Buch lesen: «В тени королевы», Seite 3

Кэтрин

– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…

Я бегу вприпрыжку по берегу пруда и шепчу его имя. Почва здесь влажная, заболоченная; намокший подол отяжелел и хлопает меня по лодыжкам.

– Леди Кэтрин! Кэтрин Грей! – зовет со ступеней Джейн Дормер, но я делаю вид, что не слышу.

– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…

Под корсажем, прямо против сердца, спрятана памятка: атласная лента, что подарил мне на счастье Гарри Герберт после нашей свадьбы. Тогда она была светло-голубой, цвета воды, но за долгие месяцы выцвела и стала грязно-серой. Однако и наша фамилия означает «серый», так что для Кэтрин Грей такая лента вполне подойдет!.. Скучная, простонародная фамилия, наводит на мысль о дожде, черепице, камнях мостовой: по ней ни за что не угадаешь, что Греи – из высшей знати, что мы близкая родня королеве. «Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…» Буду думать о нем, только о нем. Пусть Гарри Герберт займет все мои мысли – пусть не останется места ни для сестрицы Джейн, ни для отца, без которого я словно с дырой внутри.

Стыдно вспоминать, как я раньше завидовала Джейн. Ее вечно ставили мне в пример. Я только и слышала: твоя старшая сестра – настоящее чудо, образец ума, образец благородства, вот какой должна быть девушка! И умирала от зависти. Теперь страшно по ней скучаю – стараюсь не вспоминать, чтобы совсем не расклеиться. Нет, буду думать о чем-нибудь другом! В конце концов, мне четырнадцать, а о чем положено думать в этом возрасте? Конечно, о любви! «Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…» И вообще, первой красавицей в семье всегда называли меня! А судя по судьбе моей бедной сестры, красивой быть лучше, чем умной и благородной. Безопаснее.

Я раскидываю руки и кружусь, притворяясь, что не слышу Джейн Дормер, которая, подобрав пышные юбки, уже спускается с крыльца. Смотрю в небо, на серебряную монетку солнца за облачной вуалью. «Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…» Пытаюсь вообразить своего мужа – но уже семь месяцев я его не видела, и его лицо померкло, превратилось в отдаленное воспоминание. Но до сих пор помню, как от него пахнет – миндалем. Впервые я увидела его в день свадьбы. Я была тогда страшно зла, вообще не хотела выходить замуж – все еще оплакивала несчастную любовь к одному кузену. Сейчас уже и не помню, как он выглядел, этот кузен, а тогда казалось, что умру от тоски по нему.

Сестрица Джейн всегда говорила: ты слишком поддаешься чувствам, будь осторожна, иначе однажды это доведет тебя до беды. Что ж поделать? Когда приходит любовь, захватывает тебя и возносит к небесам, так что голова кружится от восторга, как ей противиться? Это я и почувствовала, когда в первый раз увидела Гарри Герберта – в зеленом шелковом дублете под цвет зеленых глаз. Гарри Герберт не сводил с меня взгляд – и у меня сердце заколотилось. А едва он мне улыбнулся, бедный кузен был забыт.

Подходит Джейн Дормер. Я перестаю кружиться и хватаюсь за ее руку, чтобы не упасть. На лице у нее такое выразительное неодобрение, что я покатываюсь со смеху.

– Вот уж не знаю, что тебя так развеселило, Кэтрин! – говорит она и, отвернувшись, прижимает кулачок к губам. Кажется, она хотела сказать что-то еще, но передумала.

– М-м… просто радуюсь предстоящей свадьбе королевы. – Против этого даже Джейн возразить нечего!

На самом деле Джейн вовсе не плохая. Она милая, просто совсем на меня не похожа.

– Мистрис Пойнтц велела мне найти и привести тебя. Надо спешить, ты еще даже не переоделась в праздничное! – Она берет меня под локоть и ведет к дому.

– На свадьбу приедет Гарри Герберт!

– Только не говори, что все еще о нем мечтаешь! Он ведь больше тебе не муж… да на самом деле и не был мужем.

