Buch lesen: «Океан», Seite 11

Солнце

Лавочка старого дворика. Наступающая осень навевает на меня романтическую ностальгию по ушедшему времени. Ведь как странно устроен человек, больше помнящий хорошее, чем плохое. События недалекой юности, хоть я слишком молод, чтобы говорить так, остались радужными, поступки, прошедшие через призму времени, теперь кажутся наивными, легкомысленными. И может быть, в этом виновно солнце.

Я смотрю на свои руки тёмного оттенка от постоянного контакта с маслом и грязью, сбитые во многих местах, с тёмными ногтями и мозолями от ключей.

Имеют ли право эти руки браться за перо и описывать события недалёкого времени? Те, что происходили в этом дворике среди домов и деревьев. Может, мне стоит просто оставить их в своей памяти и, приходя сюда на эту лавочку каждую осень, переживать то, что происходило здесь в душе полковника Чеснокова.

«Костя, как же так могло получиться? Как же я не доглядел? Эта боль не покинет меня до конца дней. Я виноват перед тобой».

Птицы, готовясь улететь от нас, собираются в стаи, листва, окрашиваясь в самые красивые и яркие цвета, опадает и засыпает горький налёт, оставленный прошлым на наших душах.

Океан

Он слишком поздно понял, что мухи,

летающие по комнате – белые.

(из кошмарных снов майора Колобова).

Событие, которое изменит всю его жизнь, он оттягивал какими-то несущественными причинами: то что-то нужно допечатать на компьютере, то что-то дописать, то позвонить. Пока он не уткнулся почти носом в папку принесённую Маликовым.

– Ну, поглядим, чего ты накопал, Шерлок Холмс.

Папка была набита ксерокопиями, и были это в основном стихи. На некоторых листах проставлены числа – видимо дни, в которые они были написаны.

«Да, не хватало еще изучать творчество больного мозга»

Листы, видимо, лежали не по порядку, и полковник взял верхний лист.

Среди связок в горле комом теснится крик

Ведь настала пора и тут уж кричи, не кричи.

Полковника бросило в пот: «Откуда он знает эти стихи?»

Чесноков с головой обложился ксерокопиями и оттого, что он находил, его ещё больше бросало в пот.

Знаки новой эры -

Вера и Террор.

Смерть дьявольской силы.

Ты быстрей пантеры

и как змея хитер.

Весь мир у края могилы.

Дёшево стоит чужая боль

Ночью героин, утром гексоген.

Скоро на таймере вспыхнет ноль

И покроет всё серый пепел плен.

Чесноков подчеркнул одну из строк и дату, которая стояла выше, когда написаны эти стихи: 22 февраля. «Вот тебе и стихи!»

Бесы.

Сидел и улыбался

Ел и улыбался

Глотал и улыбался

Плясал – уже смеялся,

Он видел, ухмыляясь,

Он ел меня кусками.

Душа осталась с нами.

Одну её мы с бесом

Поделим на двоих по-братски.

***

Когда бурлила кровь

И стены были не стены.

Рвало, тошнило от слёз

Со скрипом лопнули вены.

***

ПАСКУДА

И всё это датировано тем числом, когда покончил жизнь самоубийством Борисов.

И это только при беглом осмотре выборочных страниц. Чесноков взял телефон, чтобы дозвониться до Колобова. Никто трубку не брал. Время было уже слишком много. «Ладно, я им сейчас подарок на дом пришлю». Но по дороге домой Чесноков почему-то передумал. Он закрылся в номере, принял душ и стал изучать один.

О смерти.

Над землею кровью вижу закат

Оживали все краски земли

Выжил я, и был искренне рад

Раскричались вдали соловьи.

В небе белом спасался я,

Ад был далёк от меня.

Выжил я, и был искренне рад

Как покрытая снегом земля.

И я видел, как плачет весна,

Со слезами сосулек на стенах.

Я люблю весну и я просто рад,

Что есть друг такой смелый и верный.

***

Ночь, и книга «Евангелие» спала,

Как дитя в колыбели

Ночь, и снилось опять: ты пришла,

Искупала меня ты в купели.

И снился всю ночь ураган с грозой

На море истории волны

И бес попутал меня одного

Окунуться по голову в омут.

У него было такое впечатление, что Наумов не сочинял эти стихи, а откуда-то их постоянно списывал. Так много их было, и когда он всё это успел, что не хватает ночи их все изучить.

