Buch lesen: «4000 дождливых ночей»

Отвратительный змеиный шепот разрывал барабанные перепонки, о нет, нет, он не пускал из ушей кровь, он острым скальпелем вспарывал внутри черепной коробки серые извилины…холодные руки онемели в абсолютном строгом белом свете, они обнимали мои колени в лихорадочном порыве сохранить трепетное тепло в животе… Зрачок был сужен настолько, что свет едва мог быть различимым, глаза заполняло слезами, словно выпуклыми линзами, и мне виделись чернильные тени на белых кафельных стенах…они были рядом, как всегда.

Страх и холод, лед, толстым мутным пластом намерзший на зарешеченные окна…этот свет, этот убийственный свет, такой же страшный и холодный, обильно изливающийся с пололка. Воспаленное лживое зрение ощупывает железную кровать, простыни скомканы и грязны, возле изголовья грозно и одиноко возвышается железный штатив для капельниц. Живое, истерзанное, забитое человеческое тело, забившись в угол, бесполезно пытается спрятать белое лицо от вездесущего света – это я, шепот принадлежит мне, и тени на стенах – приходят за мной. Они хотят забрать меня в Ад. Они стоят передо мной и смотрят в глаза, извиваясь, раскачиваясь из стороны в сторону. Они ужасны. Они немы. Они прожорливы. Они – мертвы… Их плоти давным-давно пожраны голодным белым червем, кости усохли в гниющем мясе, имена развеяны беспечным ветром забвения.

Как мое имя? Где я сейчас и откуда я? Я не знаю о себе ни чего, я не понимаю, как я существую и почему я ИМЕННО здесь? Хотя, возможно, что если бы мое тело было где-то в другом месте, в мои осветленные перекисью водорода извилины проник точь-в-точь такой же вопрос, много вопросов, размножающихся во мне словно вирус, словно злокачественная опухоль, незрелые, отравляющие, стихийно клонирующиеся… и…похожие друг на друга, словно однояйцовые близнецы.

Я – новорожденный младенец, девственно чистый лист, я не помню и не знаю не чего, отсчет моей жизни начался сегодня, тогда когда мои веки распахнулись, и расширенные зрачки были испуганы мертвым белым светом. Это такое счастье – ПОМНИТЬ. Я помню и понимаю то, что сижу в белом кафельном углу и задаю себе одни и те же терзающие разум вопросы уже некоторое время…время? Что такое время? Пожалуй, когда-то это слово имело в моей жизни большой весомый смысл… и от этого зависела сама жизнь… Что есть жизнь? Дышать сырым спертым, воняющим неизвестной мерзостью воздухом, жаться спиной к холодному белому кафелю, растирать ладонями онемевшие от холода ноги, и, прикасаясь пальцами к ребрам, ощущать прерывистое биение сердца, и, прикасаясь пальцами к голове, ощущать внутри черепа белую матовую пустоту…а время? Кто-то шептал мне, что время – всего двадцать два. Двадцать два года.

Дождь…я знаю, что такое дождь…странно, откуда мне ведомо, что льющаяся потоками с ночного неба холодная вода именуется дождь…ливень…гроза, гроза, гроза, пронзающая яркими ртутными дельтами темно-синий ворс тяжелых, напитанных влагой грозных туч.

Кто-то был рядом со мной, я чую каждой клеточкой своего тела чью-то горячую кожу…кто-то… что-то сделал со мной…что-то сделал…что? Где было это место и что с ним стало сейчас? Где были люди, и кто такие люди?

Я смотрю на свои голые костлявые бледные ноги, заканчивающиеся сизыми оледеневшими ступнями, и понимаю, что я – человек. Меня мучают подозрения, что человек должен выглядеть именно так, я вижу свои руки, хрупкие пальцы, которые оплетают на крест плечи, мне холодно, и я хочу согреться. На мои плечи спускаются длинные бесцветные волосы, возможно, что я девушка, но как я это понимаю, не могу ответить даже себе: то, что я вижу между своих ног абсолютно гладкое и покрыто волосами. Наверное, я действительно особь женского пола. С чего я беру это? Не знаю, я даже представить не могу, как выглядит женщина, в моих прямых извилинах нет даже образных ассоциаций, связанных с этим словом, остается довольствоваться тем, что я вижу у себя между бедер, потому что больше ни чего у себя я видеть не могу.

Я медленно поднимаюсь с кафельного пола, ощущая, как неприятно пульсируют отсиженные ноги, в глазах тем временем разрываются радужные фейерверки, я теряю зрение и устойчивость, но я иду к железной кровати и забираюсь на нее, лихорадочно укутывая свое тело тонкой грязной простынею. Мне становиться тепло, тяжелеет, наполнившись, внизу живота, первобытный рефлекс сжимает сфинктер, не позволяя пролиться всему тому, что во мне накопилось. Вода. Не такая вода, как во время грозы, это вода из меня, вода из моих внутренностей. Я знаю, что делаю что-то неправильное, я расслабляю свои мышцы и обжигающая живительным теплом влага, согревая, изливается из меня, лаская кожу бедер, беспредельное чувство уюта заставляет мои глаза закрыться в удовольствии. Нехорошо пахнущая желтая жидкость быстро остывает, даровав лишь неизмеримо краткое тепло, становится еще холодней, мокрые простыни и матрац словно выстужает морозом, тело инстинктивно отодвигается в сторону сухого, и я осознаю, что никогда не буду больше соблазняться подобного рода неверными способами создать тепло. Это моча. Вот, что это такое. И от нее согреться невозможно.