Buch lesen: «Из варяг в греки. Набег первый»

© Дмитрий Романов, 2017

ISBN 978-5-4485-1626-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I. Славяне

С холма они увидели безбрежную чашу леса. Чёрные пики слились с чёрными небесами. Уже всюду разлилась ночь, и остался только мазок голубики на горизонте, куда ушло солнце, да охваченная костром поляна у подножья холма.

Великаны рогатые, карлики косматые, лещины и навки – тени ломались в хороводе на медовой траве, на красных стволах. Но трое парней, глядящих с холма, знали, что там, в душистом хвойном дыму пляшут никакие не навки, а их заветные девицы.

Любор широко улыбнулся, заметив белые цветы калины на голове одной – это она, его Малинка. Она сегодня днём рвала калину, он видел в селе. За плечо его потряс Витко, и потащил назад.

– Отпрянь, заметят! Ишь как зубы блестят!

Любор одурманенно глянул на друга – Витко переживал, но тоже улыбался. Наверное, и его белобровая Полеля, дочь кузнеца, тоже там, на поляне. Сегодня, в ночь на молодых русалиях, что перед Купалой, все девицы из их села должны там быть. Разве что у кого запретный день… Он нахмурился, отгоняя эту мысль: а вдруг запретные дни у его Малинки? Нет, не может быть!

Позади них захрустел ковыль – на холм поднялся грузный и мощный Горазд. Он тяжело дышал, но так же скалился, и глубинно рычал, исходя краской. Отерев пот с первых усов, он высунул язык и будто облизал небо перед собой.

– Вон они, сладкие наши, – пробасил он.

– Да тише ты! – шикнул Витко, – Заметят, разбегутся.

– Ну и как пойдём их ловить? – спросил Любор.

– Ты иди слева, где дубрава, ты, Горазд, тут постой, а я обойду с той стороны и на тебя их погоню.

– Ух, сладкие, – Горазд как не слышал его и только чесал вожделенно сырую от росы и пота грудь.

– Я начинаю гнать, ты помогай, а ты жди ловить. Всем ясно? – спросил Витко.

Любор кивнул. Он знал, что Витко, хоть и смерд, но умней княжичей, хоть мал да чёрен, а ума, что у князя сума.

Это Витко предложил соху гнуть, чтоб землю с борозды отваливать, да старики его измышление не одобрили. А ведь как славно было бы пахать с таким отвалом!

Это Витко от людоедов придумал башню на холме поставить, но жрецы не позволили, чтобы дома выше идолов тянулись. Однако он, сын княжий Любор, всегда с Викто согласен был. Вот как и нынче, чтоб девок загонять с поляны – прямо к парням в объятья.

А то ишь – расплясались – веселился Любор, поглядывая на поляну, и уже бежал с холма. На той стороне за кустами видел он, как Викто скачет вниз, как вихляет руками, плечами вскидывается. Ясное дело, юродствует, язык наружу, чует женский дух за версту. На холме, под огромным – из цельного дуба – идолом Перуна, притаился тёмный бугор – Горазд. Тоже храпит конём, уже и бес в него вселился. Любор впервые шёл к девицам, и переживал, что не сумеет должным образом и в себя впустить беса, чтобы тот помог ему не ударить лицом в грязь.

Интересно, какая она, Малинка, на ощупь? – веселился Любор, – жилистая и берёстая или тёплая, как вымя, что палец в ней утонет? Глазами щупай-трогай, а воздух мешает. Пальцем бы, губами…

Он уже ступал в дубраву и шёл легко без хруста и шелеста. Изок, первый месяц молодого лета, не колосил леса матёрой крапивой и осокой – как специально для свободы утех готовил чистые ложа под каждым деревом. И только комары со влажных топей одолевали.

Вот уж они крови напьются сегодня, окаянные, с голых-то ляжек – веселился Любор, представляя картины, которые распаляли его ещё больше.

Он уже видел из-за ствола тонкие девичьи спины, на которые с голов сползали травы и берёзовый лист. Различал слов песен, хотя и не понимал их – бабье дело нанизать слово на слово так, как бусы, чтобы ничего не ясно, но зачаруешься.