При этих словах Джейн вдруг густо краснеет. Я понимаю, о чем она думает: наш брак не был консумирован. Хотя, сказать по правде, я в этом не уверена. Я ведь не очень понимаю, что значит «консумирован». Официальная версия гласит: да, нас поженили, и я прожила месяц под одной крышей с ним и его родителями, но мы ведь еще дети – так что друг к другу нас не подпускали. А потом, когда начались все эти беды и Джейн посадили в Тауэр, Герберты поспешили отдалиться от Греев. Меня отослали к родителям – чистую, нетронутую деву тринадцати лет. Но это не совсем правда. Иногда нам удавалось ускользнуть от докучных взрослых и улучить несколько минут вдвоем. До сих пор вспоминаю его торопливые руки, нетерпеливые поцелуи – и внутри что-то сладко сжимается. И это не все: еще он трогал меня прямо там! Интересно, это и значит «консумировать брак» или нет?

В спальне для младших фрейлин по ночам мы много об этом шепчемся; но беда в том, что никто из нас доподлинно не знает, что происходит в супружеской постели. Кузина Маргарет говорит: чтобы консумировать брак, мужчина должен расстегнуть ширинку. Я почти уверена, что ширинка у Гарри оставалась зашнурована, однако в темноте и в такой суете точно не скажешь. Магдален Дакр говорит, можно забеременеть от поцелуя, если слишком глубоко засунуть язык, а Фрэнсис Невилл – что забеременеть можно, если мужчина потрогает тебя там. Все мы видели, как спариваются во дворе собаки; но, должно быть, девочкам просто невыносимо верить, что Бог создал нас животными и повелел зачинать детей по-звериному. Хотя… никогда не признаюсь вслух, только в этой мысли есть что-то странно возбуждающее.

– О боже, взгляни на мои туфли!

Уже поднимаясь по лестнице, я замечаю, во что превратились мои любимые бальные туфельки. Все в грязи, белый кожаный верх – в розовых разводах от красной краски с намокшего подола. От мысли, что я просто так, ни за что, взяла и погубила любимую вещь, у меня сердце обрывается.

– Туфлям конец, – говорит Джейн Дормер, и я чувствую, как подступают к глазам необъяснимые слезы.

К нам подходят, цокая каблуками, двое мужчин, разодетых в пух и прах, на испанский манер. Дворец сейчас просто кишит испанцами. У этих смуглая кожа и темные глаза; взгляды их с одобрением задерживаются на нас. Судя по легкой улыбке на губах того, что покрасивее, ему нравится то, что он видит. Испанцы кланяются и снимают шляпы. Джейн идет мимо, не поднимая глаз, а я протягиваю руку. Увы, берется за нее не красавчик, а второй, весь в прыщах – и пялится на меня так, словно вот-вот проглотит.

Почему, интересно, когда мужчины ходят по двое, всегда бывает, что один хорош собой, а другой нет? Прыщавый смотрит на меня с какой-то собачьей жадностью: вообще-то я люблю собак (говорят даже, что чересчур люблю – у меня их пять), однако не таких, как этот испанец. Его голодный взгляд мне не по душе. Второй немолод – я бы сказала, ему лет тридцать пять; но отлично сложен и в своем роскошном наряде выглядит просто великолепно! Жаль, что по мне он только скользит взглядом, а дальше начинает пожирать глазами Джейн. Ее взор скромно опущен в землю; его же взгляд прыгает, словно рыба, готовая попасться на крючок.

– Что за прекрасная ткань! – говорю я и легонько провожу пальцем вверх по его винно-красному рукаву, чтобы он обратил внимание и на меня.

– Gracias⁵, – бросает он, едва взглянув в мою сторону.

Похоже, Джейн Дормер совершенно очаровала испанца: когда она наконец поднимает на него ласковые карие глаза – смотрит так, словно никакая сила его от нее не оторвет. Приходится признать: это состязание я проиграла. Но я охотно уступлю Джейн: она такая лапочка!

– Ви позволить мне себе… себя пре-до-ставить?

Эту английскую фразу он выдавливает с таким трудом, что я едва сдерживаю смех. Но Джейн, воплощенное самообладание, смотрит спокойно и серьезно, и отвечает без тени насмешки:

– С превеликим удовольствием.

– Гомес Суарес, граф Фериа, – сообщает он с новым, еще более глубоким поклоном.

