Buch lesen: «Приданое»

Schriftart:

Дизайнер обложки Мария Дубинина

ISBN 978-5-0059-0312-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все права защищены законом об авторском праве. Никакая часть электронной и печатной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет, на любой из платформ, озвучивание текста, а также частное и публичное использование текста без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

Софьюшка сидела у окна с задумчивой улыбкой на лице и медленно водила пальчиком по небольшой деревянной дощечке, которую она держала в руках. Неторопливо и бережно ощупывали её пальчики искусную резьбу, кудрявые завитушки, выпуклости да впадинки, дерево было тёплым, местами шершавым, местами гладким, и Софьюшка знала уже каждую зазубринку на этих картиночках. Картинки эти вырезал для неё батюшка, было их всего семь штук, на каждой разное изображено. Тятя знатный был плотник, искусный, всё умел – и наличники резные сделать, и ворота расписать, и ложки-плошки изукрасить вязью, и столбцы на крылечке витиеватые вырезать. Любили его люди за руки золотые да сердце доброе. Вот и для дочки своей старшенькой, которую любил он пуще жизни, сделал он занятные штучки из дерева. Величиной они были с ладошку, махонькие, а чего только на них не было изображено – и море-окиян с кораблём, плывущим по волнам; и лес дремучий с избушкою Бабы-Яги; и лисичка хитрая, что выглядывала из-за ёлки; и девица красная, что по воду шла с коромыслом; и месяц ясный с братцем солнцем на небе; и терем высокий… Очень старался батюшка над этими картинками, затейливые они получились. И вот сейчас, когда тяти уже шесть лет, как не было на этом свете, сидела Софьюшка у окна и с тихой улыбкой гладила кончиками пальцев батюшкины подарочки. Дороги они ей были. Ведь была Софьюшка слепенькая.

– Софьюшка! – послышался из задней избы голос младшей сестрицы Устиньи, – Идём обедать!

Софьюшка нащупала на лавке рядом с собою льняной мешочек, и, сложив неспешно и любовно свои милые игрушки, встала, и пошла к сестрице. Устинья, невысокая, тоненькая, как молодая берёзка, девушка, в пёстром сарафане и широкой рубахе, хлопотала у стола: она достала из печи картошечку в чугунке, полила её растопленным маслицем, посыпала лучком поджаристым, золотистым, переложила в плошку. На столе, на белом расшитом полотенце, лежал пышный каравай, несколько сочных, розовых редисок, небольшая солонка с горкой крупной серой соли, и молоко в крынке. Устинья приложила пальчик к губам, задумалась на мгновение, после развернулась, взмахнув косой, убежала в запечье, и почти сразу же вернулась из закутка с загадочной улыбкой. Софьюшка с застывшим на лице вопросом, приподняв бровки, и по-прежнему кротко улыбаясь, обратила невидящий свой взор к сестрице. Хоть и не видели глазоньки её, но душа чувствовала безошибочно родную кровиночку. И потому Софьюшка сердцем видела сейчас и то, что Устинья улыбается, и то, что вся она взбудоражена и возбуждена.

Тем временем Устинья подскочила к старшей сестре и вьюном закружилась вокруг неё:

– Угадай-угадай, что у меня есть!

– Не знаю, – развела руками Софьюшка, – Да что же?

– А вот и не скажу, – крутилась кругами Устинья, – А вот на-ко, понюхай, может и узнаешь!

Она весело засмеялась и сунула Софьюшке под нос то, что держала в руках. Та повела носом, зажмурилась, и, помолчав мгновение, тут же ответила:

– Мёдом пахнет, сладостью.

– Правильно-правильно, – веселилась Устинья, – А ещё чем?

– Душистым чем-то.

– Ну, держи-ко, потрогай, тогда точно угадаешь, – хихикнула Устинья и подала сестре в руки предмет.

Софьюшка ощупала и засмеялась:

– Нешто пряник?

– Пряник, пряник! – захлопала в ладошки Устинья, – Свежий да медовый! Печатный!

– Ну ты чисто дитя, Устя, – покачала головой Софьюшка.