Белые пальцы одной обвивают голый локоть другой, и хоровод сплетённых рук вот-вот порвётся. Но ладошки, привыкшие косить и молотить, сильны своей хваткой, румяные распаренные лица полны силой, и он уже видит, как крепкие женские ноги с маленькими, как пестик, пяточками, сверкают из-под рубах. Как в свете костра мокро блестят, секутся о траву голени, неистово вытаптывая призыв.

Где же Витко? Уже невмоготу ждать, уже кипяток в животе шпарит, чешется, колется, и рукам места не найти. А девки скачут, девки вьются, а искры летят, и небеса от них и от высоких сосен – все в дырах звёздных, прожжённые, как подол у костра. А над губами у девок блестят росинки, как теми звёздами измазанные… О, где же Витко!

Наконец, по ту сторону поляны затряслись кусты, через них ломилось что-то неуклюжее, но стремительное. Девицы порвали хоровод и принялись отступать от костра в тень. Любор приготовился выскочить у них из-за спины, чтобы погнать на Витко и уже вместе с ним – к холму. Он краем глаза заметил лицо Малинки и даже зашипел от радости, что она была здесь.

Но вот лицо её скривилось, она вытянулась в струну и закричала, визг подхватили остальные. А из кустов на той стороне вышел вовсе не Витко.

Их было с десяток, Любор не успел запомнить. В берестяных личинах от сглаза, в волчьих шкурах и рваных свитках, с острыми кольями в руках.

Людоеды! – Любор почувствовал, как ошпарило его грудь, а в животе теперь, напортив, похолодело.

Как в страшном сне, который бывает от грибного дурмана, они отделялись от лесной тьмы и заполоняли поляну. Визг девушек быстро смолк, унятый чужими руками, и ловко крутились верви и полотнища, пряча горячие после плясок и костра тела.

Один из пришельцев подошёл к костру, у которого высился грибок деревянного идола Ярилы. Из поясной мошны посыпались к ногам идола зёрна. Чужак степенно поклонился и рыкнул богу приветствие. А затем огляделся, на миг задержавшись взглядом у зарослей Любора, но не заметил парня. Тихо, под глухое мычанье пленниц, личины растаяли в лесу.

Любор выполз на опушку, и в свете всё ещё сильного костра, заметил Витко. Его огромные, как два утиных яйца, глаза.

– Скорей! В Стоянище! – не владея дрожью, бросил Витко, – Надо рассказать…

Стоянищем звалось их село, которому этот и окрестные леса, принадлежали по праву племени.

– Нет. Надо догнать их! – возразил Любор.

– Ты помутился? Их человек двадцать!

– Выследим.

– Ночью? – ужаснулся Витко, – В лесу?

Он исчез обратно в заросли, и уже хрустел камнями в гору. Любор пометался по поляне, наткнулся на венок белой калины, поднял его, обнюхал, и с горечью и стыдом начал смазывать слёзы со щёк. А затем бросился вслед за Витко. В Стоянище.

***

Перед княжьими сенями на выставленных скамьях сидели гости – купцы из далёкой карпатской Валахии. Они шли от самой Византии, гужевым ходом через болгарские земли до дунайских берегов, ладьёй по великой реке, но не возвращались домой, а выплыли в Чёрное море, торгуя в его портах, и дальше по Днестру до первых городищ. Здесь торга не получилось, ибо некому было покупать.

Тяжёлая дорога вилась меж выжженных и залитых кровью сёл тиверцев, и до самого Днепра купцы шли, не разжигая костров по ночам. Это бы привлекло половцев – вся приморская молва сейчас полнилась вестями о новых набегах с востока. Каганат хазар был нынче тих, занимался своими делами на Таврическом острове, даже печенеги грабили где-то далеко, а, может быть, и грызлись на границах с хазарами, но вот половцы объявлялись в землях тиверцев уже второй раз за год. Не иначе, как местный конунг нарушил какой-нибудь важный договор, побил гонцов или грабил караваны там, где не было велено властными степняками. Восточная месть на крови, что уголь в стоге сена – не потухнет, пока всё в золу не обратит.