Джейн, похоже, поражена до потери речи тем, что ею заинтересовался испанский граф, так что я прогоняю с лица усмешку и бросаюсь ей на помощь:

– Милорд, это Джейн Дормер, а я леди Кэтрин Грей.

– Жэ-ейн Дор-ма… – повторяет он, и я, не удержавшись, фыркаю. Граф едва ли замечает мою невежливость – он смотрит на Джейн так, словно ему явилась Пресвятая Дева. – Delectata!⁶ – продолжает он по-латыни.

– Ego etiam⁷, – отвечает она.

Вот когда я жалею, что не уделяла должного внимания латыни! Старая няня, когда заставала меня над тетрадками в слезах от того, что даже малышка Мэри умнее меня, всегда приговаривала: «Ничего, милая, ты у нас такая красавица, что можешь не тревожиться обо всем остальном!».

– Si vis, nos ignosce, serae sumus⁸, – добавляет Джейн и берет меня за руку, чтобы уйти.

– Vos apud nuptias videbo⁹, – отвечает Фериа. Единственное понятное мне слово – «nuptias»; оно означает «свадьба».

Когда мы входим в коридор, я подталкиваю Джейн локтем и шепчу:

– Кажется, ты кому-то приглянулась!

– Не одной же тебе всех очаровывать, – смущенно улыбнувшись, отвечает она.

– Нет-нет, этот точно твой!

Джейн понимает: я хочу, чтобы меня желали все вокруг. Это сильнее меня. К тому же помогает отвлекаться и забывать… обо всем, о чем хочу забыть. Я обращаюсь мыслями к Гарри Герберту, с радостным возбуждением от того, что скоро его увижу. Он где-то среди англичан, сопровождающих Филиппа Испанского. Хорошо, что я упросила Магдален Дакр одолжить мне туфли на деревянной подошве, в которых кажусь выше ростом! Она говорит, в них невозможно ходить: но я все утро расхаживала взад-вперед по коридору, привыкла к толстым подошвам и, кажется, неплохо с ними справляюсь. «Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…», – шепчу я на бегу, устремляясь в покои младших фрейлин, чтобы переодеться.

Когда я, торопливо поправляя чепец на голове, вхожу в покои королевы, все уже готовы идти. Сьюзен Кларенсьё строит процессию, громовым голосом объявляя каждому его место. Разумеется, тут начинаются споры о том, кому куда встать. Maman пристраивает Мэри и меня на место, по праву нам принадлежащее – почти в самое начало процессии, позади нее самой и графини Леннокс, еще одной кузины королевы со стороны Тюдоров; но кузина Маргарет начинает возмущаться – она хотела идти в паре со мной. Маргарет пробирается сквозь толпу, пытается оттереть Мэри плечом; чтобы защитить сестру, мне приходится дать ей хорошего тычка, смерить сердитым взглядом, да еще, как бы невзначай, наступить на ногу – а в тяжелой туфле с толстой подошвой это должно быть больно! Но все это время я думаю: будь жива сестрица Джейн, она сейчас шла бы в паре со мной, а Маргарет – с Мэри. Подобные мысли гложут меня изнутри; и еще хуже становится, когда я вспоминаю, что в соборе, где ждут джентльмены, нас не встретит отец, такой статный и красивый в своем парадном камзоле. Думать об отце совсем не могу. Я глубоко вздыхаю, чтобы не дать пролиться слезам, щиплю себя за щеки, кусаю губы. «Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт…»

Венчание, свадебный пир – а дальше слуги убирают посуду, выносят столы, и начинаются танцы. Испанцы сгрудились с одной стороны зала: физиономии мрачные – никто не улыбнется! Англичане, столпившись у другой стены, меряют их враждебными взглядами. Не свадьба, а поле боя! Муж королевы хмурится: ему подали ужин на серебре, а ей на золоте. Впрочем, даже угрюмый он очень недурно выглядит. У него лицо Габсбурга, вытянутое и с тяжелой нижней челюстью, но фигура отличная; и я задумываюсь о том, чем же королева – она совсем потерялась в своем роскошном свадебном наряде, и тяжелые драгоценности словно гнут ее к земле – надеется привлечь внимание молодого мужа.

