– Двое, мистер Спенсер. Старший, Филипп, хорошо пристроен… в Р***; меньшой у меня. Мистрисс Мортон заменяет ему мать… то есть она очень попечительна об нем. Ах, бедная, сестра моя!
– Он похож на мать?
– Очень! вылитая Катерина… когда она была молода.
– Который ему год?
– Десятый, кажется: я не знаю, наверное. Он гораздо моложе Филиппа… Так она умерла!
– Мистер Мортон, я старый холостяк, сказал мистер Спенсер с горькою улыбкой: часть моего имения, правда, уже завещана родственникам, остальное мое, и я не истрачиваю своих доходов. Старший сын Катерины, вероятно, уже в таких летах, что сам найдет себе хлеб. Но младший… Быть-может, у нас у самих семейство и вы можете уступать его мне?
Мистер Мортон подумал и подтянул штаны.
– Гм! это очень великодушно с вашей стороны, мастер Спенсер. Мы подумаем. Мальчика теперь нет дома… гулять отпустили. Не угодно ли с нами откушать, мистер Спенсер? Запросто, чем Бог послал. Не осудите… Ах, Боже мой! так она умерла! Чтобы ей тогда выйти за вас, мистер Спенсер… она была бы счастлива и жила бы, да жила!
– Я употребил бы все свои силы, чтобы сделать ее счастливою, мистер Мортон. Но, верно, уж так Богу угодно было, сказал мистер Спенсер отвернувшись к окну, чтобы скрыть навернувшиеся у него слезы.
Отобедали. Пробило два часа, а Сидней не возвращался. Посылали искать его; не нашли. Мистер Мортон встревожился, но супруга его была убеждена, что мальчик только из упрямства скрылся где-нибудь, и что он воротится когда проголодается. Но пробило пять, шесть, семь часов, а Сиднея всё-таки не было. Тут уж и мистрисс Мортон согласилась, что пора принять меры, и все семейство, со слугами и служанками, отправилось на разведки. В десять часов она опять собрались и принесли только известие, что мальчика, по описанию, похожего на Сиднея, видели с каким-то молодым человеком сначала в городе, а потом на дорог к мануфактурным областям. Это, хоть не много, однако ж успокоило мистера Мортона: теперь его по крайней мере не терзало ужасное опасение, что Сидней, быть-может, утопился. Описание молодого человека разительно согласовалось с наружностью того, которого мистер Спенсер видел дорогою в карете, и которого еще раз встретил на улице с белокурым мальчиком. Он не сомневался, что это был тот самый, и таким образом загадка разгадалась: Сидней убежал с братом. Настала ночь и преследование отложили до утра. Утром с почты принесли мистеру Мортону два письма. Одно из них было от Артура Бофора, другое от Плаксвита.
«Тяжкая болезнь препятствовала мне написать к вам раньше, писал Артур: я и теперь едва держу перо. Но как-скоро здоровье мое поправится, я буду у вас в Н**. Мать Сиднея на смертном одре торжественно возложила на меня обязанность заботиться о вверенном вам ребенке. Я поставляю себе священным долгом составить его счастье и спешу просить вас о предоставления его мне. Не можете ли вы также сказать мне, что сталось со старшим, с бедным Филиппом, который так безвинно пострадал? Наш адвокат виделся с мистером Плаксвитом и узнал все дело. Куда он пропал? Все наши поиски были напрасны. Сам я, к сожалению, был болен и не мог ничего сделать. Может-быть, он укрылся у вас, как у своего дяди. Если это так, то уверьте его, что ему нечего опасаться правосудия, что его невинность вполне доказана, и что мои отец и я, мы оба заклинаем его принять нашу любовь и дружбу. На-днях надеюсь быть у вас. Ваш, и прочая.
Артур Бофор».