Но минули купцы и тиверские земли, и уличей, и даже в Киеве не стали мешки заминать – Киев нынче высокое мыто требует, а балованные поляне всё за полцены просят. Днепром прошли купцы на реку Сож, и вот среди густых лесов, поправших небеса, добрались до Стоянища и старого знакомца, князя Стояна, с которым не первый год имели торг, и вся округа приходила, наивно веря в то, что по дружбе с князем купцы отдают им всё втрое дешевле, чем в том же Киеве.

Они прибыли этим вечером, и пока что распивали мёд, говоря о страстях и дивах долгой дороги – язык их был непривычен северным людям, но понятен. Князь Стоян советовал отдохнуть и пировать три дня, затем на три дня устроить торжище, и ещё день воздержаться от возлияний, дабы не возникло пропажи уже чужих средств, а затем отправиться на закат – к ляхам. Гости согласились.

Три костра горели на стогнах перед княжеской хатой, и при их свете купцы хвастались привезёнными тканями. Тут был и византийский миткаль, грубый, но прочный, и греческие аксамиты, прошитые золотыми нитями, такие тяжёлые, что не всякий муж смог бы носить плащ из этого толстого шёлка. Тут и персидская парча, и багдадский муслин, и бисерные паволоки. Но купцы знали, что местный люд живёт в простоте, и самые павы, будь то княжья дочь или жена – даже и те любят всё простое.

Женщины северной слови пышным расшитым платьям предпочтут белый лён рубах, высоким сапогам – простенькие черевья, обручам и бусам – витую гривну, но зато уж такого тонкого серебра, что ценнее и золота, и каменьев одним своим искусством. Так их край, их земля учит. Озёра, дубравы и разнотравье лугов – всё полно тонкой тишины, всё не броское, но величавое, спокойно знающее своей простоте высокую цену. И женщина, как отражение природы-матери.

И потому купцы хвастали перед Стояном и его старейшинами своим товаром, больше как друг хвастает другу, нежели как сбытчик покупателю. Купцы знали, что у Стояна можно хорошо поесть, крепко поспать, вдоволь утешиться с румяными невольницами, выменять задёшево много соболей, и уйти дальше по безопасным дорогам, которые охраняет его племя. А на ткани местный люд придёт больше поглазеть, как на диковину, нежели чтобы поскорей расхватать. Да и уж больно много стали эти новые кресты византийские вышивать, сколько парчи на них перевели, «а нам, старикам, солнцеворот привычней».

Когда Любор со товарищи добежали до села, князь уже позёвывал, вполуха слушая Средецкого гостя, а двое его гридней пускали дрёмную слюну под лавкой, и мёда в бочке оставалось на самом дне.

От топота в ночи князь выпрямил матёрое оплывшее тело, и схватился за кинжал. Купцы тревожно заворочались, вгляделись в темноту. Из-за плетня выскочили трое юношей, и один из них упал к ногам Стояна. Можно было без труда узнать сходство лиц сына и отца.

– Там в лесу! – хрипя одышкой начал Любор, – Людоеды!

– Где? – Стоян пьяно нахмурился, – Чего?

– У старой ляды, под холмом, – Любор указал рукой, – В лес ушли. Человек двадцать.

– А вы чего ночью по лесу рыщете, короеды! – прикрикнул Стоян, подымаясь со скамьи, – Жить постыло? Я тебя спрашиваю! Морок и дурман всё!

Стоян опасался, что вести о чужаках спугнут купцов.

– Отче!

– Признавайся, наелись грибов?

– Отче, клянусь… не морок.

– А ну встань!

Любор поднялся, а из тени к скамьям вышли Витко с Гораздом. Витко заговорил.

– Князь, они увели девиц. Малинку, Полелю, ещё много… всех утащили!

Стоян перевалкой подошёл к нему, глянул в упор, глянул на Горазда, охотно кивавшего словам друга.

– А, вот значит, какой морок у вас… За девками охотились, – и тут же выкатил глаза, – А выходит, ваших девок утащили? Лю… Так…

Князь встряхнулся, как собака после воды, потёр руками пьяное лицо и заходил. Он пытался собрать всё услышанное воедино и тайком пощипывал себя за кожу, чтобы проснуться.

– Конунг Стояне, – спросил один из купцов, – кто такие эти людоеды?

Тот не отвечал, но всё расхаживал пиная землю, накручивая вислый ус. Шапка слетела с его головы, обнажив выбритый череп со струйкой волос, бившей из самого темени.