Гарри Герберт находит меня взглядом – уже в тысячный раз за сегодняшний вечер – и посылает воздушный поцелуй, а я делаю вид, что ловлю его и прижимаю к сердцу. Во время службы, когда всем нам полагалось молиться о том, чтобы Бог дал королеве наследников, мы с Гарри глаз друг с друга не сводили. Я увидела его, когда процессия поднималась по ступеням в собор, и едва удержалась, чтобы не броситься ему навстречу. Когда я проходила мимо, он тряхнул головой, отбросив с глаз темную челку, улыбнулся – и я испугалась, что рухну без чувств.

Гости выстраиваются в два ряда для пава́ны¹⁰: джентльмены с одной стороны, дамы – с другой. Гарри Герберт направляется ко мне, но его отец ловит его за руку и отправляет танцевать с одной из сестер Тэлбот. Хуже того – напротив меня оказывается тот испанец с голодным собачьим взглядом, приятель графа Фериа: он совсем не умеет танцевать, постоянно поворачивает меня не в ту сторону. По правде сказать, еще и туфли на деревянной подошве страшно натирают ноги; так что при первой возможности я извиняюсь и, оставив прыщавого испанца на попечение кузины Маргарет, подсаживаюсь к Мэри, которая сидит здесь совсем одна. Все наши девушки скорее умрут, чем окажутся рядом с Мэри на глазах у кавалеров – все кроме Пегги Уиллоуби с заячьей губой, но Пегги уже ушла спать. Пожалуй, только здесь, при дворе, я поняла, насколько Мэри отличается от всех. Разумеется, я знала, что она горбунья, однако дома это ничего не значило: там она была просто Мэри, наша маленькая Мышка. А здесь мне приходится защищать ее от фрейлин; они иногда хуже гадюк!

Мэри сидит, прислонившись головой к стене. Когда я подхожу, она зевает и говорит устало:

– Хотела бы я уже пойти спать!

Мне хочется обнять нашу малышку, но не стоит – Мэри этого не любит. Говорит, слишком часто ее тискали, вертели и тянули в разные стороны – и доктора, и знахарки, что старались выпрямить ей спину. Растягивали, привязывали к доске, поили мерзкими на вкус зельями, чтобы размягчить кости. Были и священники с молитвами, а один у нас в Брэдгейте даже попытался изгнать из сестры дьявола. Но Мэри осталась такой же, как была. Я сцепляюсь с ней мизинцами: это у нас вместо объятий.

Гарри Герберт танцует с Магдален Дакр, и они вместе смеются какой-то шутке. Смотреть на это невозможно – невозможно и отвести взгляд. Он берет ее за руку, и внутри у меня словно что-то скручивается в тугой узел.

– У меня есть новости, – говорит Мэри.

– О чем?

– О maman… – Тут она останавливается, и я сразу начинаю подозревать худшее. Что на этот раз? Хочется заткнуть уши и громко запеть, только бы не слышать, не слышать новых дурных вестей! Еще одной беды я не выдержу.

– Что-то дурное?

– Нет-нет, хорошее! – отвечает она, подняв на меня круглые карие глаза, большие, словно у новорожденного олененка.

– Так что же? – Гарри Герберт что-то шепчет Магдален на ухо, и мне нужно срочно от них отвлечься.

– Она собирается выйти замуж.

Обмен партнерами: Гарри передает Магдален пухлому испанцу, а сам с поклоном протягивает руку кузине Маргарет… И тут до меня доходит, что я только что услышала.

– Maman? Замуж?! Да что ты, Мышка! Это просто сплетни.

– Нет, Киска, я слышала от нее самой.

Ну почему ей maman все рассказывает первой? В оленьих глазах Мэри мне теперь чудится лисья хитрость – и вспыхивает старая зависть, какую я обычно испытывала к Джейн. Но я напоминаю себе: это же наша Мэри, бедная малышка Мэри, и она не желает мне зла.

– Maman сказала мне, что надумала выйти замуж за мистера Стокса.

– За Адриана Стокса? Быть такого не может! Он же ее конюший – попросту слуга! Да и королева никогда не позволит…

– Королева уже дала разрешение, – отвечает Мэри.

– Это maman тебе сказала? – Мысли лихорадочно мечутся; во мне поднимается гнев при мысли, что отца, лучшего человека на свете, maman променяла на какое-то ничтожество из конюшни! – Как она могла?!