Вьюги, подруги мои, ждал их я

Как сказки они – при свечах

Слёзы, остатки в кустах воронья.

И знаю, пред кем я отвечу.

«Что ты за человек, что ты этим хочешь сказать?» Время шло, а сна не было.

            ***

Я хочу вернуться в будни.

Простую рубаху, простые штаны

Я отдам плохое всё блудням

Пускай они с этим доживают одни.

«Ладно, ночи не хватит, утро вечера мудренее».

Мытарь.

Луна играла со мною в дождь.

Был я пьян как будто.

Думы сердитые пели мне, мытарю.

Где-то сквозь муки видел я ночь.

Холод разбудил Студента. Разлепив глаза, он вышел из машины и огляделся. Машина стояла возле двух деревьев, рядом, спиной к костру, сидел Седой и смотрел на воду. Студент подошёл к костру, зябко кутаясь в куртку, и попытался согреться возле костра.

– Ты чего не спишь?

– Я уже выспался, – лицо отражалось синевой ночи, а сбоку на него прыгали красные блики от костра.

– Что-то быстро, – зевнул Студент.

– Сон делится на фазы и лишь одна из них очень важная – восстановительная и, причем самая короткая.

– Вот поэтому у тебя башка полна чёрте чего. Так и потеряешь грань между реальностью и сном. Лучше смотри, какое небо, – ещё раз зевнул Студент.

– Да, скоро рассвет.

– Седой, скажи мне, чем постоянно забита твоя колокольня, что тебе не дает спать?

– Война. Война в душе – это когда в одном организме находятся две соперничающие стороны, которые борются друг с другом. В этот момент тебя раздирает на куски. И эта война между бесом и ангелом, а ты сам всего лишь утешительный приз, который достанется победителю.

– Ну и кто выиграл, – закурил Студент, – бес или ангел? Хотя откуда в тебе ангел?

– Никто. Они постоянно воюют. Они же братья – ведь бес это тот же ангел, только в наказание выгнанный из рая.

– Какая же это война, – сделал он затяжку, – это шизофрения, причем последней стадии.

Седой хитро прищурил глаз.

– Если смотреть с медицинской точки зрения, то это болезнь, но никто еще не изучил, не понял причину или историю ее зарождения. Иногда душу заполняют непонятные страхи, тогда ты можешь запросто вскрыть себе вены, – Седой оголил руку, она была вся в рубцах.

– Страхи что это бесы?

Седой не ответил, а лишь продолжал смотреть в тёмную даль с непонятной улыбкой на лице.

– И есть лишь шанс стать Бесом. – Глаза его маниакально горели. Лишь те, кто знал Седого, могли понять, что в таком состоянии он проводит большую часть своей жизни.

– И когда же закончится твой кровавый след на земле, а, Бес?

– Не Бес, а Сатана, и никогда он не закончиться, потому как ты мой приемник на земле, наши души одинаковые. Тебя ведь тоже изгнали.

– Что ты несёшь. Из какого рая меня ещё изгнали? Не путай, я из ада сбежал.

– Когда-нибудь он тебе покажется раем, мы просто слишком рано встретились.

– Ты что, старик, думаешь, я всю жизнь буду убивать каких-то тварей из-за шизофреноидальных наклонностей. Да, ты спятил.

– Ну, так ведь убивал.

– Ну, так ведь за деньги.

– Деньги тут ни причем, ты же ведь раньше мухи не мог обидеть ни за какие деньги, а сейчас с тобой не потягается ни один киллер на этой грешной земле. Посмотри в мои глаза, и ты в них увидишь себя. Я тебя начал искать ещё тогда, когда ты не родился. Тебя, мытаря, не находящего себе места на этом свете, и никогда тебе не найти покоя.

– Ага, найдешь его, покой, только вот свяжись с таким как ты.

– Ты ещё просто слишком молод, хотя люди посторонние сказали бы, что тебе далеко за тридцать, а тебе на десять меньше. Ты называешь меня стариком, хотя мне пятьдесят.

– А ты что, девочка что ли? Обижаешься.

И тогда они оба засмеялись.

– С тобой, Студент, нельзя говорить серьёзно.