– Звать сюда Усыню! Варуна! Всех звать, – скомандовал он, – А вам…

Он подошёл к Любору, замахнулся на него, но руки не опустил, а только рыкнул.

– Куда глядели? А?

Вскоре на площади между княжьим домом и теремом наложниц, где обычно летом происходили – днём бабьи посиделки, а вечером мужское вече – было полным полно людей. Те, кто не ушёл плясать русалии в поля и к реке, кто не охотился за женским полом, кто не спал пьяным праздничным сном – явились сюда, хотя и помятые, хмельные и усталые после дня. Князь быстро и тихо говорил что-то сбежавшимся гридням, возражал седым старейшинам, махал руками. Казалось, весть о похищении отрезвила его. Народ тянул шеи.

– Чего говорят? Кого принесло? Эй, князь, молви всем!

И обиженно качали головами, что ничего не понять было. Только вдруг через толпу проехали несколько всадников, среди которых поселяне узнали княжича Любора, старшего брата его Первушу, двух товарищей его – Витко, сына пахаря, Горазда-богатыря, а за ними трёх гридней при всём оружии, самого князя и на могучей ломовой кобыле – кузнеца Варуна.

Последний, хотя и слыл самым мрачным мужиком в Стоянище, сейчас был ещё мрачнее. Витко, сватавшийся к его дочери, Полеле, не осмелился сообщить Варуну вести, и то за него сделал Любор, второй раз чуть не принявший удар наотмашь от старшего мужа. Варун порычал, потряс его за грудки и потребовал деталей. Любор сказал про личины и шкуры и ещё достал из кармана немного пшена, которое людоед насыпал идолу.

– Это полба, – фыркнул Варун, пересыпая зёрна из ладони в ладонь, – Такой голодомор только древляне растят. Зачем им хлеб, когда человечину жрут… Они дочку мою взяли, стало быть… Ничего, далеко не уйдут.

Любор понял, что хмурый Варун был на грани – впервые он произнёс так много слов.

Всадники погнали коней в ночь, никому ничего не объяснив, и тем посеяв в толпу шепотливый перепуг. Только одно всё повторялось: «людоеды».

Трое младших гридней, прислужников князя, не пили мёда в эту ночь, поскольку караулили терем. В тереме – двухэтажном доме с резными пышными наличниками и конками, который простые люди, жившие в землянках, называли «шишкой» – обитали женщины-рабыни, княжеские наложницы, некоторые из которых были его младшими жёнами. Охрану им ставили из шестнадцатилетних юнцов, не столь ещё смелых до женских красот, а раньше – из евнухов. И вот трое молодых ребят, пуча глаза в страшную чащу леса, покачивались в сёдлах и тихо переговаривались о людоедах. Князь услышал ломкие голоса и решил поучить юношей.

– Что, малки, боитесь?

– Нет, княже. Но знать бы, кто эти людоеды?

– Ничего, пошлют боги – узнаете, – ухмыльнулся князь.

– А какого они роду-племени?

– Роду не знаю, кто их разберёт. Говорят, ложатся дочь с отцом – какой уж тут род. А племя ясное – древляне они. Потому как живут в лесах, где ни пахать, ни пасти, а только зверей бить.

– А почему людоедами их называют?

– Потому что ничего, кроме мяса не знают. Солнышку не кланяются, землю не ласкают, а кто от земли не кормится, тот хуже зверя. Ничем не побрезгует. А съешь медвежью печень, станешь силы медвежьей. Это все знают.

– Чур-чур-чур, – заголосили молодые, чертя в воздухе защитные знаки от медведя.

– А если человечины съешь…

– То что? – спросили они хором.

– Мясо человечье в брюхе огнём горит, как трава сквозь камень, через жилы прорастает, и в одном теле уже два, а то и три сидят. Сила растёт, да только сила та огненная, и кто её в себе носит, муки страшные имеет, как бы угли горящие, но не сжигающие. И от того лица у них волчьи, челюсти широкие, зубы что жернова, чтобы мясо рвать, а глаза, как у мертвеца – дыры чёрные. Отведаешь человечины, перестанешь быть тем, кого мамка родила, – князь выпучил глаза.

– Это как?

– Лихо в тебя вселится.