– А что? Нешто и не порадоваться? Вот поедим сейчас картохи, да после и попьём чаю с такой вкуснотой. Таких пряников мы сто лет не едали с тобой, Софьюшка! Ещё, поди, когда тятя с маменькой живы были, тогда только и привозили они нам с ярмарки угощеньица-то.

– Да откуда же ты взяла его, егоза? – подивилась Софьюшка.

Тут Устинья смутилась, покраснела, и, помолчав чуток, уклончиво кивнула головой:

– Да так… Пахом привёз с ярмарки.

Софьюшка нахмурилась:

– А с чего это он тебя пряниками потчует?

– Да не знаю я, – пожала плечами Устинья, – Я с колодца нынче утром шла, а он и подскочил ко мне на коне, говорит, мол, на ярмарке вчерась был в городе, торговал, и вот гостинец нам привёз.

Софьюшка, продолжая хмуриться, нащупала пальцами край стола, села на лавку.

– Зачем же ты взяла, Устя?

– Да что такого? – удивилась девушка, – Ну, угостил, да мало ли, он и ребятишкам сегодня петушков на палочке привёз. Деньги у него водятся, вот, небось, и захотел доброе дело сделать.

– Ох, не знаю-не знаю, – покачала головой Софьюшка, – Не таков человек Пахом. Расчётливый он, потому и денежный, что просто так ни копейки не потратит.

И помолчав, добавила с тревогой:

– Не позволяла ты себе ничего лишнего?

Устинья вспыхнула до кончиков волос:

– Да что ты такое говоришь-то, Софьюшка?! Как тебе только в голову эдакое пришло?

– Ты не серчай. Беспокоюсь я за тебя, Устя, – вздохнула Софьюшка, – Ведь уже семнадцатый тебе пошёл. Совсем ты у меня взрослая стала, красавица.

– Откуда ты знаешь, что красавица?

– Как не знать? – погладила её по голове сестра, – Ведь моя ты. И знаю я, что глазки у тебя, как травушка-мурава, что под солнышком растёт, зелёные, что волосы у тебя, как пшеница спелая, а губы, как вишенки.

– Да откуда же ты это ведаешь? Ведь ты и не видела никогда ни травы, ни небушка…

– Видела однажды во сне, – улыбнулась Софьюшка, – Господь милостив, дал мне разочек увидеть красоту Руси нашей матушки, просторов её широких, церквей златоглавых, полей бескрайних, да людей добрых.

– И как ты это увидела? – округлила глаза Устинья.

– А вот так. Ангел меня на крыльях своих носил по воздуху, а я и глядела, да запоминала…

– Чудно как, – протянула Устинья, и тут же спохватилась, – Давай-ка обедать станем. Остыло, поди.

Она поглядела в сомнении на сестру и спросила:

– А пряник-то что же? Не станем есть?

– Отчего же, поедим, то ведь хлеб, святое. В нём худа нет. Да только впредь, гляди, не бери от Пахома никаких подарочков, поняла?

– Поняла, – кивнула Устинья, – Впредь не стану. Давай есть.

– Давай.

И, перекрестившись на образа в углу, да сотворив молитву, сёстры приступили к обеду.

Глава 2

После обеда Устинья убежала в огород, грядки поливать да сорняки полоть, а Софьюшка принялась убирать со стола. Несмотря на то, что была она с рождения слепенькой, по дому управлялась девушка хорошо, да и в огороде тоже не робела, только жалели её и маменька, пока жива была, и сестрица младшая, работой не нагружали, больше по избе Софьюшка хозяйничала. Порой, когда время выдавалось свободное, приводила её мамонька, бывалоча, на речной бережок, усаживались они на склоне в высокую траву, да сидели молча, слушали воду, как говорила Софьюшка. А как много рассказывала вода! Река-то у них знатная была – широкая, полноводная, текла она неторопливо, издалёка несла воды свои чистые, и тому, кто умел не просто слушать, но и слышать, рассказывала река сказки свои да былины, делилась мудростью своей многовековой.

Главной же отрадой Софьюшки был лес. Уж как она его любила! Бывало, с вечера скажет мамонька:

– Девчата, завтра с утра рано подниму, по грибы пойдём.