«Любезный Мортон, писал Плаксвит: случилась неприятная история. Не моя вина. Мне очень досадно. Ваш родственник, Филипп, – как я вам говорил, – парен очень пригодный, хотя странный и не рекомендательный в обращении, – может-быть, по недостатку лучшего воспитания… Бедняга! Мистрисс Плаксвит, как вы знаете, женщина благовоспитанная и любит строгое соблюдение приличий… Женщины обыкновенно больше смотрят на наружность… Она никогда не могла полюбить его. Но к делу. Однажды вечером он стал просить у меня денег, для матери, которая будто бы была больна, и просить самым бесстыдным, даже, можно сказать, дерзим образом. Это было в моей лавке, в присутствии моей жены и мистера Плимминга. Я был принужден приличным образом отказать и дать за это молодому человеку выговор. Я вышел из лавки. Когда я воротился туда, его уже не было, а на полу лежали разбросанные деньги, – четырнадцать шиллингов и две гинеи, кажется, или около этого. Мистрисс Плаксвит и мистер Плимминг ужасно перепугались: им казалось ясным, что я обокраден и что мы все будем зарезаны. Мистер Плимминг ту ночь спал внизу, и мы заняли собаку у мясника Джонсона. Но ничего не случилось. Я не думаю, что я обокраден: когда мы сосчитали деньги в выручке, оказалось, что все цело. Я знаю человеческую природу, он хотел взять денег, но испугался. Это ясно. Но я, естественно, был очень рассержен. Я думал, он воротится; хотел порядком побранить его; подождал несколько дней; ничего не узнал; стал беспокоиться, послушался совета мистрисс Плаксвит, взял с собою мистера Плимминга, поехал в Лондон, нанял там сыщика из Боу-Стрита, для розысков… Это мне стоило фунта стерлингов с шиллингом, да еще пришлось поднести два стакана вина… Бедная мистрисс Мортон была только-что похоронена. Я ужаснулся. Вдруг мы увидели мальчишку-то на улице. Мистер Плимминг, как друг, ласково подошел к нему, но тот его ударил так, что ужас: с ног сшиб, разбив руку. Мы заплатили два шиллинга шесть пенсов за перевязки. Филипп убежал. Мы за ним. Не догнали. Так и ушел. Я принужден был воротиться домой ни с чем. На другой день был у меня адвокат сэра Роберта Бофора, мистер Джорж Блаквель, – настоящий джентльмен. Сэр Роберт желает сделать для него все, что может внушить благородная щедрость. Если я могу чем служить, очень рад. Я, действительно, очень обеспокоен насчет вашего родственника. С женою мы уже поссорились из-за него. Но это ничего. Считаю долгом известить вас об этом. Совершенно вам преданный
К. Плаксвит».
«P. S. Распечатываю письмо, чтобы уведомить вас, что сейчас был у вас чиновник из Боу-Стрита. Он узнал, что вашего родственника видели в обществе человека очень подозрительного. Полагают, что он уехал из Лондона. Полицейский чиновник намерен преследовать. Дорого будет стоить. Решайте сами, что нам делать.»
Мистер Спенсер почти вовсе не слушал чтения второго письма, но при первом его мучила ревность. Он хотел один быть покровителем детей Катерины. На первый случай, однако ж, к управлению и распоряжению поисками, он был совершенно негоден и неспособен. Он был человек с нежным сердцем и с слабою головой; мечтатель, который провел всю жизнь в воздыханиях о счастье и в поэтических грезах, всю жизнь возился с своей несчастною любовью. Грудной ребенок не мог быть беспомощнее доброго мистера Спенсера. Поэтому все хлопоты по розыскам пали на Мортона, который и распорядился с свойственною себе расторопностью, в тот же день разослал объявления, поднял на ноги полицию и отправил мистера Спенсера с адвокатом в мануфактурные области.
Тем временем, однако ж братья ушли уже далеко, и Тот, Который питает птиц небесных, облегчал и уравнивал им путь. Филипп сообщил брату печальную весть о смерти матери и Сидней горько поплакал. Но что знают дети о смерти? Их слезы на могилах высыхают скорее росы. В первый вечер побега, под открытым небом, Филипп, обняв брата, открыл ему, что они оба теперь круглые сироты. Воздух благоухал, на чистом небе великолепно сияли звезды, кругом простирались необозримые поля золотистой ржи и ни один лист не колыхался на клене, под которым они сидели. Природа, как будто сострадая к скорби юных сирот, с улыбкой говорила им: «Не плачьте по мертвой! Я, бессмертная, буду вашей матерью.»
