Гнев и Голод

Глава 1. Двум смертям не бывать, на одну – наплевать.

В город пришло утро. Робкое солнце, какое бывает только ранней весной, нежно положило свои лучики на холодные серые булыжники мостовой. Зима ушла отдыхать в горы, пока на равнине тихо теплел глупый Март. Зелени на деревьях ещё не было, однако ветер уже разносил на себе прекрасный, дивный запах травы, только-только пробивающийся сквозь мокрую землю.

В такие часы, когда утро не вошло в полную силу, а на улице всё ещё холодно, пьяницы возвращаються домой, преступники, воры, грабители, проститутки и студенты семинарий ложатся спать, обычные люди мечтают о смерти, ведь скоро вставать на любимую работу. Школяры и фермерские сынки раздумывают, как бы отлынивать от дел весь день и не получить по шее, а прочие же сладостно дремлют в ожидании звона на часовой башне, предвещающего новый прекрасный погожий день.

Внезапно солнце поймало в свои лучки осколки стекла. На самом деле, это наглые куски разбитого окна ворвались в стройный ход робкого света, они рассекали их на тысячи и тысячи мелких отблесков, быстро-быстро играющих на камнях. Почему-то люди ценят такие вещи, до ужаса внимательно вглядываясь в калейдоскоп или в грани пусть даже самого мелкого бриллианта.

За такие зрелища, обычно, нужно хорошенько заплатить. Притом, иногда настолько хорошо, что вся охота посмотреть на что-либо вообще пропадёт сама собой, глаза закроются, а их обладатель уйдёт на дно креплёной бутылки, там дешевле. Но тот человек, который разбил окно, не хотел ничего отдавать взамен. Правда, ему всё же кое-что пришлось отдать, не вполне осознанно, однако выбор у него оказался довольно скудный.

Стекло и, как оказалось, толстая сосновая рама, вылетели с треском из одного из немногочисленных оконных проёмов. Окна шли в ряд на третьем этаже высокого здания ратуши, раскинувшем свои широкие контрфорсы прямо перед главной, рыночной площадью.

Два чернильных глаза на мгновение полёта захватили солнце в пристальный фокус, наскоро осветились счастьем, а затем зажмурились от обжигающей боли. Глаза принадлежали крупному, мускулистому полуголому мужчине с густой копной волос и бородой по пояс неясного цвета. Целых две секунды он провёл в поистине лебедином пируэте в утренних лучах, прежде, чем с тяжёлым клацаньем камня протаранить плечом мостовую.

Мужчина тут же почувствовал, как вывих снова продирается толстыми лапами через суставы. Кожу злобно грызут осколки, а по булыжникам уже растекаются непрошенные тонкие красные ручейки.

«Отличное приземление, мать его так».

Но, увы, человек понимал, что страдать ему попросту некогда. Из его груди вырвался почти звериный рык: знамение того, что этому телу придётся опять работать в кредит.

Арбалетный болт вонзился в щель между булыжниками рядом с его головой, отделив при этом кованым наконечником целый клок свалявшихся волос. Собственно, мужчина этого только и ждал, для него это было чем-то вроде закона жанра: жизнь без погони – не жизнь. Он справедливо полагал, что без погони бесполезна эволюция, в погоне меняется сознание, обостряются инстинкты и многое другое в таком духе.

На самом деле, и другие участники погони тоже могли бы многое рассказать по этому поводу. Но, к сожалению, их вытаращенные глаза настолько сильно застилала красная пелена ярости и досады, что сформировать конкретную мысль, хотя бы одну, у них не вышло бы ни коим образом.

А, вот в оконном проёме показались и они, двое крепких стражников, молодой и старый….

И тут же мозги одного из них со свистом вылетели из черепа, образовав на белом потолке причудливую мокрую гвоздику. Второй стражник, который по-моложе, успел спрятаться за книжный стеллаж, прежде, чем рядом с ним вспыхнул маленький взрыв из слегка подгоревших щепок. В этот момент парень подумал о жизни, о том, как разносил еду заключённым, как был с ними спокоен, сдержан, и в чём-то даже мил, хотя бы потому что не плевал сидельцам в еду.

А ещё ему представилась его молодая, красивая и не очень уж глупая жена и шестеро детей, в том числе совсем маленький мальчонка, Шулли. Ему страстно захотелось жить, потому он больше не высовывал голову на свежий воздух, справедливо решив, что никакие досада с яростью того не стоят. Человек на мостовой это знал, понимал и уважал, потому пробивать стеллаж пулей насквозь, как это он обычно делал, не торопился.