Устя та носик сморщит, протянет недовольно:

– Ну вот, опять по грибы, поспать хочется.

А Софьюшка та обрадуется так, что весь день после только и живёт тем ожиданием, представляет себе запахи лесные, шелест листвы на ветру да пение птиц, вспоминает стволы деревьев – одни шершавые, другие гладенькие, травинки тоже эдак же – каждая различается от другой, каждая особенная по-своему. Для Софьюшки каждый поход в лес – праздник. Еле дождётся Софьюшка утра. А как рассветёт, так подоит мать корову, в стадо проводит, и, взяв большие корзины для себя и Усти, да поменьше – для Софьюшки, отправляются они в лес.

Утро свежее полно птичьего гомона, криков местных горластых петухов, мычания коров, да говора люда деревенского. Едва лишь полоска розовая на небе заалеет и солнце на небо выкатится – большое, тёплое, ласковое – спешат люди на работу. По дороге попадаются хозяюшки, что коровушек в стадо провожать вышли, здороваются, спрашивают, далёко ли собрались. Мамонька остановится, двумя словами перекинется, и дальше они пойдут. Вот и деревня уже закончилась, за околицу вышли. Софьюшка бодро шагает с мамонькой под ручку, Устинья рядом плетётся, хмурится, позёвывает, поправляет выбившиеся из-под платка волосы.

– Косу-то потуже надо было заплетать, стрекоза, – засмеётся мать.

– Спать хочу, – затянет канитель Устя.

А мать только отмахнётся:

– Большая уж ты, девять годов тебе нынче исполнилось на Рождество, а всё хнычешь, как маленька. Привыкай спозаранку вставать.

Софьюшка же идёт молча и всему улыбается, улыбка её, тихая да ясная, не сходит с лица. Всему-то она рада. И зорьке ранней, и солнышку ласковому, и ветерку прохладному, и туману рассветному. Хоть и не видит она этого, но душой чувствует красоту. Вот уж и лес впереди покажется. Софьюшка его издалека уже заприметит, остановится она, сделает глубокий вдох и встанет так, замерев от удовольствия, после неспешно, медленно выдохнет, постоит чуток, и потянет мать за рукав:

– Идём, мамонька, дальше.

Как войдут под сень деревьев, так пойдут на место заветное, у мамоньки своя полянка была тайная, где и грибы и ягоды водились всегда. То ли и правда место было такое, то ли мамонька слова ведала особые, а только ни разу не возвращались они с той поляны с пустыми корзинами.

– Отдышаться надо, малость, девки, – скажет мать и прислонится к берёзке, слабая она была здоровьем, застудилась раз зимою, да с тех пор и чахла всё.

Постоит чуток, перекрестится, скажет: «Ну, с Богом!», да примется за дело, Устинья поначалу нехотя, а после всё больше и больше распаляясь и торопясь обогнать мать, да наполнить корзину быстрее неё, пойдёт собирать на противоположной стороне поляны. Софьюшка же присядет на корточки в траву и станет стебельки перебирать пальчиками. Осторожно, бережно станет она трогать лепесточки, прикасаться к травинкам, ощупывать листья, ягоды, веточки опавшие. Вдруг задумается о чём-то, склонит набок голову, серьёзной станет, словно тучка на солнце набежит. После встрепенётся, заулыбается, примется снова травы перебирать. По одним ей ведомым качествам выбирала Софьюшка растения и складывала их в свою небольшую корзину, да не просто брала, а говорила с каждой травинкой, шептала что-то одними губами. А кроме трав собирала она и вовсе, казалось бы, сор бесполезный – веточки сухие корявые; камушки неровные некрасивые; перья, птицами оброненные; сучочки неказистые. Устинья подбежит, глянет, удивится:

– Софьюшка, на что тебе это всё?

– Надо, – ответит та, только и всего.

Вот и домой пора, у мамоньки с Устей полные корзины грибов, а у Софьюшки тоже свои лесные дары в корзиночке, которую прижимает она счастливо к груди.

