Хроники Кадуола: Эксе и Древняя Земля

Беглецы нашли гусеничный вездеход там, где его оставил Глоуэн. Кое-как разместившись вчетвером на небольшой машине, они начали спускаться по склону – потихоньку, чтобы не сползти по мокрой почве и не потерять управление. Почти сразу же на них напала бежавшая на перепончатых лапах тварь шестиметровой длины с восемью бешено стучащими жвалами и загнутым над головой длинным хвостом, позволявшим ей опрыскивать жертву ядовитой жидкостью. Чилке удалось пристрелить ее, пока она прицеливалась в них хвостом; тварь упала набок, скрежеща жвалами и мотая в воздухе хвостом, испускавшим темную струю.

Еще через несколько секунд Глоуэн остановил машину, чтобы выбрать дорогу, и в тишине из подлеска донесся какой-то зловещий звук. Шард встрепенулся; взглянув вверх, Глоуэн увидел треугольную голову не меньше двух метров в поперечнике, будто расколотую пополам огромной зубастой пастью, опускавшейся сквозь листву на конце длинной, дугообразно выгнутой шеи. Глоуэн машинально выстрелил прямо в раскрытую пасть. Обугленная голова взметнулась в небо, и в следующий момент в заросли с треском повалилась массивная туша.

С грехом пополам Глоуэну удавалось спускаться на вездеходе примерно тем путем, каким он поднялся. Постепенно склон становился более пологим, и через тропическую листву наконец стало проглядывать небо. Вездеход с плеском переезжал протоки речной воды между слизистыми отмелями. Издалека за продвижением незнакомцев по болоту наблюдала группа грязешлепов, улюлюкавших и пронзительно чирикавших. Вода становилась глубже – вездеход терял сцепление с илистой грязью, всплывая на поверхность заводей, поросших медленно кружащейся ряской.

Глоуэн остановил вездеход, повернулся к трем спутникам и указал на скопление торчащих из реки дендронов: «Здесь я привязал автолет к одному из стволов. Во время ночной грозы это губчатое бревно, наверное, оторвалось от дна и уплыло вместе с машиной».

«Плохо дело, – пробормотал Чилке, глядя на восток, где сливались с болотами излучины вышедшей из берегов реки. – Я замечаю много коряг и упавших деревьев, но автолета не видно».

Каткар уныло застонал: «В тюрьме было безопаснее».

«Если вам так полюбилась тюрьма, никто не запрещает вам туда вернуться», – отозвался Глоуэн.

Каткар промолчал.

Чилке задумчиво сказал: «Если бы у меня были инструменты и кое-какие материалы, я мог бы соорудить радиопередатчик. Но у нас ничего такого нет».

«Катастрофа! – жалобно воскликнул Каткар. – Мы погибли!»

«Не надо преувеличивать», – заметил Шард.

«Почему вы считаете, что я преувеличиваю?»

«Здесь очень медленное течение, не больше пяти километров в час. Если дерево упало посреди ночи – скажем, шесть часов тому назад – его унесло вниз по течению не больше, чем на тридцать километров. Вездеход может плыть со скоростью девять-десять километров в час. Значит, если мы поспешим вниз по течению, на полном ходу мы догоним бревно и привязанный к нему автолет через три-четыре часа».

Без лишних слов Глоуэн включил двигатель и направил вездеход вниз по реке.

Вездеход плыл по пылающему отражениями, удушливо жаркому пустынному речному простору, настолько насытившему воздух испарениями, что дыхание затруднялось и каждое движение казалось героическим усилием. По мере того, как Сирена поднималась к зениту, жара и ослепительный блеск воды начинали причинять ощутимую боль. Пользуясь плавающими ветками и листьями покрупнее, Глоуэн и Чилке соорудили нечто вроде навеса над сиденьями вездехода, предварительно стряхнув цеплявшихся за листья насекомых и мелких змей. Навес принес значительное облегчение. Время от времени из воды высовывались громадные головы и зрительные органы на стеблях, явно рассматривавшие появление вездехода в качестве приглашения к завтраку – для того, чтобы избежать внезапного и сокрушительного нападения, здесь приходилось сохранять постоянную бдительность.