– А стоит ли? Серьёзно? Ведь тебя никто не сможет понять: любишь птиц, зверей, букашек, таракашек, тварей земных, а людей сортируешь и плохих убиваешь. Искал бы среди букашек самую плохую и давил бы. Я, может быть, тогда тебя ещё понял, сказал бы: – «Свихнулся дед». Так ведь нет, убивает и оправдание себе ищет. Да какие! Ажно башню рвёт. Почему же не отказываешься от денег?

– Эти вещи нельзя насильно вдолбить в голову, их надо понять и выстрадать. И эти муки познанья ты пройдешь, но помни, нельзя пройти одну дорогу дважды, как и вернуть время назад.

***

Вяземский быстро собирал табельный пистолет. Колобов точно видел, как он вставлял целую обойму, подвёл пистолет к виску и нажал на курок, раздался только щелчок. Колобов зажмурился.

– Отлично, – погладил пистолет Вяземский.

– Где опять моя ручка, – лазил в столе Маликов.

Гульц, закусив язык, со щенячьей радостью ребёнка начищал свою губную гармошку.

– Дурдом, – Колобов отхлебывал чай, от испарений которого потели его очки. – Какой дурдом!

– Видел сегодня Чеснокова, смурной, как сам дьявол. – Вяземский теперь целился в цветок на подоконнике.

– Скажешь тоже, – разглядел своё отражение Гульц в начищенной до блеска гармошке, – он, по-моему, всегда такой, ну может, только если когда спит, немного рожу попроще делает. Ему бы главную роль в каком-нибудь фильме ужасов, – разносил он по кабинету свой ехидный смех.

– Вы тут хоть на ушах стойте, но убирать за вас я всё равно не буду.

– Лёша, я тебе на день рождения фартук подарю, когда у тебя день рождения? – Гульц плюнул в свою гармошку и принялся натирать по-новой.

– Прошло уже.

– Прошло? Ох. Ох. Ну, тогда обломись Лёша, – ещё ехидней засмеялся любитель экстремальной музыки. – Лёша, ты к чему вообще стремишься в жизни?

– Ни к чему.

– Зря, вот у меня ни голоса, ни слуха, а всё равно к искусству тянусь.

Раздался телефонный звонок, Колобов поднял трубку:

– Да. Хорошо. – Положив её, он добавил: – Пошли, полковник зовёт.

Вид у Чеснокова был действительно суров.

– Господа офицеры предлагаю вам ознакомиться со следующими документами, – он стал передавать ксерокопии по столу, – это копии, снятые с тетради Наумова, которые достал Маликов. Так как знакомиться с ними можно очень долго ввиду большого их количества, зачитаю вам то, что уже нашёл. Итак, двадцать второго февраля сделана эта запись, – он отдал лист Гульцу. – Строку я подчеркнул. «Утром гексоген, ночью героин». До смерти Борисова серии стихов о самоубийствах: «Я вскрыл себе вены…» и в день его смерти «Паскуда»

– Не правда ли, очень интересно? И, наконец, вот это. Я, правда, не знаю, как объяснить, но эта вещь мне знакома.

Он также отдал лист Гульцу.

– Ну, ещё бы, ты его не знал – это же легенда. У Цоя на могиле написаны слова из этой песни.

Смерть стоит того, чтобы жить,

А любовь стоит того, чтобы ждать.

– Нет, я таких песен не слушаю, но эти стихи знаю.

– Ну и что, что не слушаешь, так слышал где-нибудь по телевизору, по радио.

– Да нет у меня никакого радио.

– Тогда объясни.

– Вот именно не могу.

В это время возбуждённый Колобов что-то несколько раз перечитывал, что-то высчитывал на пальцах.

– Точно, в этот день.

– Что в этот день? – Гульц отвернулся от Чеснокова и посмотрел на него.

Вот: По дороге в ад

Чёрный всадник мчится.

– Это мне приснилось, когда и маньяка убили. В ту же ночь.

– Да, ребята, вам надо дружить со своим подсознанием. Ты что, Лёша, любитель хард-рока, это же «Ария».

– Какая ещё Ария, какой хард-рок?

– И кстати, дядя Вова, гексоген и героин это химера.

– Какая ещё химера, – ставился сурово Чесноков.

– Такая, песнь так называется, это тоже «Ария». Я смотрю, вы втихаря увлекаетесь тяжёлым роком. Чего ты уставился на меня? Ты думаешь это доказательство? Нет. Это косвенные улики, спроси у работников прокуратуры, – он указал пальцем на Вяземского. – С таким доказательством тебя везде засмеют.