Когда мальчиков стал клонить сон, они нашла себе ночлег в стог свежего, душистого сена. Наутро их разбудило, пение и щебетание птиц и они встали бодрые, веселые, потому что чувствовали себя совершенно свободными. Несмотря на сиротство, потери, печальное прошедшее и сомнительную будущность, они были счастливы, – счастливы своей юностью, своей волей, избавлением от притеснителей, своей любовью, окружающей природой и даже своим необыкновенным положением. Иногда они встречали жнецов, отдыхавших на поле за завтраком или обедом, и разделяли их грубую трапезу с охотою юности и голода. Иногда, по ночам, видывала и огни цыганских таборов, которых, однако ж тщательно избегали, с тайным трепетом припоминая все ужасы нянюшкиных сказок об этом народе. С такою же осторожностью обходили они города и большие дороги, останавливались только в деревнях и на самых простых постоялых дворах, которые выбирали, судя по лицу и по голосу хозяина или хозяйки. Раз только, на другой день странствования, зашли они в небольшой городок, где Филипп купил себе и брату свежего белья и простых платьев, чтобы лучше избежать подозрения. Так шли они несколько дней по направлению, противоположному мануфактурным областям, куда обратились главные силы их преследователей. Наконец Филипп и Сидней очутились посередине другого графства, в соседстве одного из важнейших городов Англии. Тут Филипп решился остановиться и серьезно подумать о плане жизни. Он был бережлив до скупости, потому что смотрел на завешанную матерью маленькую сумму как на имение Сиднея, которое надлежало не тратить, а увеличивать как ядро будущего богатства. В течение последних недель характере его приобрел большую зрелость. Он был уже не мальчик, а мужчина: он принял на себя попечение о жизни другого существа. Филипп решился идти в город, искать места, для пропитания себя и брата. Сиднею жаль было расстаться с кочевою жизнью, которую уже полюбил, но он должен был согласиться, что не вечно же будет лето и что зимою поля будут вовсе не так привлекательны, как в августе. Оставив Сиднея в простой гостинице, в предместий, Филипп на-удачу бродил целый день по городу и наткнулся, наконец, на справочную контору, для приискания мест и служителей. Там первый вопрос – какое желаешь место, а второй – есть ли аттестаты? На первый Филипп отвечал: дайте какое-нибудь, всё равно, а на второй, разумеется, принужден был дать ответ отрицательный. Фактор пожал плечами и велел наведаться на-днях. Это было не очень утешительно и Филипп уже немножко разочаровался в своих надеждах, но он был молод, решителен и твердо надеялся на свои силы. На обратном пути в гостиницу, к Сиднею, он проходил мимо двора одного барышника, торговавшего лошадьми, и, по старинному пристрастию к этим животным, остановился посмотреть, как бился конюх, объезжая перед двумя покупщиками молодого горячего жеребца.
– Слезай скорей, болван! кричал барышник своему работнику: ты не умеешь управиться с ним. Это овечка, сэр, продолжал он, обращаясь к покупщику, право, овечка, если только седок по нем. Но у меня теперь во всей конюшне нет такого ездока, с-тех-пор как умер Билль. Слезай, говорят тебе, урод?
Но сказать это было легче нежели исполнить. Жеребец бил копытами и становился на дыбы, так, что конюх сидел ни жив ни мертв и того и смотрел, что полетит кувырком. Другие конюхи поспешили и помощь товарищу и успели поставить его на землю, между-тем как конь, трапа и тряся гривой как будто с гордостью спрашивал: «много ли вас?»
Филиппу показалось, что этот конь старинный знакомец. Сердце его забилось от радости и сжалось от тоски. Он подошел ближе и по белому пятнышку над левым глазом узнал своего собственного жеребца, своего воспитанника, которого любил и холил, кормил ежедневно из своих рук, который бегал за ним как собака, на котором он ездил без седла и без поводьев: это был тот самый конь, на котором он в последний роковой раз скакал через барриер. Филипп подошел еще ближе, потрепал жеребца по шее и, щелкнув языком, шепнул: «Белли! Белли!» Жеребец быстро обернулся и весело заржал.
– Если позволите, и попытаюсь скакнуть на нем через тот барриер, сказал Филипп барышнику.