Три часа вездеход спускался по течению, перебирая гусеницами в воде – мимо проплывали десятки коряг и упавших деревьев, гниловатые скопления переплетенных остатков растительности, поросли плавучего тростника. Внимательные и тревожные поиски, однако, ни к чему не приводили – «Скайри» не показывался. Наконец Каткар спросил: «Что, если мы проплывем еще два часа, и все равно не найдем автолет?»

«Тогда нам придется здорово поломать голову», – ответил Чилке.

«Я уже три часа ломаю голову! – раздраженно заявил Каткар. – В сложившихся обстоятельствах, как мне кажется, голова совершенно бесполезна».

Река становилась шире. Глоуэн держался ближе к левому берегу, чтобы ни в коем случае не пропустить автолет; размытая полоска правого берега уже почти скрывалась в дымке испарений.

Прошел еще час. Впереди появилось белое пятнышко: «Скайри». Глоуэн глубоко вздохнул, откинувшись на спинку сиденья; у него будто гора свалилась с плеч – накатила волна эйфорической расслабленности, на глаза навернулись слезы благодарности благожелательной судьбе.

Шард обнял Глоуэна за плечи: «Не могу найти слов…»

«Не торопитесь радоваться, – предупредил их Чилке. – Похоже на то, что на борту пираты».

«Грязешлепы!» – возмущенно сказал Глоуэн.

Вездеход приближался к автолету. Захваченное каким-то завихрением течения бревно, к которому был пришвартован «Скайри», уткнулось в грязевую отмель и застряло. Несколько грязешлепов, заинтересованных невиданной штуковиной, принесенной течением, прошлепали по воде, разбежавшись на отмели, пробрались к автолету через заросли тростника и теперь сосредоточенно сталкивали дротиками в воду оставленный Глоуэном на палубе мешок с частью вонючей туши.

Ленивый порыв ветерка донес до вездехода отвратительное зловоние, заставившее Чилке удивленно выругаться: «Это еще что?»

«Пахнет от мешка с куском местного животного, – пояснил Глоуэн. – Я его оставил на палубе, чтобы отпугивать грязешлепов». Взобравшись на носовую часть вездехода, Глоуэн стал размахивать руками: «Пошли вон! Кыш! Кыш!»

В ответ грязешлепы яростно завизжали и принялись бросаться комьями грязи. Глоуэн прицелился в дерево и отстрелил огромный сук. Грязешлепы разбежались с испуганными воплями, высоко вскидывая колени и с невероятной частотой молотя подошвами по воде и отмелям. Остановившись на безопасном расстоянии, они возобновили обстрел грязью, но без особого успеха.

Три беглеца и Глоуэн взобрались на палубу автолета. Выплеснув несколько ведер воды, Глоуэн попытался приглушить навязчивый запах, которым, казалось, пропиталась вся машина, и смыть мусор, оставленный грязешлепами. Вездеход затащили на борт и привязали. «Прощай, Вертес! – пробормотал Глоуэн, глядя на реку. – Мне больше от тебя ничего не нужно». Взявшись за штурвал, он приподнял машину в воздух на несколько метров и полетел вниз по течению.

В сумерках все четверо закусили оставшимися у Глоуэна припасами. Река становилась все шире и незаметно влилась в морскую гладь. Лорка и Синг скрылись за горизонтом – «Скайри» летел над Западным океаном черной тенью под блестками звезд.

Глоуэн обратился к Каткару: «Мне все еще не совсем понятно, почему вас отправили на Шатторак. Надо полагать, вы чем-то досадили Смонни, потому что Титус Помпо как таковой практически ничего не значит».

«Этот вопрос закрыт, – холодно ответил Каткар. – Я больше не желаю его обсуждать».

«Тем не менее, нам всем хотелось бы узнать подоплеку этого дела, а сейчас у вас более чем достаточно времени для того, чтобы посвятить нас во все подробности».

«Как бы то ни было, это мое личное дело», – отозвался Каткар.

«Не думаю, что в сложившихся обстоятельствах вы можете рассчитывать на конфиденциальность, – осторожно заметил Шард. – Всех нас, так или иначе, глубоко задевает происходящее, и у нас есть основания интересоваться тем, что вы могли бы рассказать».

«Должен заметить, что и Глоуэн, и Шард работают в отделе B, – вмешался Чилке, – в связи с чем их желание разобраться в вашей истории нельзя назвать праздным любопытством. Я тоже хотел бы знать, каким образом можно было бы рассчитаться с Симонеттой – и с Намуром, и с Бенджами – со всеми, кому казалось, что меня можно безнаказанно сажать в яму!»