– Ну, пойдёмте, девоньки до дому, – скажет мать, – Вот и умнички мои, славно поработали, теперь насушим грибов на зиму, да с картошечкой нажарим нынче к обеду, то-то тятя обрадуется, уж он больно любит грибочки.

А дома, как наступит вечер, достанет Софьюшка корзинку свою, сядет на лавку, да примется мастерить. Сучочки да палочки цветными нитками обвяжет, лентами, лоскутки вплетёт, перья, и получаются у неё куклы дивные, то ли люди, то ли существа какие-то неведомые выходят из рук её, причудливые, затейливые, необыкновенные… А за куклами теми у Софьюшки очередь уже, девчонки деревенские разбирают их нарасхват. Куклы эти мало того, что затейные уж больно, так ещё и приметили девчата, что счастье они приносят хозяйке своей. Только вот самой Софьюшке не принесли они счастья. Как пришла её четырнадцатая зима, день рождения-то у ей аккурат на святой праздник был, на Покрова, так мамонька их, добрая да ласковая, померла. Тихо ушла, во сне. Легла и не проснулась.

– Хворая была Паранья, слабенькая, так хоть смертушку Бог лёгкую послал, – кивали участливо старухи, утирая слёзы.

А после, в ту же зиму, и батюшки не стало. Поехал он в город на ярмарку, работы свои по дереву продавать – ложки да ставчики резные, оклады искусные для икон, да лавочки узорчатые. А на обратном пути подкараулили его лихие люди, что в тех местах разбойничали, да и убили. Хорошо хоть, что тело не скрыли, так и оставили лежать под высоким старым тополем, тут-то и нашли его мужики, что на поиски отправились спустя день. И лошадь разбойники увели, и деньги забрали, а телегу под откос пустили. Ох, и плакали девки, ох, и убивались они по тятеньке своему, ещё от одного горя не отошли, а тут и другое подоспело. Правду люди бают, беда не приходит одна. Старухи соседские над сёстрами пригляд по очереди взяли. Шутка ли, и так годами малы, да ещё и старшая слепенькая. Как жить? Приходили к ним то покормить, то по хозяйству помочь. Да девчатки умненькие, скорёхонько свыклись сами-то хозяйство вести. Так и жить стали. И вот уже шесть лет минуло, как один день. Устинья вон уже заневестилась…

Мыла Софьюшка посуду в небольшом корытце, вытряхивала скатёрку вышитую, а сама вспоминала те времена прошедшие, да так задумалась, что и не услышала, как вошла в избу Устя.

– Софьюшка, уж вечереет скоро, можно я на вечорки нынче пойду? – услышала она голос сестрёнки.

Нахмурилась Софьюшка, и деспотом ей быть не хотелось, понимала она, что время своё берёт, выросла её девочка, Устя – сестрица младшенькая, но и тревожилось сердце её – а ну как обидит кто? Ведь все знают, что нет у ней защитника, что там, сестра слепая, какой от неё прок? Да что душой кривить, одного человека Софьюшка и боялась только, другие не причинят зла Усте. И боялась она Пахома. Того самого, что Устинью пряниками давеча угощал.

Глава 3

– Так отпустишь ли, Софьюшка? – ластилась к сестре Устя, – Все подруженьки мои там будут.

– Ох, не знаю я, Устинья, тревожно мне что-то за тебя.

– Да ну что ты, Софьюшка? – надула губки Устя, – Ну, что со мною сделается? Никогда ты меня не отпускаешь. Другие девчонки вон кажной вечер на посиделки бегают, а я…

– А ну как обидит кто?

– Да кто меня обидит? Тут все свои. И я себе лишнего не позволяю, скромно себя веду.

– А Пахом? – спросила вдруг Софьюшка, – Пахом тоже там будет?

– Да почём мне знать? – удивилась Устя, – Я с ним и не говорю никогда, так, где на улице встретимся, поздороваемся, да и дальше разойдёмся. Да что тебе этот Пахом сдался? Что ты про него спрашиваешь?

– Да ведь нравишься ты ему, Устя, – ответила прямо Софьюшка, – А он человек тёмной, не хочу я, чтобы ты с ним сдружилась.