– Вот молодец! вскричал обрадованный торговец: попытайся, попытайся, дружок. Я знаю, конь лихой. Только бы был ездок ему в пору.
Покупщики сомнительно переглянулись.
– Позвольте мне наперед покормить его хлебом, сказал Филипп.
Торговец тотчас послал конюха за хлебом. Между-тем лошадь, при ласках Филиппа, продолжала обнаруживать знаки радости, а когда она стала есть хлеб из рук молодого человека, зрители так изумились и восхитились, как будто были свидетели одного из самых смелых подвигов Фан-Амбурга. Покормив и всё трепля и лаская лошадь, Филипп медленно, осторожно сел. Животное сделало скачек, в полдвора, скачек, от которого хозяин, покупатели а вся дворня брызнули врознь, как вода от удару; потом начало выделывать свои маневры один за другим с таким спокойствием, с такою легкостью, как будто бы было дрессировано, чтобы носить какую-нибудь молодую леди. Когда же все это было увенчано тремя мастерскими скачками через барриер и когда Филипп слез и, отдав конюху поводья, с торжествующим видом подошел к хозяину, тот потрепал его по плечу и сказав также торжественно:
– Сэр! вы настоящий ездок! Я горжусь тем, что вижу вас у себя.
Покупщики подошли к лошади, еще раз осмотрели ее с ног до головы, ощупали, где нужно, и заключили торг, который без вмешательства Филиппа не состоялся бы. Когда лошадь поведи со двора, хозяин, мистер Стубмор, обратился к Филиппу, который, прислонясь к стене, печально смотрел вслед любимому животному.
– Сэр, без вас мне не продать бы этой лошадь. Чем я могу служить вам? Не угодно ли вам, принять пару золотых барашков.
– Благодарю вас; я приму эти деньги только в таком случае, если вы дадите мне у себя место. Я могу быть полезным вашему заведению, я вырос на коне.
– Это видно! это видно! А эта лошадь вас знает, это ясно? Она у меня от старинного моего покупщика, сэра Филиппа Бофора… мастер был ездить!.. Вы не там ли её видели? Вы бывали в его конюшне?
– Я очень хорошо знал сэра Филиппа.
– Вот что! Да, лучшего человека вам не знавать. Славный был человек. Ну, я охотно приму, мне нужно надзирателя за конюшней. Как ваше имя?
– Филипп…
– Филипп? Хорошо, мистер Филипп, приходите завтра… иди хотите здесь ночевать?
– Нет; у меня на руках малолетний брат, которого я не хочу водить в конюшню… он слишком мал. Я буду ходить сюда рано по утрам и оставаться до вечера.
– Ну, как хотите. Завтра заключим условие. Прощайте.
На другой день Филипп вступил в свою новую должность. Это положение, но прежним привычкам и по пристрастию к лошадям, было Филиппу очень приятно, а мистер Стубмор полюбил его как человека по этой части знающего и полезного. Прошло несколько недель. Филипп в этом скромном положение, может-быть, окончил бы свою жизнь, если б не испытал новых нападений своих преследователей, из-за брата. Сидней был для него все. Из любви к нему он отказался от ласкового, дружеского приглашения Гартрея; для него он работал и трудился, для него сберегал то, что добывал, и надеялся в непродолжительном времени накопить столько, чтобы доставить ему средства выйти в люди, стать выше того ремесла, к которому был осужден сам. Он держал его дома для того, чтобы не вводить в грубое, необразованное общество конюхов, чтобы предохранять от всего нечастого и низкого, до тех пор пока Сидней сам будет столько разумен, чтобы различать вред от пользы. Но Сидней не мог даже понять, для чего эти предосторожности, и скучал, изнывал от нетерпения в своем заключении. Еще на руках баловницы-матери в нем зародилось себялюбие, обыкновенная принадлежность характера всех детей-любимцев. Филипп заменил ему мать во всех отношениях, – и в баловстве тоже, – и эта страсть развилась у Сиднея до того, что он не знал пределов своим прихотям и нередко легкомысленно и нерассудительно восставал против того, кто для него без малейших жалоб переносил труды и лишения. Филипп думал доставить ему, если не большую пользу, то по крайней мере развлечение от скуки, отдав в приходскую школу; но Сидней на третий день пришел домой с подбитым глазом и объявил, что больше не пойдет. Оставаясь дома один, он тосковал и жаловался.