«Меня тоже возмущает такое обращение, – добавил Шард, – хотя я стараюсь сдерживаться. Бессильная ярость ничему не поможет».

«Принимая во внимание все „за“ и „против“, – заключил Глоуэн, – лучше всего было бы, если бы вы рассказали нам то, что знаете».

Каткар упрямо молчал. Глоуэн попробовал разговорить его: «Вы были активистом партии ЖМО в Строме. Как вы познакомились с Симонеттой Клатток – или с мадам Зигони – как бы она себя не называла?»

«В этом нет никакой тайны, – полным достоинства тоном ответил Каткар. – Нашу партию беспокоят условия, сложившиеся в Йиптоне; мы хотим, чтобы Кадуол пробудился от тысячелетнего сна и шагал в ногу с современностью».

«Понятно. И поэтому вы поехали в Йиптон?»

«Само собой. Я хотел убедиться в происходящем собственными глазами».

«Вы поехали в одиночку?»

Каткар снова начал раздражаться: «Какая разница, с кем я туда поехал?»

«Назовите ваших спутников – в противном случае мы не сможем понять, имеет ли это какое-то значение».

«Я поехал с делегацией из Стромы».

«Кто еще входил в состав этой делегации?»

«Несколько членов партии ЖМО».

«В том числе смотрительница Клайти Вержанс?»

Каткар долго молчал – секунд десять, после чего приподнял руки в жесте неохотного подчинения судьбе: «Если хотите знать – да!»

«И Джулиан?»

«Разумеется, – презрительно хмыкнув, кивнул Каткар. – Джулиан полон энергии и настойчив. Некоторые даже называют его нахалом, хотя я предпочел бы не прибегать к такому выражению».

«Мы умеем держать язык за зубами и не станем передавать ваше мнение Джулиану Бохосту, – усмехнулся Шард. – Так что же случилось в Йиптоне?»

«Вы должны понять, что, хотя необходимость прогрессивного развития единодушно и единогласно признается всеми сторонниками партии ЖМО, по вопросу о том, в каком именно направлении должно осуществляться это развитие, существуют несколько принципиально отличающихся мнений. Смотрительница Вержанс придерживается одного мнения, а я – другого, в связи с чем наши совещания не всегда носят гармоничный характер».

«Чем отличаются ваши взгляды?» – спросил Глоуэн.

«Главным образом тем, чему следует уделять основное внимание. Я выступаю за формирование хорошо продуманной структуры руководства нового Кадуола и тщательно разработал соответствующую систему. Боюсь, что Клайти Вержанс несколько непрактична и представляет себе новое общество как некое сборище счастливых крестьян, рассматривающих тяжелый труд как священный долг и каждый вечер празднующих окончание рабочего дня с песнями, плясками и звоном бубнов на центральной площади идиллического поселка. Каждый будет сказателем или музыкантом, каждый приобщится к радости творчества, изготовляя чудесные поделки. Как будет управляться эта новая община? Смотрительница Вержанс придерживается принципа, согласно которому каждый, кому не лень, стар и млад, мужчины и женщины, болваны и мудрецы, смогут на равных правах обсуждать общественные вопросы на сходках и с радостными возгласами одобрения принимать наилучшие решения, ни у кого не вызывающие никаких возражений. Короче говоря, Клайти Вержанс выступает за самую примитивную и бесформенную демократию в чистом виде».

«Как насчет аборигенов, местной фауны? Что будет с ними?» – поинтересовался Глоуэн.

«Дикие животные? – беззаботно отмахнулся Каткар. – Они мало интересуют госпожу Вержанс. Им придется приспосабливаться к новому мировому порядку. Самых неприятных и опасных тварей выгонят куда-нибудь подальше или уничтожат».

«Но вы придерживаетесь другой точки зрения?»

«Совершенно верно! Я призываю к созданию централизованной структуры, уполномоченной формулировать политику и выносить постановления».

«Таким образом, вы и смотрительница Вержанс решили до поры до времени забыть о ваших разногласиях и вместе отправились в Йиптон?»