Тоска по отцу врезается в грудь нестерпимой болью. Я была его любимицей.

– Я думаю, – тихо отвечает Мэри, – она просто хочет, чтобы на этом все закончилось. Она сказала, что выходит замуж за человека простого звания, чтобы покинуть двор и увезти нас отсюда подальше. Туда, где мы будем в безопасности.

– В безопасности? – выплевываю я.

– И потом, Киска… она его любит.

– Такого не может быть, – твердо отвечаю я. – Ее мать была сестрой короля Генриха и королевой Франции! Такие высокородные дамы, как maman, не влюбляются в собственных слуг! – Хотя кому же, как не мне, знать, что любовь приходит, когда не ждешь, соединяет самые неподходящие на вид пары и не желает прислушиваться к голосу разума?

Но невозможно думать о том, что maman покинет двор, поселится где-то в глуши, будет жить словно простолюдинка и из герцогини Саффолкской превратится в мистрис Стокс! Эта мысль грызет меня, будто червь под кожей. Знаю, надо за нее порадоваться, но вместо этого говорю:

– А ты покинешь двор вместе с ней?

– Не знаю, Киска. Может быть, королева меня и не отпустит; ведь я у нее вроде ручной обезьянки, – добавляет она с необычной для себя горечью.

– О, Мышка! – Прилив нежности к сестре заставляет забыть, что только что я негодовала и завидовала ее близости к maman. Это же она, наша маленькая Мышка! – Знаешь что? Давай я потихоньку выведу тебя отсюда и отведу в спальню. Никто не заметит!

– Смотри, – говорит она, приподняв подол моего платья, – у тебя кровь на ноге! Должно быть, туфлей натерло. Когда уйдем, я перевяжу тебе ногу.

Все мои благие намерения летят в тартарары, когда, подняв глаза, я вдруг вижу перед собой Гарри Герберта. Теплый, пахнущий миндалем, с улыбкой победителя он обнимает меня за талию и шепчет:

– Пойдем со мной в сад, пока никто не смотрит!

Я знаю, что должна отказаться. Мне нужно проводить сестру в спальню, нам с ней есть о чем поговорить… но Гарри смотрит на меня своими зелеными, как весенняя листва, глазами – и я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня.

– Сейчас вернусь! – говорю я Мэри и позволяю увлечь себя прочь, забыв о натертой ноге, забыв обо всем.

В саду тепло, в небе висит полная луна и освещает нас мягким серебристым светом.

– Держи, – говорит Гарри и передает мне флягу. Я подношу к губам, глотаю – и жидкость обжигает мне горло. Я закашливаюсь, потом смеюсь, и он со мной вместе.

– Гарри Герберт! – говорю я. – Гарри Герберт, это правда ты?

– Это правда я, милая моя Китти Грей!

Я срываю с него шляпу, зарываюсь пальцами ему в волосы.

Мы стоим посреди маленького садика, на густом травяном ковре. Тисовая изгородь скрывает нас от посторонних глаз. Миг – и мы падаем на траву, и он уже возится с моей шнуровкой, а я прижимаюсь губами к его шее, чувствуя солоноватый вкус пота.

– Мы все еще муж и жена! – шепчет он, просунув руку мне за корсаж.

– Значит, это не грех, – смеюсь я. – А жаль!

– Ах ты, шалунья Китти! Отец меня отходит кнутом, если нас застукает!

Я приспускаю с плеч верхнее платье, сбрасываю чепец. Падаю на спину, раскинув руки, рассыпав волосы по влажной траве. Гарри надо мной, залитый лунным светом; с лица не сходит улыбка.

– Как же я скучал по тебе, Китти! Как я тебя хочу! – шепчет он, лаская мне кожу жарким дыханием. Потом приникает к моим губам – и я наконец чувствую, что снова живу.