– Если б я знал, сказал он однажды: что ты будешь держать меня в таком заключении, я не ушел бы от мистрисс Мортон. Там по крайней мере было с кем играть и гулять.
Этот упрек уязвил Филиппа в сердце. «Так я отнял у него верное и спокойное убежище! думал он: я лишил его обеспеченной, быть-может, счастливой будущности, и он справедливо укоряет меня!» У него навернулись слезы.
– Прости мне, Сидней! сказал он отворотившись.
Увидев, что брат опечален, Сидней, обыкновенно вкрадчивый и ласковый, вскочил, бросился в нему на шею, расцеловал его, просил извинения и разбранил себя за безрассудство. Но слово было вымолвлено, и оно глубоко запало в душу Филиппа. Он страстно, ревниво любил своего брата и не мог равнодушно перенести такого упреку. В том возрасте, когда еще не развивается любовь обыкновенная, мальчики, как и девушки, обыкновенно бывают страстны в дружбе: они точно так же ревнуют, как любовники. Филипп боялся, чтобы кто-нибудь не отбил у него Сиднея, не отнял, не увез его, и как будто предчувствовал, что это случится. Часто, по ночам, он со сна вскакивал, чтобы посмотреть, тут ли Сидней, по утрам он уходил из дому с мрачными опасениями, по вечерам возвращался со страхом. Между тем нрав его, против Сиднея кроткий и ласковый, против других становился более и более крутым, и отталкивающим. Он в шумном заведении мистера Стубмора возвысился на степень начальника и повелителя, а ранняя привычка господствовать, в какой бы то ни было Сфер, легко делает людей деспотами.
Однажды утром мастер Стубмор призвал Филиппа в свою приемную комнату. Там был какой-то джентльмен. Он важно стоял посереди комнаты, опустив одну руку в карман, а другою постегивал хлыстом по своему сапогу. Филиппу это лицо показалось знакомым. Вглядевшись, он узнал одного из виденных в том подозрительном мест, куда Гавтрей завел его, когда спас от преследования Плаксвита. Филипп покраснел.
– Мистер Филипп, покажите его милости, капитану Смиту, гнедую кобылу. Она красавица в сбруе, не правда ли? Его милости нужна парная лошадь к фаэтону.
– Надобно, чтобы шаг был широкий, сказал джентльмен, оборачиваясь на каблуке.
Он, как видно, тоже узнал Филиппа, и как-то странно прищурил глаза. Филипп еще более смутился и поспешил исполнить, что сказано, чтобы только скорее уйти. Ом приказал конюхам вывести лошадь на двор. Хозяин и покупщик тоже вышли и покончили торг.
– Славный человек этот капитан Смит! сказал Стубмор Филиппу, когда тот ушел с конюхом и с лошадью: настоящий джентльмен: почти вовсе не торгуется. Я не знал, что вы уже были управителем на конюшне. Капитан Смит говорит, что вы были оравою рукой у мистера Эльмира, в Лондоне. Вы несколько раз уже услуживали ему. Он очень хвалит вас… Славный человек! настоящий джентльмен… Да! как бы не забыть… пожалуйста, поезжайте поскорее к сэр Джону, с лошадьми, которых он торговал. Он просил прислать пораньше сегодня.
Филипп понял только последнее. Его тревожили подозрения, которых он не смел открыть, чтобы не показать, где и как они родились. Притом он вовсе не знал никого из тех, которые ему казались тогда подозрительными, видел их только один раз и не мог-сказать ничего определенного даже о Гавтрее, с которым провел четыре дня. Последнего он не смел порочить еще и потому, что не видал от него ничего кроме добра и ласки. Занятый этими мыслями, Филипп ничего не возразил хозяину и отправился тотчас же исполнять поручение. Ехать ему надлежало довольно далеко, и он возвратился уже под вечер. По дороге, на возвратном пути его подстерегли два человека.
– Это он! это он! говорил один.
– Ну, слава Богу, нашли! сказал другой.
– Но что это! Посмотрите, с кем он говорит?