– Какое лихо? – не унимался юнец.

– А вот какое!

Стоян размахнулся и хлестанул своим кнутом круп ближайшей лошади. Под его сиплый смех та понесла гридня в кусты. Остальные из уважения к князю подхватили смех, но как только он наддал вперёд, испуганно переглянулись.

– Ты веришь, что древляне и впрямь едят людей, с дочерями ложатся и железа не знают? – спросил один другого.

– Верю.

С поляны, где всё ещё, будто облитые ягодным варом, розовели угли, всадники въехали в лес. По нему идти было не далеко, и когда темень сучьев расступилась, они оказались у реки. Здесь на прибрежных ивах призрачно светились белые ленты – дань русалкам. Девушки повязали их перед тем, как пойти на хороводы, поскольку хоровод – дань Яриле. И каждая девица приносила себя богу в дар.

– Вот сами и посудите, – бросил князь гридням, когда те поравнялись с ним на берегу, – Вырвать дар из рук богов – может ли человек позволить себе? Только зверь…

Услышав это, Любор вспомнил россыпь скудозёрной полбы у ног идола. Но обдумывать сказанное долго не пришлось. Посланный вперёд Горазд, как лучший следопыт, возвращался, размахивая руками. Всего в одном пролёте стрелы вниз по берегу он заметил в камышах провал, а на том берегу – такой же смятый камыш и угол плота, неряшливо и неумело спрятанного в заросли. Да и сам плот был собран из берёзы, что сияла в темноте, корой отражая лунный свет.

Всадники направили коней в воду, и те легко взяли переправу по слабому течению. Плот оказался большим.

– Видимо, набег задолго готовили, – заметил Витко, – Значит, рядом становище.

– С чего ты взял? – спросил Любор.

– Древляне живут далеко. К нам заходили в последний раз, когда я ещё ребёнком был. А всё почему?

– Ну?

– Трудное это дело. Одним днём от их земель до наших не пройти, даже на конях. Значит, надо поход готовить, а это дело трудоёмкое. Тем более для дикарей. Но для чего им это?

И, помолчав, добавил, словно осенённый:

– А, может быть, они куда-то идут. Всем племенем…

– Он прав, – перебил его Стоян, – Людоеды могут сподобить себя на засаду или грабёж, но для набега ума у них маловато.

– Тогда это похоже на то, что они пришли сюда жить, – заметил Любор.

– Нет, это глупо даже для них, – возразил Стоян, – Скорее всего, они идут в Киев.

– В Киев! Зачем? – удивился Любор.

Стоян помолчал, оправляя тяжёлую от речной воды набухшую сбрую.

– Эй, Первуша! – позвал Стоян, – Дай-ка мне отпить. Вина взяли? Вот и молодцы! А то голова бузить начинает…

Стоян поспешно отъехал от Любора, и Первуша, нескладный и высокий, как жердь, остриженный по-славянски кружком, протягивал ему свой бурдюк.

– С чего отец про Киев заговорил? – удивился Любор.

– Не суй ты носа, – тихо заметил Витко, начавший подозревать неладное.

Они двинулись по косогору, над рекой, и с холма поняли, что Витко оказался прав – зоркий Горазд заметил струйку дыма над тёмным морем деревьев.

– Примерно пять гонов¹, – заключил Горазд.

– Совсем близко подошли, – согласился Любор.

– Говорил я, надо было башню ставить – давно бы увидели их, – бурчал Витко.

– Сыне, – позвал Стоян, – бери кого посчитаешь нужным, идите проведайте, что там такое.

Горазд и Витко сами первыми спрыгнули с коней. И Любор впервые подумал, что вот брат его Первуша, старший сын князя, всегда отсиживается за широкой спиной Стояна. Так и теперь – не он откликнулся на призыв отца, хотя тот намеренно не означил, какого сына из двух он кличет. Бережёт отец главного наследника, даже в битву ни разу не пускал. А что за князь будущий, который славы себе не добыл? Зато Любора Стоян не жалел, и от того с малых лет рос он сорвиголовой, и даже нос у него был самым длинным в роду – признак любопытной природы. Пусть и из смирной породы.