Мэри

Уже целую вечность я жду Кэтрин. Похоже, она не вернется. Меня гложет тревога; как бы этот Гарри Герберт не навлек на нее беду. Отец его, Пемброк, уже ищет его среди танцующих. Один раз мне показалось, что в толпе ближе к дверям мелькнуло бледное золото волос Кэтрин, но я ошиблась; у той девушки нет ни пухлых губ, ни сияющих глаз моей сестры. Просто кто-то на нее похожий. Мое одиночество обращает на себя внимание; я чувствую на себе липкие любопытные взгляды. На Кэтрин глазеют из-за ее красоты, на меня – из-за уродства. Платье тесно, корсаж врезается в бока; я думаю о том, чтобы потихоньку уйти одной, однако понимаю, что не смогу без чужой помощи развязать шнуровку на спине, а Пегги, должно быть, уже спит сном младенца. Maman занята – прислуживает королеве. Хочу даже разыскать мистрис Пойнтц, но представляю себе, как она на меня посмотрит и что скажет – и от этой мысли отказываюсь.

Я решаю подождать еще, а пока наблюдаю за тем, как королева пожирает глазами молодого мужа. Тянется к нему, как цветок к солнцу – он же не может скрыть разочарования. Интересно, чего он ожидал? Может, королева прислала ему портрет, где она красавица – вроде тех моих портретов, что заказывала maman, на которых у меня нет никакого горба? Чем дольше я смотрю на новобрачных, тем сильнее меня грызет ненависть к ним обоим. Ведь из-за этого брака, уже очевидно неудачного, моя сестра лишилась жизни.

Никогда не забуду день, когда я узнала, что стоит за этим обручением. Был конец зимы; только что подавлен мятеж реформатов. Придворные дамы, и я вместе с ними, не спали всю ночь – сгрудились толпой в женских покоях в Сент-Джеймсском дворце и, оцепенев от ужаса, ждали мятежников. Где-то там, среди восставших, был отец, но тогда я этого еще не знала. Слышала, как maman шепчет Левине: если мятежники ворвутся во дворец, будет «кровавая баня». Тогда я не догадывалась, что это значит – теперь-то мне известно гораздо больше. Еще maman сказала, что всем нам надо тайно молиться за успех мятежа: ведь, если королеву сбросят с трона, Джейн выйдет из Тауэра. Только, упаси боже, никому об этом ни слова! Случилось в тот день немало, и многое до сих пор остается мне неясным. Мне никто ничего не объясняет – думают, я слишком мала. Но я знаю и понимаю больше, чем людям кажется.

После той ночи я и узнала ужасную правду. Вот как это случилось. Королева отдыхала у себя в покоях; я сидела, как она любит, у нее на коленях, и растирала ее тощую, словно птичья лапа, руку. Королеву вечно осаждают боли и недомогания.

– Сильнее, Мэри!

И Незабудка у себя в клетке захлопала крыльями и сипло повторила:

– Сильнее, Мэри! Сильнее, Мэри!

Я стала растирать сильнее, хоть и опасалась, как бы запястье королевы – кость, обтянутая кожей, – не хрустнуло у меня под пальцами. Она напевала себе под нос какую-то мелодию, повторяя вновь и вновь одну и ту же строку, и не сводила глаз с миниатюры, изображающей ее будущего мужа. Смотрела и вздыхала так, словно очень счастлива – или уж очень несчастна. Или то и другое вместе. Должно быть, это и есть любовь. Судя по Кэтрин, в любви нет никакой логики.

– А теперь легче, Мэри! Легко, как перышко! – приказала она.

Я стала поглаживать ее руку легко, кончиками пальцев, едва касаясь сухой кожи и жестких темных волосков на ней. У королевы много волос на теле; ноги у нее словно шерстью покрыты. Когда я спросила Кэтрин, у всех ли женщин так, она ответила: нет, у нормальных женщин совсем иначе – и в доказательство продемонстрировала собственную ногу, стройную и гладкую, как масло.

– Это потому, что она наполовину испанка, – сказала сестра. – А испанцы, говорят, все волосатые, как медведи.

Вдруг послышался какой-то звук – едва заметный, словно скрип половицы. Королева прекратила петь, прислушалась. Звук повторился. Легкий стук камешка, брошенного в окно.

– Привяжи рукав¹¹, Мэри, – приказала королева, протягивая мне руку.

Незабудка заколотила клювом по решетке и хрипло повторила:

– Привяжи рукав! Привяжи рукав!

Я начала возиться с завязками: чувствовала нетерпение королевы, и от этого сделалась неуклюжей. Она столкнула меня с коленей.

– Платье! Чепец!

