Buch lesen: «Пойма. Курск в преддверии нашествия»
* * *
1.
– Ты вот это, як я балакаю, розумиешь?
– Всё понимаю! У меня генетическая память включается сразу. Как тумблер, когда я к бабулям приезжаю.
– Дак вот… Нет! У нас добрых председателей николы не було. Тильки один. Хорошо. Я буду по-русски. Ну, его Катерина Лексеевна очень любила, приглашала с собой на всякие кремлёвские приемы, а скольким она помогла! Вот человек!
– Что за Екатерина … Екатерина Вторая? Она тоже была здесь?
– Фурцева!
– А… да, она же наша.
– Да у нас только две знаменитости: она, да Достоевский. Хотя, что там… Фурцева три года отработала тут, а Достоевский вообще мимо проезжал.
– А что он тут забыл у вас?
– Ну, он тут отдыхал один раз. Вон там, вишь, там, что-то за дымок парит? Там Мирополье. Там вон и отдыхал. Но Достоевский дюже не любил дубы, городской он всё-таки был человек. Говорил, что чернолесье ему милее. И не задержался тут. А у нас здесь гостил. Да… Знаешь, чтоб истинную русскую природу понять, надо тут побывать. Вот она вся тут. Яры, леса, речки, поля эти широкие, як озера… Вербы, та ракитки… Та луг, вон, весь сейчас в воронках, а так отож солончак, степь.
– Говорят, попали в монастырь? «Хаймерсы»?
– Да вот. Попали. Было вот недавно. В стену попали, которая на границу смотрит. Раньше вот дружили, не делились, кто кацап, кто хохол… Потом вот цэй прилетел, который чмель, чи як там его.
– Дрон?
– Да, дрон. Сбросил в стадо, три коровы убил.
– Вот же гады… Коров-то за что?
– А я то сразу сказал… вони нас не помилуют. То мы, христиане, их не будем бить в монастыри. А вони ударили. Матушку-то, Пряжевскую Богомать хорошо: спасли. Кабы не Матушка… Унесли в подклетье. Да такое уже было. При татарве было… при немцах было. Ведь же кто иконы спасал, тот и сам выживал!
– А расскажите про последний случай, что говорят? Про диверсию.
– Ну тут, наверное, лучше у них спросить. Я-то боюсь. Посадят. Наговорю себе лет на восемь.
– Кому вы нужны, сажать вас…
– Нее… Вероника Алексеевна, я нужен ещё. Ну, не как, скажем, боевая единица, а как информант.
– Вот и ладно. Расскажите на ушко.
Красная монастырская стена была повреждена в трёх местах, особенно пострадала жестяная кровля, прикрывающая толстую, но уже временем выеденную кладку. Изнутри к стене примыкал небольшой виноградник, где в идеальном порядке рос платовский виноград, изабелла и шасля, все подвязанные на одну сторону кустики, пущенные жильчатыми листьями вверх по бечевке, а между рядами усыпанные шелухой от семечек были сделаны узкие проходы. И тем страшен был удар смертельного железа по монастырскому владению, что он испортил не бездушную стену, которая с XVII века чего только не видала, а саму благоговейную тишину, в которой трудолюбивые монахи растили прекрасные живые создания. Ещё упало с водонапорной башни, давно уже не работающей, древней аистиное гнездо, из которого доносилось по вечером ручьистое журчание старшего поколения аистов, похожее на радиоволновые помехи. К счастью, хоть аисты не погибли.
– Я расскажу. А вот я расскажу!
Маленький мужчина с седыми кудрями на висках, с широким носом, выдающимся вперёд, и с щербиной в сохранившихся зубах – это Рубакин. Он сдружился с Никой сразу, как только она появилась возле его дома и на неё напал козел Симеон Гордый, служивший у Рубакина вместо собаки. Отбивая Нику, заскочившую на ветлу, от бодливого козла, Рубакин про себя отметил, что она странная, не похожая на местных, хоть все её предки отсюда. И не гордая, и не побоялась.