– Но сказать, что эти вещи ничего не значат тоже нельзя, – заступился за своих коллег Вяземский.

– А я и не спорю, но мне интересно как ты напишешь, что мне это приснилось во сне? Мне привиделись такие вот стихи? Во, попадёшь! Да?! Нам ещё сюда не хватало дела о Сатане. Если ты, товарищ полковник, отправишь такой отчет в Москву, то тебе точно посоветуют обратиться к психиатру.

– Ладно, не будем обращать внимания на непонятные обстоятельства, обопрёмся на то, что имеем: гексоген, героин, самоубийство, паскуда и всё датировано числами, – прервал Гульца Вяземский.

– Ладно, сидите, читайте, изучайте, а мне нужно кое-что проверить. Костя, отвези меня, – и Гульц под всеобщее молчание вышел.

– Ну что же, будем изучать.

Общую тишину нарушало лишь шуршание бумажных листов.

Океан.

– Почему, да почему же?

– Потому, да потому.

– И зачем ты веришь?

– Сказки бабушкины любишь?

– И зачем, как пепел тлеешь?

Ты родилась, чтобы жить,

Чтобы в горести тужить.

Но зачем и почему же

Ты разбрасываешь звёзды,

Ты закрашиваешь небо.

Ты раскидываешь счастье

Ты заглатываешь горе,

Не считая в теле ран

Посмотри, кругом же море,

А за ним и океан.

Вяземский теребил усы, передавая лист дальше.

       ***

Я умер вчера или когда-то давно.

Я вырос на группе «Кино».

Я жил весь в грязи и в ней всё равно

Я любил её окно.

      ***

Она умирала, я плакать хотел.

Я ждал её и никогда не забуду.

Она умирала, и я не успел

Её подождать минуту.

Колобов хотел было вставить свой комментарий, но, окинув взглядом мрачные лица присутствующих, передумал, перекладывая лист дальше.

Бесы.

День устает и пляс-свистопляс,

На землю спускается тень.

Метла до темна, постоит пока,

На ней матушка лень.

Крест не спасёт, во мне бесы,

Я вижу их чёрные рыла,

Я слышал, что где-то уже Сатана

Гимны предсмертные выла.

Душа – как резина, тяни – хоть порви,

Но сердцу всё-таки больно.

Бывало и хуже: я выл, я ревел,

Хоть тело тянуло на волю.

Грехи наши тяжки – Богом клянусь,

Крест мой нательный спроси, если хочешь

К топким трясинам, где грязь

Можешь спросить тёмной ночью.

Вид Чеснокова от такой литературы не становился веселее, и выражение на лице отбивало у окружающих всякое желание общаться.

      Лукоморье.

Там в царстве вечных морей – тишина,

Она лучше всяких слов говорит.

Блеск новорождённого месяца

В лукоморье нам дверь отворит.

Лоно мирской души таят семена,

Идеи, формы всего, что, было, будет и есть,

И явь вечной мудрости жизни верна

Лишь для тех, кто останется здесь.

Избушка, там Чернобыль помня,

Стоит без окон, без дверей.

Леса, поля у Лукоморья,

Земная мудрость – нет людей.

Там, где пустырь, чайхана,

Азиатский бес – плясун.

Где черни, опия, да мака полна она,

Королеву одурманил колдун.

У лукоморья курганы на взгорье,

Растет полынь да пырей

У Колымы да Сибири

Кости всех богатырей.

Вяземский щёлкнул зажигалкой и закурил сигарету. Вслед за ним все сделали то же самое. И только после этого посмотрели друг на друга.

– Знать бы, что мы ищем, – затянулся Вяземский.

Кабинет стал наполняться едким дымом. Это отравление прекратил Чесноков, первым затушив сигарету.

– Не, мужики, так мы скоро друг друга не увидим.

– Мы в курилку, – Колобов с Вяземским вышли.

На встречу к ним шёл Карташов. Вяземский схватил его за локоть:

– Не ходи туда, пойдем лучше покурим.

– А чего случилось-то, а?

После долгого напряжения глаз сигареты казались на редкость приятными.

– Ты куда так спешил?

– Отчитываться перед полковником.

– А есть чем?