Я принесла ей верхнее платье и помогла облачиться, радуясь тому, что жесткая золотая парча не дает заметить мою неуклюжесть. Королева взяла свечу, подошла к окну, замерла на мгновение, вглядываясь во тьму, а потом вернулась в кресло. Велела подать ей Библию и четки, мне указала на подушку у своих ног. Выпрямилась, гордо подняв подбородок, и застыла, словно играет королеву на маскараде, а я замерла с ней рядом на полу, как собачонка.

У дальней стены послышались шаги, а затем… мне показалось, что прямо из стены, как призрак, перед нами появился человек в плаще с капюшоном. Должно быть, я разинула рот, потому что королева толкнула меня в плечо и приказала:

– Мэри, не лови мух!

Незнакомец вышел на середину комнаты, сбросил плащ вместе с капюшоном и склонился в учтивом поклоне. Я узнала в нем Ренара, имперского посла. Едва увидев его, королева словно пробудилась к жизни – как будто он стал искрой, разжегшей в ней пламя. Я не раз встречала во дворце Ренара со свитой, отмечала его безупречные манеры – и невольно задумывалась о том, что таится за этой вкрадчивой любезностью.

– Вы принесли нам вести от нашего нареченного? – спросила королева, тяжело дыша, словно после быстрого бега.

– Вы совершенно правы. – И он извлек из-под дублета какой-то сверток.

Королева, казалось, за миг помолодела лет на десять. Да что там – сейчас она походила на ребенка, с нетерпением ждущего сладостей. Подарок приняла с несколько большим нетерпением, чем требует этикет, торопливо развернула – радостно ахнула и поднесла к свече, любуясь кольцом на ладони.

– Изумруд! Наш любимый камень! – воскликнула она, надела кольцо на палец и стала поворачивать так и сяк, наблюдая за игрой света на нем. – Как он сумел так угадать?

Кольцо было огромное – совсем не для ее тощих, словно птичьи когти, пальцев; и я не сомневалась, что где-то его уже видела. Точно: на мизинце у самого Ренара. Вечно я замечаю то, чего не замечают другие.

А королева краснела и ворковала, словно счастливая невеста.

– Взгляните, как он преломляет свет! – восклицала она. – Скажите, это кольцо самого Филиппа? Он его носил? Что это за гравировка здесь? SR. Что это, Ренар, – какой-то тайный язык любви?

– Semper regalis, – откликнулся он, пожалуй, чересчур поспешно.

– «Вечно царствующая»! – повторила она.

– Semper regalis! – хрипло выкрикнула Незабудка; это дало Ренару повод вежливо посмеяться и отпустить какой-то комплимент о том, что, мол, только у нее попугай мог с такой легкостью выучить латынь.

А я не могла понять, как Мария, королева Англии, женщина, получившая образование у лучших в стране учителей, только накануне противостоявшая армии мятежников, не замечает очевидного: буквы SR – еще и первые буквы его имени! Simon Renard. Мне всего девять – хотя, правду сказать, я умнее большинства своих сверстниц – но мне все ясно как день. Никакой это не дар любви от будущего мужа! Это хитрость самого Ренара: взял первую попавшуюся безделушку и выдал за подарок от испанского принца.

Кольцо с изумрудом – обман. Такой же, как когда мне говорят: «Ты не столь мала ростом, Мэри, и горб у тебя совсем незаметный, и ты непременно выправишься, когда подрастешь». Обманывают, чтобы я не огорчалась из-за своего уродства – но, как по мне, лучше знать правду. Однако королеву, похоже, обман Ренара вполне устраивает. Я не раз замечала: люди верят тому, чему хотят верить.

– Император просит передать вам свои поздравления по случаю победы над мятежными еретиками и восхищение вашей твердостью. «Такую королеву, – изволил сказать он, – не запугать и не победить. Мне не найти лучшей пары для моего сына».

– Благодарю вас, – выдохнула королева. Сейчас она напоминала маленькую птичку, что надувается и пушит перья, воображая себя орлицей.

– Ах да, еще он упомянул о вашем благочестии.

Королева медленно прикрыла и вновь открыла глаза; на губах ее играла легкая улыбка.

– Однако… – деликатно кашлянув, продолжил Ренар.

– Что?