– А ну, прымись! – крикнул Рубакин на серого, скошлаченного Симеона Гордого, и тот, тряся облезлой бородой и мекая уж слишком некрасивым для такого почтенного козла голосом, отвёл своё стадо в яблони.
– Э! Рекогносцировка у них! Ротация! И то! Спасай своих кумушек! – улыбнулся Рубакин на передвижение козлиного стада и по-доброму добавил Нике: – А ты, дивчинка, слазь, слазь! Чай поставлю!
Это только Рубакин мог назвать козла, минимум: Симеон Гордый… Вот с тех пор начались дружба Ники и Рубакина, беседы о вечном и скоротечном, слобожанский суржик и копание в корнях общего родового древа.
За разговорами Ника не заметила, что наступила темнота и стали поддавать сверчки из густой тишины вечера, с пряных, горьких полынных обочин, с луга, прильнувшего к медленной, тяжёлой реке Ломовой.
– Это ж не то что сегодня Одежонков! Этот вообще с Несмеяной ничего не робит, только своего Калинина красит и красит, красит и красит, як у него краска ещё не высохла!
– Какого Калинина?
– Тай шо в яблонях стоит.
– А, этот…
– Вот! А Горельев колхозы поднял! При нем работал кирпичный завод, ткацкая фабрика, плодосовхоз и четыре сада, каждый по двадцать гектар! Консервный завод, сахарный, спиртзавод… – Рубакин облизнулся. – Хороший был… сейчас там солодовня. Так её хозяин, говорят, сумчанин. И говорят, лапа у него в пуху. То есть рыло. И он ведь подавался у нас на главу района, так нет, Дербенёва снова выбралась как-то! Та я знаю, знаю, сам был народным депутатом… Наверное, что-то в этом Калинине есть, знаешь, вроде как в золотом тельце, что ли. Они его красят, а он дарит им неприкосновенность. Вроде захищает… Тридцать лет у власти! И остался только сахзавод! И то случайно!
– А Горельев?
– В восемьдесят девятом году он поздно возвращался домой. И тут, у кинотеатра, парни пьяные собрались в кружок и курили. Он им, значит, замечание сделал. Что-ж вы делаете… курите на людях! Тогда не принято было! Забили насмерть Горельева. Бесово время началось!
– Ужасная история. Войну пройти, столько хорошего сделать…
– Не узнали…
– Ужас, – прошептала Ника и перекрестилась. – Ну, мне пора.
– Погодь… я тоби молока! Молока-то! Тай, надо Катьку-же подоить…
И Рубакин рванул с места в карьер. Это был человек во многом несвоевременный, пьющий с горя, что сын его, киевлянин, перестал совсем приезжать. По молодости лет Рубакин служил на флоте, после армии работал на северах, а после на научно-исследовательском судне научным сотрудником, или, может быть, не научным.
– Владивосток наш краше Калифорнии!
– С той Америки что возьмёшь, её переплюнуть раз взяться.
– Видел я в Токио, как Плисецкую принимали…
– А недавно, помню, позвонила мне одна дама через Одноклассников и призналась, что у неё от меня дочь! Мало ли, что дочь! Хотя это было бы к месту.
– Нет… я бы понял, если бы «Чайка» Чехова была бы символом на занавесе МХАТа имени Чехова, но почему чайка на занавесе МХАТа имени Горького?
А вдруг он поднимал указательный палец вверх и говорил:
– Та скрыня, что у меня стоит в кухне, – с неё ячмень надо выгорнуть. Тебе её завещаю! В той скрыне маткино приданое везли! А вона в калиновом венке на подводе сидела! И слышь-ко! Нечет, обязательно нечетное число скрынь с приданым. А чёт – это если невесту добавить. Святое дело!
Вот и сейчас Ника, сидя на издожденной до пепельного цвета лавочке, оглядывая неприютный двор с брошенными повсюду орудиями трудной, могучей прежде крестьянской жизни, эти глечики, чугуны, ухваты, пуги, косовья, ломы, топоры, кубы… впадала в отчаяние и хотела тихо поплакать в уголке.