Может, он думал, что ему за это воздастся, может быть даже, богами, если они есть.

В любом случае, к побегу необходимо готовиться правильно, даже такому безалаберному и откровенно дурацкому, как этот. В частности, то, что максимально эффективно устраняет препятствия, помимо кулаков, непременно должно браться с собой. К счастью, конфискованные вещи стражническая братия не успели пропить: очередь новых заключённых ещё не дошла, да и в городе был не сезон.

А некоторые вещи и вовсе особенно сильно понравились местному бургомистру, отойдя к нему, так сказать, в дар. Именно поэтому в руках у черноглазого сейчас лежал тот потрясающий агрегат, которому не было равных во всей Империи, оно, может, и к лучшему.

Выстрелы прозвучали громогласно, разливая звонкий гвалт между гулкими каменными домами. Заслышав его, почти весь честный люд в своих комнатах начал понимать, что сегодняшний день пойдёт далеко не по намеченному плану. И поэтому мужчине требовалось спешить.

Человек уже втискивался в пролом между церковью и трактиром, сваливая вниз гроздья многолетнего мха, как из быстро распахнувшихся ворот ратуши на улицу высыпала небольшая кучка солдат в десять-пятнадцать человек. Потёртые старые кирасы, в руках – алебарды и дубины, они определённо надеялись перехватить беглеца до того, как он сможет добраться до конюшни, где сможет достать хорошую лошадь.

Арбалетчики уже нашпиговывали каменную дорожку между стен острыми болтами, только один из них достиг своей цели, оцарапал беглецу ухо.

«Дилетанты», – подумал черноглазый, думая о том, что окружить город им, скорее всего, не хватило бы ни времени, ни мозгов.

Вскакивать на лошадь и романтично стремглав нестись из города, перепрыгивая тюки с сеном и телеги, человек не планировал. Не потому что сену в марте неоткуда было взяться, а потому что, во-первых, осколки стекла всё ещё оставались у него в… ну, в нём, одним словом и не обрадовали бы ни его, ни бедного скакуна. Во-вторых, никакая лошадь из местных захудалых кляч не смогла бы его вытянуть сейчас на достаточно большое расстояние от города. Но и не в этом, на самом деле, заключалась загвоздка.

Причиной, по которой план драматичного побега из гнезда несправедливости на взмыленном копытном оставался неосуществим, стала природная особенность, заставляющая всех травоядных на несколько метров в округе, до смерти бояться одного его запаха, как и запаха любого иного хищника. И человек решил этим воспользоваться.

Когда он всей своей массой протаранил насквозь стену конюшни и уже скрывался в переулках, вихляя и петляя, как лис, то до его слуха донёсся целый ворох безжалостных звуков, доносившийся откуда-то позади: неистовое, испуганное ржание лошадей, рвущих застарелые искусанные поводья, скрежетание металла о поеденное термитом дерево, хруст костей, крики боли и омерзительная, беспощадная, площадная брань.

А до холмов-то теперь было рукой подать…

***

Это было давно, ещё тогда, когда на горы начал опускаться первый настоящий снег. По тропке, маленькой змейкой протянувшейся через толщу векового камня, шагал человек. Он вёл под уздцы упирающегося коня, который устал, оголодал и к тому же до ужаса боялся высоты. Человек периодически прикрикивал на животное, но старался его не переутомлять: впереди обоих ждала длинная дорога.

От человека веяло проделанным им долгим путём, многослойной дорожной пылью и безусловным спокойствием, его ноги передвигались привычно, неспешно и в чём-то даже машинально, как механизмы. От ветра человека скрывал длинный плащ, от скуки – бутылка горячительного. Хотя к ней он ещё не разу не притронулся от самого города, всё оставлял на потом.

На очередном повороте мужчина наконец увидел свою цель – небольшой замок, укрывшийся за вершинами крутых скал и почти не поднимающийся над уровнем местности. С него очень хорошо виднелась вся тропа, и, надо полагать, неплохо простреливалась, других же подходов к воротам просто не существовало. Очень удобно для обороны, последний раз, когда путник здесь был, тут стоял лишь небольшой форт, в котором могли укрыться и спокойно переночевать, скажем, разведчики.

«Надо же, как он сильно вырос с тех пор».

Но, несмотря на то, что замок всё это время не скрывался от его взора, добраться до него путник смог только тогда, когда уже начало смеркаться. Его ждали: перед распахнутыми воротами стояли два стражника и слуга, очень серьёзного вида. С огромным косым шрамом через всё лицо и стальными глазами он никак не походил на конюха, и, тем не менее, именно он принял поводья лошади. От чего-то та сразу успокоилась и практически замерла, словно её только что заглотил невидимый удав.