Каткар поджал губы, скорчив язвительную гримасу – не то усмехаясь, не то оскалившись: «Увеселительную поездку в Йиптон предложил не я. Не знаю, кому первому пришла в голову эта идея – подозреваю, что Джулиану. Он вечно плетет всякие интриги, и чем больше запутывается их клубок, тем больше он чувствует себя в своей тарелке. Именно он советовался с неким Намуром во время своего визита на станцию Араминта, а затем поделился мыслями с Клайти Вержанс. Так или иначе, поездку запланировали. Когда я понял, куда дует ветер, я настоял на том, чтобы меня включили в состав делегации, чтобы моя точка зрения не осталась без внимания.

Мы полетели в Йиптон. Я ничего не знал о Симонетте и о том положении, которое она занимает. Я полагал, что мы будем совещаться с Титусом Помпо, но к своему величайшему изумлению обнаружил, что интересы йипов представляет Симонетта! Ни Джулиан, ни Клайти Вержанс не выразили никакого удивления по этому поводу – можно не сомневаться в том, что Намур заранее предупредил их о том, чего следует ожидать. Меня же оставили в полном неведении. Естественно, я был возмущен таким нарушением дипломатического этикета и без обиняков выразил свое недовольство при первой возможности.

В любом случае, Намур провел нас в помещение с бамбуковой циновкой на полу, со стенами из расщепленного бамбука и с резным деревянным потолком прекрасной, тонкой работы, явно привезенным контрабандой с континента. Нам пришлось ждать пятнадцать минут, прежде чем Симонетта соблаговолила показаться – невнимательность, вызвавшая у смотрительницы Вержанс, насколько я заметил, очередной приступ раздражения.

Как я уже сказал, когда до общения с нами снизошла Симонетта, я был неприятно поражен. Я ожидал увидеть Титуса Помпо – серьезного, справедливого, полного достоинства правителя. Вместо него в помещение зашла крупная, нескладная женщина, мускулатурой не уступающая смотрительнице Вержанс. Должен заметить, что Симонетта выглядит очень странно. Она собирает волосы тяжелой копной на голове, наподобие бухты старого каната. Кожа ее по консистенции напоминает белый воск, а глаза блестят, как янтарные четки. В ней чувствуется необузданное своеволие, сразу вызывающее опасения. Совершенно очевидно, что ее раздирают всевозможные страсти, и что она сдерживает их лишь настолько, насколько этого требуют обстоятельства. Как правило, она говорит резко и властно, но по желанию может придавать своему голосу почти певучую мягкость. Судя по всему, она руководствуется инстинктивной или подсознательной интуицией, а не теоретическими умозаключениями – в этом отношении она представляет собой полную противоположность смотрительнице Вержанс. В ходе совещания ни Симонетта, ни Клайти Вержанс не проявляли никакого дружелюбия, пытаясь лишь придерживаться самых основных правил цивилизованного поведения. Это, однако, не имело значения – мы приехали в Йиптон не для того, чтобы обмениваться любезностями, а для того, чтобы определить, каким образом мы могли бы наилучшим образом координировать усилия, направленные на достижение общей цели.

Я рассматривал себя как одного из виднейших членов делегации и начал говорить, чтобы упорядоченно, связно и недвусмысленно сформулировать свое истолкование принципов партии ЖМО – у Симонетты не должно было остаться никаких иллюзий по поводу нашей позиции. Смотрительница Вержанс, тем не менее, проявила самую вульгарную и беспардонную грубость, прерывая мои замечания и перекрикивая меня, когда я стал возражать, указывая на то, что изложение манифеста ЖМО входило в мои полномочия. Расшумевшись, как скандальная истеричка, Клайти Вержанс позволила себе произносить очевидные нелепости, называя Симонетту «товарищем по оружию» и «непоколебимой защитницей истины и добродетели». И снова я попытался вернуться к надлежащему обсуждению актуальных вопросов, но Симонетта приказала мне «заткнуться», что, с моей точки зрения, было вопиющим оскорблением. Вместо того, чтобы осудить такое из ряда вон выходящее поведение, смотрительница Вержанс согласилась с Симонеттой, добавив несколько оскорбительных замечаний от себя лично: «Замечательно! – воскликнула она. – Если Каткар перестанет блеять хотя бы на несколько минут, мы сможем наконец заняться нашими делами». Или что-то в этом роде.