В это время Филиппа остановил капитан Смит, на гнедой кобыле.
– Спасибо вам, сэр… не знаю, как вас зовут… много обязан. В другой раз и я вам отслужу. Чего, вы думаете, стоит эта кобыла?.. если не купить, а продать?
– Гиней шестьдесят.
– Ну, это добрый барыш. Еще раз спасибо за скромность. Этот старый черт не поверил бы мне на вексель, если бы не услужили мне вы, да Эльмор… Ха, ха, ха! Если он догадается, да станет прижимать вас, так приходите только ко мне. Я дня два еще проживу в гостинице Звезды. Мне нужен такой ловкий малый, как вы, и вы будете получать хорошие проценты. Я не шишимора какой-нибудь: я живу на большой ноге: это моя манера.
– Мне нет дела до того, как вы живете, возразил Филипп, нахмурив брови: я вас не знаю.
– Как! а у старика Грегга, к которому вы приходили с лихим Биллем Гавтреем? Разве забыли? Напрасно. Зачем забывать таких знакомцев, которые в добрый час очень могут пригодиться!
– Мне вашего знакомства не нужно. Я прежде подозревал, а теперь убежден, что оно не может принести мне чести. Я откровенно объявляю вам, что предупрежу на ваш счет и хозяина.
– О! неужели? В таком случае, смотрите, чтобы вам самим не попасть, насмешливо сказал капитан, и пришпорил кобылу.
Филипп поехал домой. Незнакомцы издали последовали за ним.
– Что ж это за человек, с которым он говорил? спросил один из них.
– Это один из самых отъявленных мошенников, отвечал другой.
Первый покачал головой и не отвечал.
Филипп, пришедши на конюшню, узнал, что мистер Стубмор уехал со двора и воротится не раньше следующего дня. Предупреждение насчет капитана надобно было отложить. Филипп пошел на свою квартиру, раздумывая, как лучше сказать то, что нужной чтобы притом не сказать чего-нибудь такого, что было бы не выгодно самому. На углу улицы, в которой находилась квартира, к Филиппу подошел один из подстерегавших его.
– Добрый вечер, мистер Филипп Мортон! сказал он с низким поклоном: очень рад, что наконец вижу вас. Вы, конечно, еще помните меня?.. Джорж Блаквел, адвокат.
– Что вам нужно? грубо спросил Филипп.
– Ну, ну, не горячитесь, почтеннейший, но горячитесь. Я пришел по поручению моих клиентов, господ Бофоров, старшего и младшего. Мне стоило пропасть хлопот отыскать вас. Вишь, какой вы хитрец! Ха, ха, ха! Ну, мы вашу историю с Плаксвитом покончили благополучно… а могло быть худо. Теперь, я надеюсь, вы будете…
– Что вам нужно от меня, спрашиваю я вас?
– Не торопитесь, не торопитесь. В делах серьезных торопиться не следует. Не лучше ли нам пойти куда-нибудь в гостиницу, да выпить стакан вина. Мы скоро поладим, я думаю.
– Говорите коротко и ясно, что вам нужно, или убирайтесь к черту! закричал Филипп с гневом.
Адвокат отскочил на шаг, робко оглянулся и поспешно приступил к делу.
– Мое поручение… сэр Артур Бофор принимает живейшее участие в вашей судьбе… он устроил этот поиск. Он поручил мне сказать вам, что почтет себя чрезвычайно счастливым… да, счастливым, если ему удастся услужить вам… и если вы хотите видеться с ним… он в городе… Вы, конечно, будете обворожены… Удивительно любезный молодой человек…
– Скажите ему, перебил Филипп, что я не приму ни благодеяния, ни помощи, ни от отца, ни от сына, ни от какого члена семейства, на котором лежит грехом смерть матери и проклятие сирот. Я с ними не хочу иметь никакого сношения. Если ж они навяжутся мне насильно, то пусть не пеняют! Я добываю себе хлеб как хочу. Они мне не нужны. Скажите им это. Убирайтесь!
Филипп толкнул адвоката в сторону и пошел далее. Блаквель, смущенный, сбитый с ног и с толку, воротился к своему спутнику.