Они взяли только короткие копья – в лесу не размахнёшься. Но и то на крайний случай, если придётся спасаться бегством. Разведчики должны были всё сделать тихо, и потому они переобулись в кожаные опанки – лёгкие стянутые сверху лыком башмаки, в которых ясна каждая звонкая веточка под ногой, и сняли рубахи, могущие зацепиться за куст. Пробираться по лесу ночью было не впервой, а звёзды ясно виднелись в прорехах меж кронами, указывая нужную сторону.

Впереди блеснуло пламя костерка, и Горазд, шедший впереди, выставил руку – затаиться. А сам взобрался на дерево, и с высоты рассмотрел полянку, на которой светилось три костровища. Вокруг вповалку лежали люди. В центре поляны темнело три шалаша – очевидно, времянка вождя и приближённых. У опушки шевелились тени караульных.

Решено было подкрасться как можно ближе, чтобы сосчитать людей. Когда их разделяло полсотни шагов, Любор заметил движение в стороне – один из караульных удалился в лес. Любор дал товарищам знак ждать, а сам пошёл наперерез тому. И когда караульный, обойдя по кругу большой дуб, распоясал кушак и спустил портки, уже готовый присесть на корты, из мрака к его горлу подплыло лезвие судлицы².

– Ты будешь говорить не громче моего, – прошептал ему Любор, подцепив его копьём за шею и выпрямив перед собой, – Зашумишь – убью.

Караульный кивнул, тут же обрезался о лезвие, вздрогнул, но звука не подал.

– Кто вы такие?

– Древляне мы, – ответил караульный.

Они, как и все славяне и скандинавские русы, понимали друг друга.

– Сколько вас?

– Тут мало. Пятнадцать воинов, княжич, три его жены, и ещё пять женщин.

– Зачем вы тут?

– Идём до Киева.

Любор нахмурился.

– Через наши земли?

– Кораблей на всю дружину не имеем, вот и часть пешими отправили.

– А что в Киеве? Войной идёте?

– Нет. Аскольд, князь Киевский, зов дал. На Царьград за море по весне идёт, а теперь племена созывает со всех концов. Вот и нас позвал. Мы, древляне племя вольное, дань не платим, нам и награды больше выйдет. А вы разве…

Любор напряг копьё, и караульный зашипел, выгибая шею.

– Тихо!

Они прислушались – в становище было движение. Наверное, долгое отсутствие товарища заинтересовало остальных. Так и было – с поляны позвали.

– Тебя кличут? – спросил Любор.

– Меня.

– Отвечай. Скажи, идёшь.

– Да тут я! – вяло отозвался караульный, косясь перепугано на Любора и древко в его руке.

С поляны отпустили шуточку про кишки и рассмеялись.

– Наших девиц куда увели? – продолжил Любор.

– Не знаю о том. Перуном клянусь, не знаю.

– А где ещё ваши тут?

– Остальные ушли. А нам ждать велено малую дружину княжичеву, и утром тоже уйдём. Никого не тронем.

– Не тронете? – зашипел ему в лицо Любор, – Лжец! Вы уже руки запустили. Куда направились те, кто ушёл? У них наши жёны.

– Не ведомо. Кто ж мне-то скажет, сам посуди. Ну кто я такой?

Любор поставил караульного на колени и вознёс копьё.

– Если ты никто, и ничего не знаешь, то к чему землю топчешь и небо коптишь?

– Не убивай! – захрипел тот, падая лицом в ноги Любору, – Клянусь, Перуном, Сваргой, матерью сырой землёй! Не знаю, куда увели девиц. Да и не найдёшь уже. То были, видать, остатки, кто сзади шёл, да полакомиться решил, свернул к вам. Они уже догнали дружину, уже до кораблей дошли, и утром, глядишь, в Киеве будут. Пощади. Забудь ты девок, увели, не воротишь.

– Ах ты скот…

– Клянусь, не ведаю. Ну хочешь, вон возьми, – он кинул рукой в сторону поляны, – У нас там есть…

– Вы что же, девок с собой тащите воевать?

– У нас и девки при оружии, а как же, – в шёпоте чужака послышалось удивление.

– И правда дикари, как отец и говорит. А людей зачем едите?

Чужак приподнял лицо и непонимающе взглянул на Любора.

– Чего тут? – послышался голос сзади.

