русской печи. Ароматный запах картофельных ша́нег поплыл по всей избе́.

Солнышко свети́т

Недолго мы с восторгом смеялись над ней, закрываясь одеялом с головой. Как только солнышко полностью селилось в деревенскую избу, бабка начинала ворчать на нас, на своих спящих внуков и правнуков:

– Девки! Девки! Солнышко-то уже в задницу свети́т, а вы всё спите́! Беда ведь с имя́… Курдюки́ свесили и спят. Вставайте! Петухи-то уже все песни пропели, вы всё спите́! Ой, беда, девки! Как жо это вам спи́тся, а?

Бабке казалось, что самое интересное происходит поутру, и что мы проспим всё самое замечательное в этой жизни. Она и не подозревала о том, что мы уже давным-давно не спим, а наблюдаем за её работой. Прислушиваемся к словечкам, которые она произносит в полный голос, и к топанью её пяток; что, предвкушая завтрак с шаньгами и молоком, мы только и ждём, когда начнёт «солнышко светить в задницу».

Её действия всегда сопровождались частым и очень громким стуком пяток. Пятки у неё были худые и острые от старости. Многие по дому ходили без тапок: в избе всегда было чисто, но ни у кого так не стучали пятки, как у неё. Ходила она по избе в одних чулках, редко надевала шерстяные носки, которые сама же и вязала. Вязала носки и штопала вещи она почти до самой смерти, очки надевала только в вечернее время. Очки были с коричневой оправой и сильными линзами. К обеим дужкам очков была привязана простая белая резинка, с помощью которой они держались на глазах и не сваливались с ушей. Иногда все-таки очки плавно спускались на самый край носа, тогда бабка одну сторону резинки цепляла себе за одно ухо, выпячивая его из-под платка, как обычно что-то ворчала себе под нос и продолжала штопать вещи непослушными старыми руками. В такие моменты часто возникал домашний «скандал» свекрови, то есть бабки, со своей снохой. Чем-то недовольная свекровь из-под очков стреляла чёрными глазами в сторону кухни, где готовила обед её сноха, женщина, с которой они вместе прожили уже тридцать лет и всё это время делили одного мужчину, которого каждая любила по-своему: одна как мать, другая – как жена.

Работа по дому и забота о детях и внуках приносили бабке радость. Она могла ворчать, ругаться, смеяться, но всё время работать. Никто и никогда не видел её уставшей или понурой. По её мнению, скучать могут только ленивые люди, а работягам скучать некогда. Бабка с раннего утра кормила кур, давала им зерно, громко, протяжно приговаривая:

– Цыыыпа, цыпа, цыпа!

Потом вместе с внуками или правнуками по деревянной лестнице она заползала на сеновал и там, в куриных гнёздах находила свежие яйца. Нам доставляло огромное удовольствие ползать с бабкой под крышу сеновала, где куры вили себе гнезда. Как появляются куриные яйца, а из них цыплятки, впервые нам разъяснила наша бабка. Она приносила свежие и тёплые яйца в дом в подоле своей юбки и клала их на обеденный стол: Вася – сын – и внуки любили пить свежие сырые куриные яйца по утрам. Иногда бабка готовила омлет для внуков и правнуков на маленькой алюминиевой сковородочке. Бабка стряпала кралечки на сметане, шаньги, и блины, и домашний хлеб. Все продукты были из собственного хозяйства. Мы, будучи детьми, иногда просыпались от аромата свежего парного молока и домашней стряпни – так пах родной дом. А если встанем пораньше и успеем с бабкой на дойку, то можно было только что надоенное свежее тёплое процеженное молоко получить в небольшую кружечку.

Одевалась бабка в тёмные вещи, немаркие, как она говорила. На ней всегда была тёмная юбка до щиколоток и такой же серый фартук. Фартук она носила всегда и везде и снимала только, когда ложилась спать. Чуть светлее были женская рубашка, хлопчатобумажные, коричневого цвета чулки на резинках и калоши. Резинки часто ослабевали, и тогда чулки скатывались до самой стопы – так и ходила она, не обращая на это никакого внимания: она была увлечена домашней работой настолько, что ей было всё равно, как она выглядит и что на ней надето. Иногда бабка надевала платья, в основном, когда её навещали внуки или гости. Для таких случаев у неё были припасены: специально новый белый платок в мелкий чёрный горошек, который она туго завязывала на голове, и новый фартук. Если гости приходили до того, как она успеет подготовиться, бабка уходила в баню, переодевалась там и заходила в дом уже красавицей, в платье тёмного цвета с белыми цветами на ткани и в новых коричневых чулках. Она приветливо улыбалась всем и быстро проходила в свой небольшой уголок, на старую металлическую кровать возле русской печи. Бабка мёрзла, поэтому часто лежала или спала на печи за цветной занавеской. Иногда она выглядывала оттуда из любопытства, чтобы посмотреть, что происходит там, «на другой земле», без неё.

Лицо человека – а особенно пожилой женщины – помогает распознать характер: понять, чем живёт этот человек, и рассказать о его жизненных принципах. Лицо бабки было очень родным и поистине красивым. Оно было круглой формы, как само солнышко, с небольшим аккуратным ровным носом. Часто ладонью она поднимала нос кверху: то ли чесался, то ли это движение она делала от стеснения (стеснение и скромность ей были присущи). У неё был узкий разрез глаз, такие глаза в деревне называли раскосыми; от природы бабка была смуглой и по внешности немного походила на башкирочку или татарочку. Часто от бабки мы слышали: «Баско́й-то шипко не была, а молоденькими-то все были». Так она говорила о себе, не считая себя красавицей. По воспоминаниям бабки, в её родне по матери и отцу все были русскими людьми, у всех были русские имена и фамилии. Эта смуглая кожа генетически передалась потом и её сыну Василию, которого татары и башкиры принимали за своего, из-за чего начинали разговаривать с ним на своём языке.

Был один интересный случай, который произошёл с Василием. Мария, жена Василия, та самая сноха нашей бабки, часто мужу говорила о том, что он из-за своей смуглой кожи, чёрных волос и чёрных раскосых глаз очень похож на татарина, цыгана, башкира или чуваша. Василий обижался на жену и после даже мог подолгу с ней не разговаривать. Но однажды Василий с Марией закололи быка и поехали продавать мясо в город на колхозный рынок. На рынке народу было много: был выходной день. Народ подходил к прилавку с мясом, покупатели спрашивали цену, рассматривали мясо, выбирали понравившийся кусок. И вдруг к их прилавку подошла темноволосая женщина в цветных одеждах, в каких обычно ходили цыгане, и начала с Василием разговаривать на своём языке. Она что-то настойчиво пыталась узнать, но Василий ничего не понимал. Он пытался объяснить жестами и словами, что не понимает её, но женщина упорно повторяла неизвестную фразу. Наконец, осознав, что Василий её не понимает, она махнула рукой и бросила:

– А, русский! – развернулась и ушла.

Мария хохотала безудержно, и Василий хохотал с ней вместе. После этого случая Вася стал спокойно относиться к тому, что его часто принимают за нерусского. Смуглый цвет кожи переняла старшая внучка бабки Наталья, моя мама, а потом и старший правнук Владимир, мой родной брат. Это всё не случайно, так как известно, что на Среднем Урале ещё в XIII веке вдоль уральских рек и их притоков селились башкирские семьи. Может, и были в роду башкиры, да только сейчас этого уже и не узнаешь.