– Да нет, в принципе: нам уже чёрте сколько собаку обещали. Натасканными на гексоген собаками располагает только ФСБ, а они, сам знаешь, на нас всегда сверху вниз. Неделю мурыжим. Ждём, короче. Приходит здоровенный шкаф – кинолог: «Кому тут собака нужна». «А где, говорю, собака?» Он, представляете, достает из-за пазухи маленькую болонку. Вот, говорит. Я бы расхохотался, да кинолог с видом терминатора уж больно ей гордился. «Красавица», говорю. Облазили квартиру Наумова, побывали на работе, съездили в Плеханово. Там его вещи, в которых его привезли. И ничего. Кинолог утверждает, что гексоген въедливый и не выветривается. Наумов к нему близко не подходил.

– Да, Серёга, иди к полковнику, а мы ещё покурим.

– Смотрите, не обкуритесь, – засмеялся Карташов и вышел.

– Валентин, что ты думаешь обо всём этом? Я ведь, правда, не знаю, откуда знаю стихи и вообще…

– Да не забивай голову. Вон Чесноков тоже не знает, как объяснить. Это мы тут пыжимся, ломаем голову. Придет Гульц, за полчаса пробежит глазами и разберется – это его хлеб. За этой личностью переростка-хулигана скрывается высокоинтеллектуальная голова. У него три высших образования. Хоть два из них он заканчивал заочно, зато все дипломы красные. Я у него спросил: «Что, Игорёк, так любишь поучиться?» Знаешь, что он ответил? «А что – командировочные, оплачиваемые отпуска, куча свободного времени, и возможность подзаработать, другие города, романтика».

– Как это – подзаработать? – затянулся Колобов.

– Курсовые, рефераты, всякая там дребедень, это же не человек, а ходячий справочник. Пойдем.

Когда они зашли, Карташова уже не было, видимо, получил уже новое задание и умчался. И снова все погрузились в чтение.

– А кто такой Усов? Господи, вот это фольклор, – Вяземский вытаращил усы на Чеснокова.

– Не знаю, будем проверять.

Вяземский надеялся завести диалог, чтобы хоть как-то отвлечься, но Чесноков ещё больше насупился и опять погрузился в чтение. Время шло, и надо отдать должное Вяземскому и Колобову: среди кучи листов они выглядели как профессора, оценивающие научные труды по своему профилю, но если не профессора, то, как минимум, доценты. И лишь только Бог знает, чего им это стоило. Вяземский, весь нахмуренный, карандашом теребил свои усы, Колобов обхватил ладонью свой крупный лоб с сосредоточенным видом, и лишь иногда отвлекался, потирая свои очки, вероятно от налёта ума.

Вяземский не выдержал:

– Лёша, ты, когда думаешь, у тебя мысли скрипят.

– Как скрипят? – не понял Колобов.

– Об стул. Я курить, – и Вяземский выскочил в коридор.

– Я тоже.

И лишь в курилке их охватила истерика смеха.

Но больше одной сигареты не выкуришь, и, отдышавшись от хохота, они снова возвращались по местам, как безобразники-школьники на ненавистный предмет после звонка.

Хуже всего, когда не понимаешь, что от тебя требуется: «Искать в стихах состав преступления? Определить по ним степень его болезни?»

Все понимали, что столько случайностей просто так не бывает.

Но то, что с этими доказательствами нельзя прийти к прокурору и выписать ордер на арест, все понимали ещё лучше.

Сейчас в них сидело огромное желание быть полезными и полное непонимание того, как это сделать. Их мытарство прервалось, как только раскрылась дверь.

– Ну что, менты, не изнасиловали ещё тут свои последние извилины, – Гульц ввалился в кабинет и брякнулся на стул с колёсиками. – Чего смотрите? Где я был? Я был у Захатского. Да, да. Сразу, после того как какие-то придурки с собакой обнюхивали одежду Наумова. – Он с силой мастера спорта по домино шлёпнул на стол маленький листочек.

– Полюбуйтесь, дядя Вова, – он оттолкнулся от стола и покатился на стуле к стене. – Захатский как-то спросил у Наумова, так что же ты делал в тех местах, о которых тебя спрашивала милиция. «Я чувствовал, что что-то должно произойти». И для эксперимента он предложил записать данные Гидрометцентра на неделю вперед, – он пальцем указал на лист, который рассматривал Чесноков.

– А вот настоящий прогноз погоды в тот день, на который указал Наумов, – и с той же силой он положил другой лист.