Любор обернулся и увидел Горазда с Витко. Тут же, улучив момент, древлянин вскинулся на ноги и кошкой распластался над землёй – прочь. Но Горазд уже держал стрелу на тетиве, и прежде, чем чужак успел достичь зарослей, в спине его торчало пернатое древко. Второе следом вошло в шею, и только страшный беспомощный писк смог выдавить караульный. На поляне того писка не слыхали.

Они вернулись к своим, рассказали об увиденном, и Стоян решил, оставив лошадей, войти в лес и напасть на становище. Перерезать всех, пока те спят. У него был десяток людей, там – в два раза больше, но внезапность, как известно, сражается за сотню бойцов.

– Отче, – Любор шёл рядом с ним, – Знал ли ты, что Аскольд, князь Киевский, созывает племена в поход на Византию?

Стоян недовольно оглядел его.

– Правильно тебе друг твой говорит – не суй носа, куда не след.

И поторопился обогнать Любора, нырнув под тёмную сень дубравы, где мерцала белым пятном спина Горазда.

Они разошлись дугой вокруг заветной поляны, и в этот раз не прозвучало священное «Слава Перуну!», не трубил рог, но всё кралось, как змея, и в ночи слышались сначала – хрипы перерубленных глоток караульных, потом запоздалые крики спящих.

Видимо, их было больше двадцати – Любору показалось, что вокруг не осталось ничего, кроме боли, хруста пронзаемой плоти, и воплей. Бесконечно долго, бесконечно много раз, словно одного за другим его соплеменники уничтожали сотню беспомощных людей. Вот один вскакивает с ложа, пытается понять, что случилось, и уже нащупывает в животе древко копья. Вот другой совершенно нагой, отползает в красные угли костра, путается в траве, и уже нет его. А вот женщина, вторая, третья – выбегают из шалаша, как пчёлы из потревоженного улья. С растрёпанными косами, водят руками в ночи, и их колет в грудь Стоян, Первуша, сопливые гридни, даже Горазд пускает в них стрелу.

Любор оказался у такого шалаша, и решил не трогать его, а пойти поискать противника мужеского пола. Но противница женского сама нашла его. Размётывая ветви над входом, синяя от лунного света, из шалаша выскочила девица – он заметил косу, обёрнутую вокруг шеи, а в руках её – короткий топор. С визгом размахнувшись, она ударила ему в голову, но Любор отскочил. Однако потерял равновесие и завалился на одно колено, и тут же получил коленом в нос. Обожгло, зазвенело, и всё враз вымокло в крови. Он отмахнулся копьём и попытался встать, опершись на него. Как почувствовал, что древко перебито пополам, и у глаз мелькнуло лезвие топора. Уже падая, он успел выкинуть ногу так, что попал ей в колено, и попал удачно – девица повалилась рядом с ним, выронив топор. В голове крошились горы, тупая боль резала глаза и глотка полнилась вязким железом, но всё же Любор успел подняться быстрей неё и поднять с земли оружие. Она, скользя в траве, отползала, белели в оскале крепкие зубы, и он успел разглядеть тонкие брови, и узкий нос, всю хрупкость её головки, похожей на яичко. Если бы не этот оскал, такой лишний здесь!

На миг он остановился, не веря, что может убить её… Как из мрака вышел кузнец Варун и накинул ей на шею петлю. Тонкие пальцы заскребли по узлу, она пыталась задрать голову, чтобы сделать вдох, но Варун тут же ослабил хватку.

– Со мной пойдёшь, – бросил он ей, и поглядел на Любора с презрением, словно тот ударил лицом в грязь перед девкой. Словно он не смог бы победить…

Любор со злостью швырнул обломок судлицы в костёр, и смотрел, как кузнец уводит на привязи девицу, и как та припадает на отбитое колено, держась руками за петлю на шее. И всё стояла перед его глазами точёная тонкость её лица. Совсем не воительницы, нет.

Люди Стояна бродили по поляне и, проверяя, нет ли живых, били копьями в лежащие тела. Удалось взять двоих пленных – эту девицу и караульного, которого в самом начале схватки оглушили булавой так, что он пролежал лицом в траве до конца, и только сейчас приходил в себя. Его трясло и рвало, и Первуша уже хотел пустить в ход свой топор, но князь запретил.