– Ах, как это мило, Филипп, что ты пришел сегодня пораньше! вскричал Сидней, захлопав в ладоши и бросившись навстречу брату, когда тот вошел в свою комнату: мне было так скучно! Будем играть?
– Пожалуй. В какую же игру? отвечал Филипп с ласковою улыбкой.
– Пойдем в сад; будем играть в прятки.
– Не холодно ли будет тебе в саду?
– Ну, так! у тебя всегда отговорки! Я вижу, тебе не хочется. Хорошо, я не стану беспокоить тебя.
Сидней сел к окну и надулся.
– Бедный Сидней! я знаю, тебе скучно у меня. Да, пойдем играть. Но надень этот платок.
Филипп снял с шеи платок и окутал им брата. Сидней перестал дуться. Они вышли в сад, и пробыли там до темной ночи. Однажды, тихонько обходя куст, чтобы избежать рук Сиднея, Филипп нечаянно взглянул в сторону и наметил темную фигуру человека, который подсматривал на играющими через каменный набор со стороны улицы. Филипп содрогнулся. Бофоры, с мыслью о которых в воображении его соединились все роды предзнаменований зла и несчастья, Бофоры и тут не давали ему покою: подослали своего шпиона! Он остановился, выпрямился во весь рост, а, между-тем как Сидней с хохотом бежал, чтобы схватить его, закричал на незнакомка повелительно:
– Чего ты зеваешь? что ты подсматриваешь за нами?
Незнакомец пробормотал что-то и исчез.
– Уж не вор ли это? проговорил испуганный Сидней с трепетом.
Филипп не отвечал. Он повел брата в комнату и там, при тусклом свете одной свечи, надобно было видеть, с какою трогательною нежностью, с каким терпением он подавался на все резвые прихоти своего воспитанника, как он то строил карточные домики, то рассказывал волшебные и богатырские сказки, лучшие, какие слыхивал или какие мог сам изобрести. Когда, наконец, Сидней стал ложиться спать, Филипп, помогая ему раздеваться, спросил:
– Теперь тебе скучно, Сидней?
– Нет; когда ты со мною, я не скучаю. Но это случается так редко!
– Ты не читаешь книг, которые я купил тебе?
– Иногда читаю… но нельзя же целый день читать!
– Ах, Сидней! если мы, может-быть, расстанемся, ты перестанешь любить меня?
– Не говори этого, Филипп! Ведь мы никогда не расстанемся.
Филипп вздохнул и отворотился. Что-то шептало ему, что опасность близка. Его и без того уже давно занимала мысль, что нельзя же Сиднею вырасти так, между четырех стен, без всякого воспитания и образования.
Между темь как Филипп раздумывал о средствах прилично исполнить данное матери слово, а Сидней покоился сном беспечной юности, в лучшей гостинице города сидели три человека, Артур Бофор, Спенсер и мистер Слаквель.
– Так он отвергает все наши предложения? спросил Артур.
– С презрением, которого я не смею описывать вам, возразил адвокат: это, очевидно, человек совершенно безнравственный и до крайности развращенный. Да как же и быть иначе: он ведь служит конюхом у барышника! Он, кажется, и при отце все жил в конюшне. Дурное общество скоро портит человека. Мистер Шарп говорит, что человек, с которым мы видели его на дороге, самый низкий мошенник. Вы можете быть уверены, сэр Артур, это человек неисправимый. Все, что мы можем сделать, это – спасти его брата.
– О! это слишком страшная мысль! воскликнул Артур отворачиваясь.
– Конечно, страшная, прибавил Спенсер: право, я не знал бы, что делать с таким человеком. Но бедное дитя… увезти его, значит сделать богоугодное дело.
– Где мистер Шарп? спросил Артур.
– Он пошел вслед за Филиппом, чтобы выведать, где он живет и у него ли брат… Да вот он!
– Нашел! нашел, сэр! сказал Шарп входя и отирая пот со лба: этакой он строптивый. Я того и глядел, что он пустит мне камень в лоб. Но наш брат уж привык к этому.
– Ребенок у него? спросил Спенсер.
– У него.
– Что, это скромный, смирный мальчик? продолжал мечтательный обитатель озер.
– Смирный? помилуйте! Я в жизнь свою не видывал такого резвого крикуна! Уж они бесились, бесились там, в саду, словно дикие звери в клетке. Ужас!