– Софьюшка, – Устя подсела к сестре и обняла её, – Ты же знаешь, что ты мой самый родной человек, самый любимый, и я тебя никогда не оставлю, даже когда замуж выйду. Ты ж моё приданое!

Устинья рассмеялась, она часто называла так Софьюшку, мол, ты моё приданое, а раз так, то со мной и будешь, с собой тебя заберу взамуж. Либо так, либо никак.

– Нет уж, милая ты моя, – ответила ей однажды Софьюшка, – Нечего тебе из-за меня долю свою женскую губить, кому нужна невеста с эдаким довеском? Так и просидишь в девках, как я. Я-то ладно, мне сам Бог велел, какая из меня жена, а ты у нас умница и красавица, и счастье женское непременно с тобою будет!

– Что ты болтаешь, Софья? – осерчала тогда младшая сестра, – Да ты ещё больше моего это счастье заслужила! А что насчёт «какая», так зря ты так, хорошая из тебя жена бы вышла, ты по дому всё умеешь, а со скотиной и муж бы помог, а там, глядишь, ребятишки подросли, ты сама себя заживо хоронишь да крест на себе ставишь. Да разве не знаешь ты, как Иван по тебе сохнет? Ведь ему уж двадцать пять, а всё не женится. А почему? Да тебя он любит, а ты – нет да нет.

– Что ты, Устя, какая из меня хозяйка? То разобью, то разолью. В своей-то избе я привыкла, всё знакомо мне, а в чужой как стану? Да свекровь попрекать, глядишь, примется? Нет, нет, и речи нет, чтобы мне да замуж. Вот тебя, даст Бог, выдадим за доброго парня.

Так приговаривала Софьюшка, когда заходил у них разговор о бабьей доле и об их будущем.

И вот, сегодня впервые попросилась Устя на вечорки. И то верно она говорит, подружки-то её давно на посиделки бегают, а она всё дома. А юность своё берёт. Когда и погулять, повеселиться, как не сейчас? Софьюшка вздохнула.

– Устя, – взяла она сестрицу за руки, – Ты вот что, ты ступай, повеселись, да только шибко долго не гуляй хорошо? Да с Пахомом не ходи. Скрытной он человек, недобрый. Душа у него тёмная.

– Хорошо, хорошо, сестрица! – обрадовалась Устя, – Конечно, не допоздна буду. А Пахом… На что он сдался мне? Али других парней нет на деревне нашей?

– Поди, кто и люб уже тебе? – спросила вдруг Софьюшка.

– Да ну тебя, – отмахнулась Устя, – Никто мне не люб, вот ещё.

Софьюшка улыбнулась:

– Ладно, ступай вечером погулять, а я тебя ждать буду.

Как вечереть стало, да повеяло свежестью ночной, как протянулись от домов длинные тени, а птицы слетелись на отдых в свои гнёзда, как запахли сладко ночные цветы, да засеребрилась на озере лунная дорожка, как люди, повечеряв, принялись укладываться спать после тяжёлого деревенского дня, так потянулась молодёжь на посиделки. И Устинья с ними. Подружки, завидев её, обрадовались:

– Устя, вот и ты с нами! Отпустила тебя сестра?

– Отпустила, да только велела не допоздна гулять.

– Ну, ничего, мы тебя после проводим до дому.

Так, весёлой гурьбой, дошли они до крайнего в деревне дома, где жил когда-то дед Мирон, старик нелюдимый, хоть и незлобный. Детей у него не было, бобылем прожил, и после его смерти так и стояла изба одинокая и пустая. И приладилась молодёжь за его избой сумерничать – а что, место хорошее, от других домов поодаль, от ветра и дождя закрытое – за избой-то, с задней стороны вроде навеса было вдоль длинной бревенчатой стены без окон, а плетень уж повалился давно, так, что пройти труда не составляло. Росла там, правда, крапива да лебеда чуть не в человеческий рост, да повытоптали её со временем, и теперь было у молодёжи уютное и сокрытое от других местечко. Там и собирались на посиделки.