Но пришёл Рубакин с зацапанной кружкой тёплого козьего молока, процедил его в другую такую же чашку через старую, жёлтую марлю, и мир стал теплым и родным, как это молоко. И хотелось слушать этого щетинистого деда и каждое его слово ловить.
– Фёдор Иванович не велел тебе скрыню отдавать. Но я отдам!
Фёдор Иваныч приходился троюродным братом Рубакина и приехал из Волновахи, где его якобы чуть не убили вэсэушники. Теперь Фёдор Иваныч, в прошлом золотодобытчик и спортсмен-троеборец, спал и видел, что уйдет добровольцем и задаст им всем! Жил местью, смотрел с прищуром. Купил смартфон, скачал Телеграм и был, что называется, «в курсах». Что ни спросишь, выдаёт новости политики. Тут до самого райцентра и до самого ближайшего города никогда не водилось таких продвинутых шестидесятилетних мужиков.
Но только документов у него не было. Его, с его же слов, так преследовали на Украине за «пророссийские действия», что ему пришлось бежать без документов.
Фёдор Иваныч был серьезный и на пенсию свою, северную с регрессом, купил себе японский велик: «легче перышка».
Он одёргивал Рубакина, чтобы тот не пропил хозяйство.
Рубакину было легко с ним хотя бы потому, что последний не употреблял алкоголь и часто помогал по хозяйству слабеющему брату, которое слабеющий брат довел до руинированного состояния, занимаясь лишь разведением коз и индоуток.
– От у меня было семь козлят! Ну не мог я их убить! Не мог! Как погляну в глаза-то козе, так кажется, шо вона плачет…
Фёдор Иваныч же мог поглядеть в глаза козе, чем спас Рубакина от окончательного падения в бездну бесхозяйственности.
Когда Ника приехала в село, все удивились и встревожились. Конечно же, и Фёдор Иваныч.
Она, конечно, и раньше приезжала на лето, месяца на полтора, успевала объездить всю многочисленную родню и знакомых, навестить друзей, поколесить по области и накупаться в речках, по которым сильно тосковала.
Все знали, что Ника журналист и пописывает иногда, как внештатник для местной райцентровской газеты «Ленинский путь», но не следили за её деятельностью. Несмотря на то что в Москве Ника была довольно известным публицистом, отдел культуры местного сельского поселения вообще никак не отреагировал на это.
До сих пор не изменилось название газеты, хотя сам путь, несомненно, а особенно здесь, уже имел логическое завершение. Писали в эту газету только благословлённые главой района статьи, покрытые дешёвым канцеляритом, как прокажённый струпьями проказы. А Ника, как пишущий человек, даже немного пугала. Что она там напишет? Писательство для сельских жителей было делом недостойным, блажью. И писателей они считали недолюдьми, а на самом деле, силу слова никто не отменял. И Нику стали немножечко бояться. Мало ли какой сор из избы она вынесет?
Единственное живое в этой газетенке были интересные заметки библиотекаря из хутора Апасово, некрологи, да объявления о досуге.
Вернувшись в Надеждино на сорок третьем году своей жизни, Ника занялась работой над книгой, которую писала непозволительно долгое время, подобрав массу уникальной информации, добываемой много лет по крупинке, по фразе, по завалящей бумажке, по случайно сохранившимся архивным документам.
Только одно могло её остановить: какое-то другое важное дело. И Ника в этом военном году это важное дело нашла …
Здесь, на границе, её больше не занимали просто сюжеты и истории. Сейчас закольцевались события и судьбы, слиплись, склеились, спеклись вместе два ржавых меча, между которыми нельзя было продернуть и волос.
Нике казалось, что вместе с новым годом жизни, вместе с объявленными боевыми действиями, начинается долгожданный, и вместе с тем, раздвигающий континенты всемирный потоп и она в этом потопе отнюдь не щепка, а один из ковчежцев, содержащий в себе нечто ценное для будущего.