Так или иначе, говорить стала Клайти Вержанс. Симонетта послушала ее минуту-другую и снова потеряла терпение. «Позволю себе высказаться откровенно! – заявила она. – На станции Араминта меня подвергли мучительным унижениям и преследованиям. С тех пор вся моя жизнь посвящена возмездию. Я намереваюсь налететь на Дьюкас как ангел смерти во главе полчища валькирий и стать самодержавной повелительницей станции. Сладость моей мести превзойдет все наслаждения, какие мне привелось испытать! Никто и ничто не укроется от раскаленного жала моей ярости!»

Смотрительница Вержанс сочла необходимым усовестить Симонетту, хотя она попыталась это сделать в весьма осмотрительных выражениях. «Партия жизни, мира и освобождения не видит в этом свою основную задачу, – сказала она. – Мы намерены сбросить бремя тирании, навязанное Хартией, и предоставить человеческому духу возможность свободно развиваться и процветать!»

«Ваши намерения несущественны, – отозвалась Симонетта. – В конечном счете Хартию заменит мономантический символ веры, которым будет определяться будущее Кадуола».

«Я ничего не знаю о вашем „символе веры“, – возразила Клайти Вержанс, – и не позволю навязывать всей планете какой-то извращенный культ».

«Вы несправедливы именно потому, что не знаете, о чем говорите, – парировала Симонетта. – Мономантика – абсолютный и окончательный свод универсальных знаний, нерушимый распорядок бытия и спасительного совершенствования!»

Заявления Симонетты заставили потерять дар слова даже смотрительницу Вержанс. Наступившим молчанием тут же воспользовался Джулиан. Он стал распространяться по поводу нового Кадуола и провозгласил, что в поистине демократическом мире убеждения каждого человека священны и неприкосновенны. Поэтому лично он, Джулиан Бохост, готов защищать эту концепцию до последнего вздоха – и так далее, и тому подобное. Симонетта стучала пальцами по столу и пропускала весь этот вздор мимо ушей. Нетрудно было догадаться, что она вот-вот взорвется, и что наша дипломатическая миссия закончится взаимными обвинениями и непоправимой ссорой. Поэтому я решил взять дело в свои руки, чтобы раз и навсегда внести ясность в наши взаимоотношения. Я указал на тот факт, что абсолютная демократия – каковую некоторые называют «нигилизмом» – равнозначна полному всеобщему хаосу. Кроме того, общеизвестно, что управление, доверенное коллективу – комитету, бюро или совету – лишь немногим менее хаотично, чем власть разнузданной толпы. Настоящий прогресс может быть достигнут только в том случае, если полномочиями власти будет облечен один решительный человек, чьи личные качества и суждения никто не подвергает сомнению. Я заявил, что, хотя и не испытываю безудержной жажды власти, сложившаяся критическая ситуация требует, чтобы я взял на себя эту огромную ответственность, со всеми проистекающими трудностями и последствиями. Я считал, что для нас всех настало время согласиться с этой программой и всецело посвятить себя ее осуществлению.

Некоторое время Симонетта молча сидела и смотрела на меня. Затем она спросила с подчеркнутой вежливостью: насколько я уверен в том, что лицом, облеченным полномочиями власти, должен быть именно мужчина?

Я ответил, что совершенно в этом убежден – таков, в конце концов, урок истории. Выполняя незаменимые функции и проявляя неподражаемые интуитивные способности, женщины вносят ценный вклад в общественное развитие. Но лишь мужчинам свойственно единственное в своем роде сочетание предусмотрительности, воли, настойчивости и способности вести за собой, необходимое руководителю.

«И какая же роль уготована смотрительнице Клайти Вержанс в вашем новом королевстве?» – спросила Симонетта.

Я понял, что выразился, пожалуй, слишком обобщенно и слегка увлекся, движимый самыми чистосердечными побуждениями. Я ответил, что «королевство» – термин, не вполне подобающий в данном случае, и что я, несомненно, испытываю глубочайшее уважение к достоинствам и способностям обеих присутствующих дам. Смотрительница Вержанс могла бы взять на себя руководство изящными искусствами и художественными ремеслами, а Симонетта, возможно, согласилась бы возглавить министерство образования – и та, и другая должность позволили бы им оказывать существенное влияние».

Чилке расхохотался: «Каткар, вы просто чудо!»

«Я не более чем изложил общепризнанные прописные истины».

«Вполне может быть, – покачал головой Чилке. – От прописных истин, однако, молоко киснет».