– Устинья, неужели ты? – услышала неожиданно Устя за спиной.

Она обернулась и увидела Пахома.

– Вот же чёрт эдакой, как чует, – выругалась она мысленно. Хоть и не сказала бы она, что был ей Пахом неприятен иль мерзок, относилась она к нему так же ровно, как и ко всем остальным деревенским парням, да только помнила она слова Софьюшки, чтобы не ходила она с ним. И потому сейчас испугалась Устинья, что обмолвится кто-нибудь сестре её невзначай, что Пахом с нею зубоскалил, а Софьюшка после того ни за что её больше на вечорки не отпустит. Она пожала плечиком и ответила Пахому:

– Я, а что ж мне, и не выйти, не посумерничать?

– Эка ты резка, – удивился тот.

– Резка не резка, а не подходил бы ты ко мне близко, – сказала тихо Устя, так, чтобы никто не услышал, – Да. И пряников мне больше не носи. Мне сестрица запретила.

– Вон оно что, – протянул Пахом, – Значит, и со мной говорить тоже она тебе запретила?

– Может и так, – пожала плечом Устинья, – Да какая разница. Али тебе побаять не с кем боле? Вон сколько девчат тут.

И только она, было, повернулась и собралась пойти к остальным, как Пахом схватил её за локоток и притянул к себе, стоял он у самых зарослей бурьяна, так, что Устю и его не видно было остальным ребятам.

– А мне других не надобно, – прошептал он жарким шёпотом, – Одна ты мне люба, Устюшка, будь моей!

Устинья глядела на Пахома испуганно, широко распахнув глаза, и в то же время, с каким-то замиранием и восторгом в сердце. Грубость его, смешанная с силой, отозвалась в её сердце чем-то доселе незнакомым и сладостным.

– Отпусти руку-то, – тихо сказала она, глядя Пахому в глаза.

Тот выполнил её просьбу, однако же, продолжая держать её за край рукава.

– Позволишь сегодня тебя до дому проводить? – всё так же, не отводя глаз, спросил он.

– Нет, – твёрдо сказала Устинья, – Пошла я.

Но Пахом не пускал.

– Софья не разрешает? – вновь спросил он.

– А если и так, то что же?

– Да не пойму я просто, отчего она супротив меня, никогда я ей зла не делал, ни я, ни семья моя.

– Что правда, то правда, – подумала про себя Устинья, – И отчего Софьюшка так против него? Она ведь так и не объяснила мне. Не ходи, да не ходи, и всё на том. Мало ли, кому кто не по душе. А может мне он нравится?

И она впервые взглянула вдруг на Пахома иначе, по-новому.

– А что, – подумала она снова, – Чем он нехорош? И собой пригож, и семья крепкая, в достатке живут. Коли бы пошла я за него, так и Софья бы стала жить хорошо, не только свою судьбу бы я устроила, но и сестрину. Да и весёлый он, всегда с шутками, с присказками. Хм… Не пойму я, что Софьюшке не так?

– Ну так что, Устиньюшка, провожу я тебя нынче? Коли боишься ты сестры, так я тебя до угла только провожу, до Силантьевой избы, дальше не пойду, она и не узнает.

– Ой, нехорошо врать, – вновь подумала Устя, а вслух вдруг сказала, сама от себя не ожидая, – Ну что ж, проводи разочек.

– Вот и славно, – улыбнулся Пахом, и тут же отпустил рукав её платья – Ну, идём к остальным?

Устинья ничего не ответила и шагнула из зарослей бурьяна к ребятам. Девчонки тут же усадили её рядышком с собой на скамейку, а Устя, не показывая никому вида, и хохоча с остальными, всё сидела и думала об одном, поглядывая тайком в сторону Пахома:

– И зачем я ему позволила проводить меня? Первую же гулянку со вранья начала. И как теперь от слова своего отказаться? Сама не пойму, что на меня нашло, только, словно голова пошла кругом. Ну, ничего, я с девчонками пораньше убегу неприметно, вот и всё.

С этими мыслями она успокоилась и принялась грызть протянутое кем-то румяное яблоко.

Der kostenlose Auszug ist beendet.