Павел подался туловищем вперёд, создавая пространство для таинства, которое вот-вот свершится. Этого никто не услышит. Только он и Максим будут знать об этом пространстве.

– Ты хочешь доказать, что жизнь – это боль, – сказал Павел. – Мы, люди, создаём эту боль и культивируем её на гумусе из собственного гниющего тела, а как считаем, что такова цена нашего существования. Это дорогое право – быть живым. Злобная шутка кроется в том, что мы сами устанавливаем ценник на боль, которую выращивание и продаём себе же, потому что тешимся иллюзией своего господства над существованием. Тешимся и страдаем. Иллюзия со временем проявляет свое истинное лицо, выглядывает украдкой из шкафа, но нравится ли это нам? Все это иллюзия? Это заставляет нас срывать с себя одежду, скатерти, ковры и тому подобное, чтобы затолкать все это поглубже в шкаф. Иллюзия все это пожирает, ей всего этого мало, она разбухает, дверь трещит, петли скрипят. Вчерашней боли ей мало. Слышишь скрип? Видишь, как она выглядывает?

Максим в своей комнате. Небольшой деревянный шкаф, в котором он хранит свои немногочисленные вещи, в тусклом свете запыленной и почерневшей в кривобоких углах комнатки, ожил. Дверца медленно, заставляя задержать дыхание, отворяется. Кто-то или что-то изнутри толкает её. Оно дышит, забирает дыхание, жадно пожирает и обгладывает его остатки, тихо, посвистывая своими лёгкими. Сквозь щелочку высматривает своего хозяина, который кормит и лелеет его под видом своей силы. Смотрит и ждёт.

– Максим! – Павел окликнул его, возвращаясь на скамью, освещённости тёплым летним солнцем. – Я знаю, каково это – страдать. Возможно, наша встреча не случайна. Это провидение.

Максим почувствовал тошноту, хотелось изрыгнуть собственные лёгкие. Голова кружится, заплесневелая комната сжимается, стены вот-вот расплющат его хрупкое тельце, кости захрустят, ломаясь и перетираясь вместе с аморфной кровавой массой. Он чувствует, как что-то в груди сжимается, появляется в его сознании впервые. Максим скрючился, перегнулся над спинкой скамейки, даже не сообразив толком, что с ним происходит. Это просто выходит, выливается на землю позади, словно так и должно быть. Максим не спешил вытирать свои губы, выпрямляться. Сил хватало только на то, чтобы осмыслить произошедшее. Павел осторожно взял его за плечи.

– Максим, тебе нужна помощь? – спросил он.

– Да. Нет, я, кажется, пришёл в себя, – сказал Максим, отдышавшись. Он выпрямляться, хотел было вытереть свои губы рукавом футболки, однако остановился, увидев платок, который протянул ему Павел. Он принял его, после чего оставил у себя, так как Павел уверить его в том, что у него есть ещё. – И как же ты можешь мне помочь? Психотерапия?

– Я похож на психотерапевта? Нет. В прошлом у меня был свой бизнес. Но он не приносил мне удовлетворения. Я желал все больше и больше. Потом я начал осознавать, что грызусь за то, что держит меня на земле, что причиняет мне только больше боли. Наша жизнь является страданием постольку, поскольку мы стремимся придать ей материальный облик. Это тлен. Тупик нашего развития здесь, – он легонько постучал указательным пальцем по своему виску. – Я и общество предлагаем не боль, но вознесение.

Вознесение. Максиму понравилось это слово. Сможет ли он сделать его своим?

– Я что-то должен сделать для того, чтобы пойти по этой дорожке? – осторожно спросил он.

– Ничего общество не требует. Скорее вопрос в другом. Нужно ли тебе все то, что ты тащишь за своей спиной?

Ничего. Никому.

Максим несколько дней оставался в раздумьях. Не находил себе места даже на привычной тропе, которой он пользовался каждый день, находя в ней защиту от душевных поползновений извне. Слова Павла, да что там, его образ заняли все его мысли. Как можно объяснить вознесение, о котором он говорил? Может быть, боль причиняют телу, и это его удел, суть же вознесения в том, чтобы отказаться от такой судьбы, взять ответственность за то, что косвенно страдает, – душу. Только она важна. Всё остальное – тлен.

Последнее, что добило Максима, его почерневшая комнатка, эта створка, из которой что-то высматривает его, крадёт дыхание и желание спать. Максим сбежал из неё. Все свои немногочисленные пожитки остались в темноте. Тем временем он пошёл к Павлу, представляя его своим спасителем, единственным человеком, который мог дать ему дельный совет.

Постепенно Максим сближался с обществом. Он начал видеться с остальными стенами общества. Они трудились, прибирались на территории храма, преображали само здание. Строительные леса стали его временной оболочкой. Перемены повисшим над этим некогда безжизненным местом. Тем не менее в обществе чётко распределялись обязанности. Они не только строили, но и помогали друг другу, создавая микросоциализм. Повара, дружинники, охранявшие территорию, воспитатели, занимавшиеся детьми, пока их родители трудились на благо общества, библиотекари, просветители (слово “пропагандисты“ и его иные эквиваленты не приветствовались) – все не получали заработной платы. Они честно трудились, ели и развлекались, обмениваясь тем, что кто умеет.

Максиму предоставили комнату, которую он должен был разделять с другим членом общества. Ему дали работу разнорабочего. В результате к концу рабочего дня он успевал и дело делать и общаться, он воспринимал скорее как необходимость, нежели объект его устремлений. Все же были люди, с которыми он хотел общаться. Это касалось в первую очередь Павла, наставлявшего его на путь Вознесения. Как ни странно, его тянуло к Галине, которая за все время их с Максимом знакомства не произнесла ни слова. Олег, её пятилетний сын, был малой парниша худощавого телосложения, с закрывающими уши косматыми волосами. Он походил на пугливого козленка, старавшегося высматривать в окружающих волка в овечьей шкуре. Рядом со своей матерью он больше играл роль переводчика, так как ему хватало смелости разговаривать, хоть скупо на какие-либо эмоции. Максим старался поддерживать такую посредническую связь с Галиной. Со временем она стала обращать внимание на его присутствие. Теперь, как думал Максим, он меньше казался ей чужаком. Да и самому себе тоже. Позже Максим встретился и с Олегом. Парниша без проявления эмоций поведал ему о том, как в обмораживающей мартовской сырости в наспех накинутых вещах пытался вместе с беременной матерью найти тёплый уголок.