– Нам нужны сведенья, а не мертвецы. Как только эти двое всё расскажут, тогда хоть четвертуй. А пока заберём.

И обратился к пленному, присев рядом с ним.

– Ну говори, если жить хочешь. Где ещё брат ваш ходит?

Из тех путанных слов, которые сумел выдать сотрясённый мозг пленника, Стоян сделал вывод, что ещё одна стайка древлян, такая же числом, должна стоять недалеко от Получья. То было село в одном поприще пути от них, и, стало быть, отряд их успел бы дойти к нему до утра.

Викто, слышавший мутную речь древлянина, сделал другие выводы и обратился к Любору:

– Лучше бы тебе просить отца не ходить на Получье. Я думаю, князь хочет лёгкой крови, и раззадорился после такой быстрой победы. Но вряд ли на Получье кто-то есть. Если они идут через леса к ладьям на реку, то скорей возьмут к рассвету, а Получье напортив – на закате. А если решат идти пешей ровной дорогой, то всё равно туда не сунутся. К чему им влезать в болота? Смотри сам, княжич, но таково моё мнение.

Любор ощупал раздутый нос, из которого всё ещё капало, и усмехнулся.

– Если тебе хочется скорей домой и на лежак, можешь сам с ним поговорить.

Витко махнул рукой и только проворчал.

– Моё дело совет дать. Никто никогда не слушает… Так и живём. Ни Полели, ни Малинки не найти нам, стало быть.

Он вообще, как и все философы, и поворчать любил, и отпустить умел.

Получье, которое даже и название своё получило от речных излучин и ручьёв, пронизавших леса, окружали топи, и под ногами хрустела зелёная ещё неспелая болотная ягода. Душная влага стелилась в воздухе, и любой мало-мальски знакомый с лесами человек заключил бы, что повсюду тут трясины, и водить по ним дружину смерти подобно. А уж древляне, жители деревьев, знали это лучше всех. И смышлёный Викто только горько посмеивался.

Село было крайним в землях Стояна, и в уже двух поприщах отсюда, к северу, начинались земли дреговичей. Народа мирного и тихого, и почему-то имевшего страсть к такого рода местностям – возможно потому, что пояс болот надёжно охранял от нападений. Но и кочевали они реже. Если племя Стояна каждые четыре года уходило на новые места, сжигая землянки и острог, и давало пахотной земле отдохнуть от урожайных родов, дреговичи цепко держались своего клочка, свободного от топей и лесных корней.

Получье мирно спало, ни струйки дыма не поднималось над ним и – сколько глаз хватало – над лесами да болотами тоже было чисто. Даже плясуньи и купальщики, вся молодёжь, что этой русальей ночью гуляла на полянах, уже разошлась – кто парами, кто в одиночку, не найдя своего, а кто и кучками, хмельные от любви и мёда. И отряд Стояна миновав свежий, пахнущий деревом частокол, въехал в тихое село.

– А где же людоеды? – ехидно спросил Витко, и никто не отвечал ему.

Стоян слез с коня у хаты старейшины и постучался в низкую дверь. Хата была больше сродни землянке, какие накидывали ещё деды Стояна, и только крохотные сени, да окошки, обтянутые бычьим пузырём, делали её похожей на дом самого князя. Хотя всё больше теперь распространилась от карпатских гор готская манера класть срубы, да и русы привезли со Скандинавских островов свою деревянную хижину, и теперь она завелась по всем славянским землям.

Согнувшись в дверях, на пороге появился сам старейшина.

– Доброй ночи, Любогост, – приветствовал его Стоян.

Тот огладил седую бороду, близоруко щурясь, признал князя и низко поклонился, держась за поясницу.

– И тебе светел путь, княже. Что привело тебя в ночи?

– Слыхать, поблизости древляне рыщут.

Любогост поводил бородой.

– Ничего не слыхали, – и боязливо добавил, – А что, князь, думаешь, разбудить мне мужиков?

– Да уж если не слыхали, то и ладно, – улыбнулся князь, – Оно же лучше.

Любогост непонимающе оглядывал всадников за спиной Стояна. Луна пряталась за облако, и чтобы видеть, Любогост велел вынести из дому толстую свечу.