Словом, она поняла, что этот кусок суши, за который уцепились её корни, для неё бесценен.
И опасность велика, и теперь он бесценен втройне.
В конце мая она собрала вещи и отбыла из Москвы на приграничную территорию и теперь, когда подошёл июль, окончательно привыкла к тому, что окружало её каждый день.
Да, её окружал дрожащий воздух тревоги и предчувствия. Но это был воздух родины, и она не понимала, почему могла не дышать им раньше.
2.
Весной 2022 года, Заяц придумал для дочки Любочки забаву. Если самолёт летит и за ним пишется дымовая буква «V» – это значит к дождю, а если «Z», то к солнышку. На самом деле не было никаких знаков, но полоротой, белобрысой дочке было интересно.
К лету местные жители привыкли к тому, что над речкой низко пролетали заряженные «сушки» на Чугуев и Сумы, они никого не пугали, но будили, потому что ранний полет поднимал сразу и тут же к окнам. Кто там? Свои, или хохлы напали? За год с лишним прекратили и вовсе бояться. Никто не уехал, не убежал. Да и как бросить хозяйство? Пусть это уже не то хозяйство, что водили деды и прадеды. Даже в оккупацию не уходили отсюда, разве только за речку. Да и не пугали никого украинские братья. Они ведь родня, тут граница рядом. Кто посмеет своих бить?
Огородов никто не бросил, провидя тяжелую и голодную зиму и предчувствуя, что самые нехорошие прогнозы ещё сбудутся. Вот только это извинительное название: «СВО» сильно раздражало людей. Тут их несколько лет готовили к войне, а вместо войны так и тянулось это странное «СВО». И как это понимать? С войной проще и яснее, не особо, конечно, ясно, кто на кого и зачем, но, зная про войну, понятнее, чего ждать. А уж когда с телевизора вещали, что враги – это их родственники «вон оттуда», из-за плетня, так совсем смеялись. Нет, это кто угодно, но не они! Потом уже, когда начали утюжить приграничье с украинской стороны, у многих возник вопрос: почему, кто враг? Но никто не давал ответа, кто враг. И об этом предпочитали здесь молчать.
А вот по другую сторону всё было совсем наоборот.
Скоро с той стороны объяснили, кто против кого, что для хохлов эта война считалась священной, а для наших – захватнической. Впрочем, не для всех. Но! Становиться на чью-то сторону было рано, никто не вынуждал. И только интеллигентные свидетели соцсетей, абстрактные гуманисты и диванные воины сразу разделились на патриотов и либералов, а простой народ затих в ожидании, о нём как будто и вовсе забыли. Продолжалась обыкновенная, традиционная русская жизнь, многажды изображённая в произведениях Фонвизина, Гончарова, Гоголя и Салтыкова-Щедрина и почти совсем не тронутая реалиями века двадцать первого.
Тишайшее кладбище, куда уже почти полными семьями переселились жители этого рубежного села, навещали артиллеристы. Они приезжали, отстреливали из САУ «Акации» или «Гвоздики» и спешно уезжали, чтоб их не накрыло ответным огнем. До Украины отсюда через поле пятнадцать километров. По реке меньше десяти, и «Акации» постоянно во что-то попадали, оповещая неверующих, что стреляют не в чистое поле, а в скопление вражеской техники.
Местных осталось здесь мало, особенно бабок, охать было некому. Поэтому всем было плевать: виноградник, хлебное поле или кладбище. Да и гори они огнем, раз такое дело, это ж не народное добро, а арендаторов! Жалость тоже чувство для богачей, а когда ты нищ и живёшь на три копейки, то и жалости нет к чужим миллионам.
На краю поля, перед речкой Ломовой, впадающей в рубежный Псёл, давно уже укрепились наши. Они ждали тут бог весть чего, то ли наступления, то ли ловили диверсантов, но необжитые пространства на долгие месяцы, ещё с весны, с холодных промозглых дней, когда их привезли и расквартировали в лесу, на ящиках и поддонах, стали им домом.