После паузы, потребовавшейся для сравнения всем собравшимся, спросил:

– Ну, как? Впечатляет? Вот с таким больным мы имеем дело.

Аудитория молчала в недоумении, и Гульц продолжал:

– При такой дозировке лекарств он нам ничего не скажет, при всём желании помочь следствию. И так до неопределённого срока, пока состояние не изменится. А когда оно изменится? – Гульц развёл руками.

Гульц катался по кабинету как на машине, собирая у всех ксерокопии, и положил их рядом с Колобовым.

– Отксерить для меня, а эти отдашь дяде Вове.

– Я пойду сейчас, а то потом все домой уйдут.

Колобов, воодушевлённый полезностью своих действий, умчался.

– А может случайно он угадал погоду? – предположил Вяземский.

– Может, а ты помнишь погоду полторы недели назад: снег валил, а сейчас что? В окно посмотри. Любой синоптик с современным оборудованием постеснялся бы такой точности.

– Я одно понимаю, этот парень что-то знает.

– Знает, только сказать ничего не может, – Чесноков исподлобья смотрел на Гульца.

Полковник встал из кресла, засунул руки в карманы и стал прохаживаться по кабинету.

– Что остаётся? – он ткнул пальцем на фотороботы, до сих пор висевшие на стене. – Этим картинкам грош цена. Остается Абдулгамидов, но известно, что голос звонившего был без акцента – русский значит. А Наумов, значит, не может давать показания до неопределённого срока. Меня уже с Москвы достали. Какой-то умник даже сделал заявление, что заказчик Абдулгамидов, и чуть ли не исполнитель.

– А чего ты хочешь, на Архипова тоже давят. Может даже больше, чем давят на тебя, – Вяземский закурил прямо в кабинете.

– Давят и что, на всю страну заявления делать? Лишь бы что-нибудь ляпнуть, а там…

– Я смеялся, когда после взрывов домов собирали опергруппы из ФСБ, МВД, прокуратуры. Ведь эти ведомства никогда друг с другом мирно не жили, не то, чтобы работать, и результат сами знаете. Теперь ФСБ решило не позорить свои грозные буквы, а выступает в роли куратора. То есть по ушам вам, а если что лавры нам, – Гульц ехидно улыбнулся. – Тогда решили согнать сюда полковников, майоров, а в результате самым полезным оказался молодой капитан.

– Кстати, ты куда Маликова дел, старый чёрт? Сидит тут, понимаешь, нас оскорбляет, – усмехнулся Вяземский.

– Машина захандрила, поехал делать.

– Да, ребята, смешного мало, у нас дело встало.

– И что теперь – плакать? Посмотри на часы, рабочий день сейчас кончится. Как хотите, я жду Колобова и уматываю. Кто за, прошу поднять руки.

– Плакать, допустим, мы не будем, займемся вплотную побегом Наумова. Где он пропадал три месяца?

Зашёл Маликов:

– Машина готова, кого отвезти?

– Да всех, ждем Колобова и уматываем. Ты с нами, полковник? – Вяземский полез по карманам.

– С вами, – с безразличием ответил Чесноков.

***

В раскрытых глазах ты можешь прочесть,

Все звёзды, что когда-то оставил,

Ты можешь увидеть дома, города,

Огни и закат алый, алый.

Ты можешь раскрасить картины

Как в сказке зелёным иль синим.

Ты можешь развесить плакаты

«Айда на войну».

Но она запишет нам прогул и присвоит вину.

Для неё мы одни с тобой,

Для неё мы забудем печаль.

И заплачем, когда будет ветер,

Ведь нам очень жаль.

Для неё мы одни с тобой

Разгоняем тоску руками,

Мы без шапок выходим под дождь,

А на войну с кулаками.

В мутных глазах все боятся видеть беду.

В зелёных столица – все тропы ведут на войну.

А на стенах эмаль.

Ты страшно боялся чего-то,

Но оно нашло тебя здесь,

И ты вышел когда-то в окно

И ты кончился весь.

«Так это ж песня». Чесноков отодвинул от себя кучу листов, и стал массировать уставшие закрытые глаза большими и сильными пальцами.

Гульц как всегда без стука ввалился, гладко выбритый и стильно одетый.

– Ты ещё не опух? Пойдем, проветримся, чего ты тут как студент перед экзаменами. Пойдешь в город?

– А ты, прочитал что ли уже?

– Я-то прочитал.

– Ну, и что ты думаешь?