«Теперь я понимаю, что вел себя неосторожно. Я допускал, что и смотрительница Вержанс, и Симонетта Клатток – рационально, реалистично мыслящие личности, знакомые с фундаментальными принципами развития человеческой истории. Я ошибался».

«Да, вы ошиблись, – кивнул Чилке. – Что же случилось дальше?»

«Джулиан провозгласил, что, по его мнению, каждый из нас успел высказать свою точку зрения, и что теперь ему предстояло устранить некоторые расхождения, по-видимому поверхностные – ведь наша общая цель состояла в том, чтобы сбросить бесполезное бремя Хартии, а это само по себе не просто. Симонетта, казалось, не возражала, но предложила сделать перерыв и закусить. Мы вышли на террасу с видом на лагуну. Нам подали печеных мидий, рыбный паштет, хлеб из муки, смолотой из водорослей, и морскую капусту, а также вино, привезенное со станции Араминта. Надо полагать, я выпил больше, чем обычно – или мне в вино что-нибудь подсыпали. Так или иначе, у меня стали слипаться глаза, и я заснул.

Проснувшись, я обнаружил, что нахожусь в автолете. Я думал, что нас везли обратно в Строму, хотя не видел вокруг ни Клайти Вержанс, ни Джулиана. Полет, однако, занял гораздо больше времени, чем следовало, и закончился, к моему полному изумлению, на Шаттораке! Я возмущался, протестовал – но меня оттащили в яму и заперли под решеткой. Прошло два дня. Мне сказали, что я мог, по своему усмотрению, выполнять обязанности лагерного повара – или оставаться в яме. Само собой, я стал поваром. Вот, по существу, и все – больше рассказывать нечего».

«Где они прячут автолеты?»

Каткар поморщился: «Это не мои тайны. Я не хотел бы обсуждать такие вещи».

Шард спросил, спокойно и размеренно: «Вы разумный человек, не так ли?»

«Конечно! Разве это не очевидно?»

«В ближайшем будущем Шатторак подвергнется нападению всех вооруженных сил, какие мы сможем мобилизовать на станции. Если вы не предоставите нам точную и подробную информацию – и если по этой причине будет убит хотя бы один из наших служащих, вас объявят виновным в убийстве по умолчанию и казнят».

«Но это несправедливо!» – воскликнул Каткар.

«Называйте это, как хотите. В отделе B „справедливость“ рассматривается как нечто неотъемлемое от соблюдения положений Хартии».

«Но я – член партии ЖМО, сторонник прогресса! Для меня Хартия – архаическая нелепость!»

«Боюсь, что суд сочтет вас не только жмотом, но и предателем, соучастником убийства, и приговорит вас к смертной казни без малейшего сожаления».

«Еще не хватало! – пробормотал Каткар. – Какая разница, в конце концов? Автолеты – в подземном ангаре на восточном склоне Шатторака. Там были расширены подземные пустоты, образованные застывшей лавой».

«Как их охраняют?»

«Не могу сказать – мне не позволяли даже ходить в том направлении. Число автолетов, находящихся в ангаре, мне неизвестно по той же причине».

«Какова общая численность персонала?»

«Человек двенадцать».

«Все они – йипы?»

«Нет. Лучшие механики – с других планет. Ничего про них толком не знаю».

«Как насчет космической яхты Титуса Помпо? Как часто она появлялась?»

«Пару раз за все время, что я провел в тюрьме».

«С тех пор, как вы ездили в Йиптон со смотрительницей Вержанс, вы встречали Намура?»

«Нет».

«А Бардьюс? Какую роль он играет во всей этой истории?»

«Как я уже упоминал, – надменно ответил Каткар, – с этим человеком я не знаком».

«Судя по всему, он и Клайти Вержанс – давние приятели».

«Не могу судить».

«Гм, – задумался Глоуэн. – Возникает впечатление, что смотрительница Вержанс не так уж демократична, как могло бы показаться».

Каткар опешил: «Почему вы так считаете?»

«Клайти Вержанс, несомненно, собирается быть равнее всех равных в вашем новом равноправном обществе».

«Не совсем понимаю, что вы имеете в виду, – с достоинством ответствовал Каткар. – Подозреваю, однако, что вы нашли новый способ навлечь оскорбительные подозрения на руководство партии жизни, мира и освобождения».

«Подозрения? Может быть и так…», – рассеянно отозвался Глоуэн.