Разумеется, здесь были и срочники, которых после первоначальной неразберихи всё же отправили в более безопасные места, и контрактники, которым даже в страшном сне бы не снилось налаживать быт в таких условиях. Все партизанские привычки растворились в наносах и селях десятилетий, какие-то и вовсе не унаследовались, а советская смекалка осталась только у старших мужиков, которых стали кликать «кузьмичами».
Окопы и блиндажи, глядящие глазами той войны, ещё не выровнялись на лесных супесях, ещё чернели в сумерках противотанковые рвы и ровненькие, поросшие кривыми сосенками ДЗОТы возвышались то тут, то там в лесах.
Эти леса сажали пионеры на заре советской власти, в конце 20-х – начале 30-х. А в эти сумбурные годы пандемии и СВО, под шумок их продали местным «олигархам». И не только леса. Многое разграбилось и разошлось по частным рукам, пока народ не выходил из дома, боясь ковида. Теперь пандемийные косули и кабанчики представляли красивый зоопарк, непуганно топча кукурузные поля, дубравы и стрельбища пришедших на их землю пограничников. Часто городские солдатики с круглыми глазами наблюдали за обнаглевшим зверьём. Но отстреливать его было нельзя.
Свою каждодневную, муторную жизнь, с готовкой, постирушками, сном и основными занятиями, молодые бойцы никак не могли поставить на рельсы. Их все время дёргали: завтра полная боевая готовность, или отходим, или наступаем, или отходим. Это до того бесило, что молодежь уже, в общем, плюнула на то, когда ей гибнуть, завтра или через неделю, ходила стайками в магазины, ларьки и к бабкам-самогонщицам, и часто натыкалась на враждебное отношение местных парней и мужиков. Пообвыкшись и сообразив, что им крупно всем повезло, что их не отправили, например, в ДНР, где периодически шла настоящая бойня, офицеры и солдаты определились, где дешевле закупать еду, и делали хорошую выручку местным магазинам уже не один месяц.
А ещё привыкали к тому, что некоторых нужно было уговаривать, чтобы они научились попадать из автомата, например, в дерево, запускать дроны или птурить по цели. Тут было не так много инструкторов, профессиональных военных. Психика у молодёжи сдавала, но их постепенно обтачивали, обрабатывали, успокаивали, загоняли в рамки. И критически не хватало тех, кто мог бы чётко и ясно объяснить смысл их столь долгого «сидения на Ломовой».
Наша армия, сосредоточенная, но не особо подготовленная, очень отличалась от украинских военных, которым не надо было объяснять, за что они воюют. И почему у них такое отличное западное вооружение. Они были экипированы и обучены, с ними занимались много лет, их готовили жечь землю. Наши не были готовы жечь землю, они верили, что победят, и веру в Победу хранили свято даже тогда, когда их встречали огнём минометов и САУ, когда их убивали дронами и минами и просто стреляли, глядя в глаза.
Но всё-таки, жизнь есть жизнь, и никто не отрицал, что бывало всякое. Были и те, кто убегал. А были те, кто ловил ДРГ и чуял предателей на расстоянии. Но это всё называли «раскачка»: не начав военных действий, никаких действий, пограничники устали и вымотались за год.
Тайно приезжали добрые люди на машинах, привозили всё: от горячих вареников до одеял. По пятницам навещал пограничников грузовик от местного фермера, грузил тюки с бельем и грязной одеждой и увозил в посёлок, в детсад, а возвращал бойцам чистое, сложенное заботливыми руками «мамок».
Так, всем миром, помогали «сидящим», которые не могли пока ни защищать, ни нападать. Приказа не было.