– Ах, Боже мой, простонал мистер Спенсер: он из этого бедного ребенка сделает такого же негодяя, как сам!
– Что нам делать, мистер Блиаквель? спросил Шарп, хватаясь за стакан вина.
– Я думаю, вам завтра утром сходить к конскому барышнику и осведомиться, давно ли Филипп водится с тем мошенником. Может-быть Стубмор имеет некоторое влияние на него, и, если, не называя его по имени…
– Да, да, не говорите имени, прибавил Артур.
– Вы можете его попросить, чтобы посоветовал молодому человеку последовать советам родственников.
– Понимаю, понимаю, сказал мистер Шарп.
– А я сам завтра поговорю с Филиппом, сказал Артур: я упрошу его. Меня он послушается.
На утро мистер Шарп явился к барышнику.
– Мистер Стубмор, кажется?
– К вашим услугам, сэр.
Мастер Шарп с таинственною миной запер стеклянную дверь и, приподняв за кончик зеленую занавеску, кивнул изумленному хозяину, чтобы тот приблизился.
– Видите вы этого молодого человека, в бархатной куртке? Он у вас служат?
– Да; он у меня правая рука.
– Ну, так я вам скажу… вы, однако ж не беспокойтесь… его ищут родственники. Он пошел по дурной дороге, и мы требуем, чтобы вы дали ему добрый совет.
– Ба! я знаю, что он убежал от своих родственников; я знаю также, что он дельный, прекрасный малый. Он останется у меня столько времени, сколько душе угодно, и его преследователи у меня выторгуют себе разве только добрую купель в лошадином пруду.
– Вы – отец? у вас есть дети, мастер Стубморь? сказал Шарп, запустив руки в карманы, и приняв важный вид.
– Вздор! что вы мне тут толкуете, я и слушать не хочу. Я вам объявляю, что не расстанусь с Филиппом и не намерен гнать его от себя.
– Мистер Стубмор, вы человек рассудительны?! Скажите сами, что вы знаете об этом негодяе? Был у него какой-нибудь аттестат?
– А вам какое дело?
– Мне никакого, да вам-то есть дело, мистер Стубмор; Филипп, видите ли, парень разгульной. Если он воротится к родственникам, они могут исправить его, а у вас над ним нет никакой команды, он и пошаливает. Знаете ли вы того джентльмена с густыми бакенбардами, что вчера купил у вас лошадь?
– Нет, не знаю, сказал Стубмор побледнев.
– Заплатил ли он вам за лошадь?
– Заплатил… дал вексель на Кутса.
– Й вы приняли? Этакая простота! этакая простота!
Мистер Шарп расхохотался с восхищением, какое люди обыкновенно чувствуют, когда видят, что кто-нибудь надул ближнего. Мистер Стубмор видимо смутился.
– Что это значит? растолкуйте! Вы полагаете, что меня обманули?
– Ах, ты, Боже ты мой, Господи! что это за простота! как же он назвался вам?
– Да вот его вексель… капитан Джорж-Фредерик де Бург-Смит. Осемьдесят гиней.
– Закурите трубку этим векселем, мистер Стубмор, закурите трубку: он не стоит и полпенса!
– Да вы-то кто же такой, черт возьми? закричал Стубмор, в-сердцах на самого себя и на своего гостя.
– Я? чиновник из Боу-Стрита; имя мое Джон Шарп.
Стубмор чуть не свалился с ног. Глаза его помутилось, зубы застучали.
– Да, сударь, этот капитан Смит – не кто иной, как Дешинг Джерри, отъявленный мошенник, вор и каторжник. Я нарочно пришел, чтобы предупредит вас. Я знаю, что вы человек порядочный, мистер Стубмор.
– Я всегда старался поддерживать это мнение о себе, сказал совершенно смущенный барышник.
– У вас есть семейство?
– Есть: жена и трое детей, отвечал Стубмор плаксиво.
– Ну, вы не потерпите убытку, если это от меня будет зависеть. Молодой человек, за которым мы гоняемся, изволите видеть, знается с этим капитаном Смятом… Ха, ха, ха! чуете теперь?.. а?