Гульц подошёл к зеркалу и стал себя разглядывать:

– Пойдешь со мной, тогда расскажу, а не пойдёшь – терпи до утра.

– И куда пойдем?

– В один барчик, я присмотрел уютное местечко.

– Жди, сейчас оденусь.

Лёгкий весенний ветер обдувал их лица.

– Эх, сейчас бы морозищу, чтобы голова просветлела. – Казалось, что если Чесноков пойдет быстрее, то его массивное тело повернет ветер в другую сторону.

– Эй, куда разогнался, мы не на пробежку вышли, вон уже бар.

Мягкое и приятное для глаз освещение сочеталось с негромкой музыкой. Они подошли к стойке. Ярко накрашенная блондинка стояла за стойкой.

– Мадам, – расплылся в улыбке Гульц – я знаю, вам мало в Париже пространства и поэтому вы живете в этом просторном городе. Нам водки и что-нибудь закусить.

Чесноков положил на плечо Гульца массивную ладонь:

– Пойдем за столик, там спокойнее.

И он направился в самый угол.

– Я тебя догоню, – ответил Гульц, что-то рассказывая барменше, отчего та расплывалась в улыбке. Через несколько минут он вернулся к Чеснокову вместе с барменшей, которая на подносе несла водку и салаты.

– Спасибо, Верочка, даже и не знаю как вас благодарить. – И Верочка с улыбкой удалилась.

– Старый ловелас, когда ты угомонишься.

– Наливай, чего расселся, сначала по пятьдесят и поговорим по трезвому.

Он опрокинул внутрь содержимое стакана, закусывая лимоном.

– Ну, рассказывай, чего там вычитал?

– Во-первых, я обнаружил, что многие стихи – и даже большинство – написаны для песен, на некоторых даже проставлены аккорды. Во-вторых, некоторые стихи не его: есть Высоцкого, есть отрывки из «Евангелия», также современных рок-певцов – «Ария», Виктор Цой, Константин Кинчев. Но большая часть принадлежит одному автору – предположительно Наумову.

– И что он хочет сказать в своих стихах?

– Как я уже сказал – большинство песен. Его постоянно что-то гнетёт и мучает, может это результат его болезни. В его стихах отсутствует сюжет. Он хочет выразить состояние своего внутреннего мира.

– Бесы, самоубийцы – это что, его внутренний мир?

– А почему бы и нет? Он довёл себя до такого состояния. Нервное и физическое перенапряжение. Его худой организм обладает нечеловеческой силой, он одержим.

– А как ты объяснишь способность угадывать погоду.

– Этого и Захатский не может объяснить, – и Гульц принялся снова наливать. – Давай хоть вечером не будем думать о работе.

– Не думай тут, когда так события повернулись.

– А ты вообще, можешь расслабляться?

– Могу, только до спортзала дойти некогда.

– Что тебе мешает? В этом городе полно спорткомплексов, – Гульц наливал теперь по полной. – А водка значит, тебя не расслабляет?

– Если только ведро выпить, то да.

– Ведро в студию, – щёлкнул пальцем Гульц.

Улыбчивая барменша поняла этот жест как просьбу подойти.

– Я вас слушаю.

– Эх, мадам, чего же вам было плохо-то в Париже. Нам ещё водки, а салаты оставьте.

– А что это Вяземский на слова «Пойдём, выпьем в город» аж подпрыгивает?

– Да были приключения, с братвой подрались.

– Ну, допустим, с твоими кулаками можно не бояться.

– Да, только они при стволах были.

– Ну, так ведь у вас тоже табельное оружие.

– Не взяли, – и Чесноков опрокинул во внутрь ещё стакан, как всегда ни грамма не поморщившись, – так справились.

– Справились, и теперь Вяземский предпочитает смотреть телевизор, – захихикал Гульц, кряхтя от водки.

– Слушай, у тебя есть цель в жизни, или ты как робот, не знаешь, чего хочешь? Запрограммировал себя и пашешь как вол. И только не рассказывай о возвышенных идеалах. Ведь ментовка – это работа с разным дерьмом, и столько проработав, понимаешь – вонь передается и тебе, – уже захмелевший Гульц пустился в душевные разговоры, – и от самого начинает попахивать.

– Я потом и кровью завоевывал себе имя. Я никогда не говорил, что цель оправдывает средства, но и без цели ты – часть толпы, стоящей за молоком или хлебом, ругаясь и толкаясь. Гомо сапиенс, не знающий, зачем он живёт.