Но летом начались сильные, почти ежедневные обстрелы с той стороны. В хаты и сараи приграничных сёл попадали снаряды, попадали и в колонны с техникой, стягивающейся со стороны России, и в палатки, и куда угодно. Хохлы, видимо, разжившись новым тяжёлым дальнобойным вооружением РСЗО попадали по мирным.
А уходить, передвигаться, наступать всё ещё было нельзя.
Каждый день, с самого апреля, ждали наступления. Стрелковке обучились даже те, кого ждали враги, высунувшиеся из окопов по пояс и призывающие попасть в них из калашмата. Наконец, даже самые юные страдатели научились сведению целика, мушки и мишени и стали сносно попадать в движущуюся цель. Теперь уже хохлы били не по приграничным блокпостам, а по окрестным сёлам, до которых рукой подать от границы. Перехватывали вражеские радиоволны, где на фоне патриотических песенок выдавались инструкции к действиям диверсантов и подсказки для тех, кто просто хочет помочь уничтожать «русню» изнутри.
Но в соседнем Горновском районе не очень страшились этих, как казалось многим, дальних канонад. В самом райцентре Ломовая река была необихожена, с обрывистыми берегами, поэтому райцентровские работяги ездили купаться и отдыхать в Надеждино, выше по течению, где были насыпаны на пологом берегу два пляжа. Всего это семь километров по шоссе, совсем близко. А через лес и вовсе три или четыре. Один пляж был насыпан около дома главы района Дербенёвой, второй около дома главы Надеждинского сельсовета Одежонкова.
У реки так-же спокойно паслись гуси и утки, так-же катались на катерах местные подвыпившие «шишки» и так-же лазали в лесах незаметные люди с высокотехнологичным охотничьим оружием, уничтожая расплодившихся за пандемийное время косулек и кабанов.
Это лето для местных, хоть и подрагивало тревожной тетивой, а текло своим чередом. И ещё все отчаянно строились. Настолько яростно, что в местном райцентровском стройдворе возник ажиотаж на стройматериалы. Строилась и Манюшка, к которой попросилась пожить Ника.
У Ники когда-то был и свой домишко, маленький, последний на улице, около самого леса. Когда-то в нём жила бабушка, которая медленно сошла с ума и умерла в местном психоневрологическом интернате, а мама, с тех пор как вышла замуж за городского парня, не хотела сюда возвращаться, а вот Нику отправляла на малую родину каждое лето. Ника даже как-то здесь прожила три года и ходила в школу, пока её не закрыли.
За бабушкой Ника ухаживала двадцать лет назад, приезжала, потом оформила её в интернат, а чуть позже сама же её и хоронила. Овдовевшая мать не захотела брать старуху домой, в квартиру. Да и так получилось, что, однажды уехав из Надежино, она не желала больше сюда возвращаться. Можно было их сколько угодно осуждать, но Ника не имела права этого делать по личной причине.
Домик никто не навещал очень давно, Нике там было страшно, да и за те годы, что она не приезжала или бывала наездами на очень короткие периоды, соседи разобрали шиферный забор и спёрли даже асбестовую трубу с погреба.
Несколько лет назад Ника, блуждая за грибами, нашла в лесу лошадиный череп и повесила его во дворе, на рябину, а в пустые глазницы черепа вставила икеевские садовые фонарики, работающие от солнечной энергии и меняющие свет.
Год провисел череп, вызывая первобытный страх у тех, кто хотел срезать метра три провода, или стащить алюминий со двора, или, например, выкрутить наружные розетки из стены.
Но и тут, видимо, нашлось семеро смелых и фонарики скрали.
Однажды Ника приехала и увидела, что отважные ворюги повыдергали даже стальные трубы, на которых держался штакетник палисадника, из дома пропали купальники с рюшечками и подшивка журнала «Рыболов-спортсмен» за восемьдесят четвёртый год.
Искать виновников было делом бесполезным и трудозатратным.
Ника здесь росла и училась, а теперь состояла в Союзе журналистов и писала совершенно убийственные, хлесткие материалы на «злобу дня». Она поехала в редакцию райцентровской газеты и попросила дать ей возможность поведать о мелочном коварстве нечестных соседушек, но ей сказали, что нельзя травить людей негативом.