– Та девица… Ее нельзя оставлять в живых.

– Но она – наша родственница! – возразила королева.

– Император на этом настаивает. В стране неспокойно, слишком много недовольных – реформаты, еретики… – Он остановился. – Слишком велика опасность для вашей короны.

Я думала, что они говорят о сестре королевы, Елизавете – ведь мятежники пытались ее посадить на трон.

– Но она еще так молода! – Радостное возбуждение королевы как рукой сняло; теперь она съежилась, словно от холода, и нервно потирала руки. Терла и терла, будто пыталась смыть с них чернила. – Мы с ней провели очень много счастливых дней в Больё!

Помню, как тогда я подумала: ведь дворец в Больё и мне хорошо известен. Мы не раз ездили туда в гости, когда Мария еще не была королевой. Помню, как она всегда приветствовала нас словами: «Мои любимые кузины!» Помню, как Джейн отказывалась преклонять колени перед святыми дарами в тамошней часовне, а взрослые говорили: «Ничего, вырастет – поумнеет».

Сейчас уже не то. Мария стала королевой, и все мы должны следить за тем, чтобы выглядеть добрыми католиками – это все время повторяет maman.

– Ренар! – сказала королева странным голосом, резким и дрожащим. – Это невозможно! – Она поднялась с кресла; Библия и четки со стуком упали на пол. – Вы не понимаете! Мы любим эту девушку. Мы никогда не согласимся ее казнить!

Королева ходила взад-вперед, а Ренар следил за ней взглядом. Обо мне они, похоже, совсем забыли.

– Казнить ее мужа… хорошо, на это мы можем пойти. Все эти Дадли – предатели до мозга костей. Но ее… она наша кузина – и еще совсем ребенок!

Только тут я начала понимать. Осознание пришло постепенно, как тень заволакивает зрение. Они говорят не об Елизавете, а о моей сестре Джейн и ее муже Гилфорде Дадли! Я невольно ахнула. Оба обернулись ко мне; лицо королевы исказилось болью, на лице Ренара… что это было? Стыд? Надеюсь, ему хотя бы стало стыдно.

– Ее сестра! – воскликнула королева свистящим шепотом, указывая на меня. – Это же ее сестра! – Она рухнула в кресло, закрыла лицо руками. – Нет, невозможно!

– Ее сестра! Ее сестра! – повторила Незабудка.

Ренар опустился перед королевой на колени.

– Император… – начал он. – Император расценит это как знак вашей преданности его сыну.

– О чем вы говорите? – Глаза ее гневно сверкнули. – Так это условие?.. – Она оборвала себя. Испустила долгий неровный вздох. – Принц Филипп – или Джейн Грей?

Я хотела закричать, подать какой-то знак, что я здесь и все слышу, но словно окаменела. Не могла ни шевельнуться, ни издать и звука.

– Не стал называть это условием, – с вкрадчивой мягкостью ответил Ренар. – Император – он ведь тоже кузен вашего величества – желает лишь одного: спокойствия и безопасности в ваших владениях. Я уже упоминал о том, как высоко он ценит ваши достоинства.

– Но… – начала она. И умолкла.

– Что же касается принца Филиппа – да простится мне такая вольность, мадам, но он ждет этой свадьбы с величайшим нетерпением. Свою невесту – вас, дражайшая моя королева, – он считает… – Ренар остановился, словно подыскивая подходящее слово, – считает несравненной.

Королева молчала и крутила на пальце кольцо с изумрудом. Огромное кольцо, что на ее птичьей лапке смотрелось злой насмешкой. Я по-прежнему не могла шевельнуться, опустошенная непониманием и ужасом. Джейн… наша Джейн… моя добрая сестра, в жизни никому не причинившая зла…

Королева нагнулась ко мне, схватила под мышки и снова посадила, как куклу, себе на колени. Сжала так, что я начала задыхаться в ее объятиях. Выдохнула мне в ухо какой-то непонятный звук – то ли долгий стон, то ли заглушенное рыдание. Золотая парча ее платья царапала мне лицо, в ноздри бил резкий запах померанцевого масла, которое она втирала себе в грудь. В этот миг я отчаянно желала, чтобы меня обняла maman – только ее объятия я способна переносить. Но maman здесь не было.