– Да, ты служишь закону, я уважал тебя, когда разоблачал и сажал крупных милицейских чинов, погрязших в коррупции, продавшихся мафии. А если я тебе задам вопрос на засыпку: как ты поступишь, если повстречаешь Сатану, который неизвестным чутьём выслеживает маньяков и жестоко их убивает?

– Он нарушил закон, он убийца, он должен быть наказан.

– Ты хочешь сказать, что старый профессор не прав, когда сказал мне, что пусть лучше он живёт.

– Нет, он перешел грань дозволенного.

– Но ведь он спас жизнь многим невинным людям? – и Гульц с хрустом распечатал новую бутылку. – Маньяков иногда опергруппы вычисляют годами, собирая улики по новым трупам изуродованных и изнасилованных, а он сверхъестественным путём их находит.

– Ты думаешь, одни маньяки на его счету. Это сверхъестественное чутьё оказывается и у Наумова. Если коснуться бреда из снов майора Колобова, то Наумов как-то чувствует Сатану.

– Это всё сны.

– Так ты же сам говорил…

– Говорить одно, ты же работаешь с фактами – это ещё надо доказать и проанализировать. Знаю, у тебя чешутся руки допросить Наумова. Не получится: препараты, которыми его пичкают, оказывают выраженный антипсихотический эффект. Они потенцируют действия снотворных наркотиков и других средств, угнетающих функцию центральной нервной системы. При этом происходит тяжёлое токсическое угнетение и коматозное состояние, сопровождающиеся пирамидными и экстрапирамидными расстройствами, при этих явлениях назначают антипаркинсонические средства, например циклодол, который обладает галлюциногенными действиями, вызывает растерянность. При передозировке препаратов возможно нарушение сознания вплоть до комы.

Гульц сделал паузу и сказал:

– Итак, ты хочешь его допросить, даже если он получает максимально допустимую дозу. Или ты ничего не понимаешь? Он и десяти минут на стуле усидеть не может – его корёжит.

– И всё-то ты знаешь, вот только помочь ничем не можешь.

– А что ты прикидываешься тупорылым, это очень страшно, когда тебя накачивают такой гадостью. И там тоже не дураки, никто не собирается над ним издеваться, его пытаются вылечить, и по-другому нельзя, – Гульц снова принялся наливать. – Будь я на месте Захатского, я бы тоже не допускал такого, как ты, до пациента

– Что ты за личность такая, что за все твои поганки на тебя никогда не обижаешься? – внезапно улыбнулся Чесноков, видимо, зацепило спиртное, выпитое практически без закуски.

Гульц поднял вверх указательный палец:

– Сила моя – это интеллект. Ты знаешь, что такое счастье, Вова? – улыбался захмелевший Гульц, – Это не внешний фактор, это внутреннее состояние организма, и я счастлив, что на твоей мерзкой роже вылезла улыбка.

– Ты лучше посоветуй, что делать будем в такой ситуации.

– Придумаем, Вован, придумаем. Не прокисать же в этом городе всю жизнь. А то я смотрю, он на тебя неблаготворно влияет, видения посещают кору твоего головного мозга. Наливай.

– А ты можешь запросить дело «Сатаны» сюда? – Чесноков опять стал серьёзным.

***

Кружка чифира прошла по кругу под нетерпеливые взгляды тех, кому останется заварка.

– Андрей, почитай какие-нибудь стихи, – попросил Усов.

– Это не стихи, это песни.

– Ну, всё равно, прочитай.

– Ладно. Ты знаешь, что Куликовская битва прошла всего в двадцати километрах от Липецкой области, недалеко от Данковского района. Если пройтись по полю, то можно окунуться в эпоху старины. Итак, слушай песню.

Раздалёко- далёко

Отправлялись на войну,

Да у речки задремали,

Вспоминая старину.

Скрипнет калитка у родного окошка

Возвращался домой в веснушках ясно-солнышко.

Спать ложилась, рядом с ней полосатенькая кошка.

Завтра утром по росе, да за ягодой лукошко.

Горел костёр, полегли спать ясно соколы

Их укладывала ночь в одеяла сама.

Не сгореть бы звезде, кони пили воду тёмную

При себе клинки точёные, не сойти бы с ума.

Сгорела калитка, да в огне родные окна