Подруга Манюшка, одноклассница, как и подавляющее число молодёжи, работала также в Москве и жила там, приезжая на выходные. Её недостроенную баню охранял отец, бывший военный, которого побаивались и близко не подходили к их участку, даже если надолго уезжали хозяева. Манюшка сама предложила пожить Нике не в её заброшке-доме, где навели бардак чужие люди, а в бане, где, в общем, всё было нормально устроено для жизни.
С личной жизнью Манюшка не спешила, будучи очень гордой и умной женщиной, хоть годы и уходили с невероятной скоростью.
В Надеждино не было демографического прибытка, умирали часто, а освобождённые хаты обыкновенно сгорали в пожарах, и после их волшебным образом выкупали люди, приезжающие на гордости американского или немецкого автопрома и, сровняв погорелое нежилище с дёрном, строили, соревнуясь друг с другом, дворцы из счётного кирпича, который не каждый москвич мог себе позволить купить. Военного времени, словно никто не замечал. Разве стало больше пустых хат да вот эта канонада по утрам.
Нику не смущало, что в пятнадцати километрах от этого самого села собирается неизвестная тьма. Сколько там было врага, никто не говорил, боялись пугать людей, но она-то знала. Она привыкла лезть в самое пекло за годы своей репортерской жизни. Но сейчас, выбирая, поехать ли на Донбасс, где «вершились судьбы русского мира», или сюда, она решила, что ей все-таки много есть что сказать, а эти места вряд ли кто-то бережно осветит с такой любовью и приязнью, как она.
Поэтому с начала мая она жила «на бане», ездила к пограничникам, когда пускали, возила туда гумпомощь и вместе со всеми ждала, что будет дальше. В начале года официально зарегистрировалось в райцентре Горново общество помощи военным «Добрые руки», которым руководил директор местного краеведческого музея. Однако каждый приезд Ники к военным становился всё непредсказуемее. Её могли пускать на пару шагов за блокпост, а могли развернуть уже на подъезде. Но Ника всё понимала. Эта тайная жизнь, секреты, таинственные трубы из земли, тихие блиндажи были нужны и хорошо делали своё дело. Но, увы, не в этом году.
В середине июня Нике пришла в голову гениальная мысль написать книжку о двух войнах, о той и этой, и она бросилась лопатить собранную за много лет информацию и опрашивать оставшихся бабок.
Правда, их было уже крайне мало, особенно, переживших оккупацию. Тем не менее, за несколько месяцев Ника упорядочила целый ворох материалов, которые взялась обрабатывать прямо на месте, часто терпя обиды от Манюшки за то, что не могла с ней гулять и болтать столько, сколько той хотелось бы. В Москве они виделись даже чаще, чем здесь, а здесь старались как можно больше делиться своими наблюдениями и мыслями.
Электронный мир и копание в бумажках надоедал очень быстро, и жадно хотелось природы и свободы.
Ника ходила только на речку, нечасто выезжала за продуктами в магазин и всякий час садилась работать за сбитый из досок и покрытый бархатной занавеской стол.
В бане, которую Манюшка никак не могла достроить, была только одна комната, разделённая щитом на две части: где поспать и где приготовить еду. От столба бросили провод, питающий эту несчастную халабуду электричеством, и можно было, слава удлинителям, даже не замерзнуть.
А свой домик пока стоял закрытым. Грешным делом, Ника выменяла за водку и за деньги у местных алкашей кое-какую мебель, сделанную руками старых местных столяров, и обустроила своё временное жилище всем необходимым для уюта и тепла.
На самом деле она хотела беспристрастно и честно запечатлеть те события, что происходили на протяжении её жизни. Но беспристрастия не получалось, потому что чувство справедливости у Ники зашкаливало.
И ещё одна причина, по которой она нарушила рабочий график, неожиданно появилась в её жизни…