Путника сразу с дороги проводили на кухню и усадили за стол. Перед ним появилась огромная плошка, практически, таз, в котором дымилась и дышала паром гороховая каша с мясом, а рядом приземлилась массивная краюха свежего хлеба. За тем человека оставили наедине с собой.

Пока гонец ел, вокруг него также не появлялось ни единой души, ни одного живого существа. Даже повара и работники не проходили рядом по своим делам. Путнику очень хотелось поговорить, хотя бы услышать какую-никакую простую речь, которая отличалась бы от завываний ветра или лошадиного ржания, однако ничего такого даже близко не было. А желание было огромным, так бывает после очень далёкого и долгого пути…

Наедине с кашей ему было как-то не по себе, как будто замок сразу после его прихода стал необитаемым.

– Значит, они согласились? – раздался голос откуда-то из стены.

Гонец вздрогнул, выронил ложку и чуть не подавился насмерть от неожиданности. Горячая каша обожгла ему нёбо, а глаза сразу же налились обильными слезами.

– Да, – ответил он, прокашлявшись, – да, ваша милость, согласились.

Для гонца источник звука ускользал и никак не желал определяться, хотя сам гонец на слух никогда не жаловался.

Он только услышал где-то рядом, но не известно, где именно, долгий выдох, в котором читалась ядрёная смесь из разочарования в роде людском и груза большой предстоящей работы. Курьер и сам вздыхал таким же образом довольно часто, гораздо чаще, чем хотелось бы, однако здесь слышалось нечто большее. Или, скорее, то же самое, но в куда больших, почти мировых масштабах.

В этот роковой момент было произнесено то, что в последствии сыграет огромную роль в будущем всех и каждого, но гонец об этом пока ещё не знал. Выдохнув, голос сказал:

– Ха… Идиоты…

***

Лёжа на лугу, на вершине холма, Вальдман думал.

Не самой удачной идеей было идти напрямую в город, не самой удачной идеей было немедленно посетить первую же попавшуюся завалящую таверну. Не самой удачной идеей было разбивать лицо пьяному мерзавцу, который грозился нарисовать Вальдману ножом улыбку от уха до уха. Мелкий ублюдок, скорее всего, было провокатором, и потому, опять же, не самой удачной идеей было выбивать дурь из стражников, что подозрительно быстро подоспели на шум.

И, уж тем более, не самой удачной идеей было пытаться разворотить голову в блин капитану, используя в качестве оружия при этом увесистую вяленную свиную ногу. Как оказалось, в итоге, капитан дожидался своих подопечных с подкреплением на улице и вошёл внутрь только тогда, когда под ноги ему из окна вылетели два разбитых в дребезги шлема, слава богам, не вместе с головами.

«Но чего не сделаешь во хмелю…»

Посетители, конечно же, купили Вальдману выпить, ведь капитан оказался всеобщим любимцем, и кто-то уже давно точил на него зуб, однако долго веселье продолжаться не могло. Следующий капитан был уже умнее, следующий взял с собой больше людей и подождал, пока трактирное месиво закончится, прежде чем забрать все избитые пьяные тела в каталажку.

Ну что ж, от ошибок никто не застрахован, тем более, когда еда и выпивка последний раз показывались в совсем уж незапамятные времена и вообще где-то далеко. Голод – вещь дотошная и сильная, а Железный Тракт, с его бесчисленными трактирами, постоялыми дворами, шинками, конюшнями и мелкими городками, не всегда оставался щедрым. Потому иногда приходилось рисковать и забредать туда, куда не следует…

Это был один из тех мелких городков-паразитов с неинтересным названием, которые присасываются к большим торговым путям и живут на спекуляциях того, что провозится из центральных и южных частей Империи на север, и наоборот. Таких городков много, они ничего не производят, не приносят доход, разве что сами себе, то и дело становятся причиной очередного подлёта цен, но терпят их только потому, что купцам и наёмникам иногда нужно где-то ночевать.

Бургомистры таких вот местечек – народ довольно продажный, гнусный и прожорливый, как правило, не думающий о том, что торговля может когда-нибудь кончиться. Они очень любят кичиться своей властью и отъедать брюхо, под которое приходится перешивать мантию.

Их, обычно, выдвигали на пост местные жулики, чтобы как можно сильнее отдалиться от влияния имперских властей. А те, выдвинутые, в свою очередь, по достоинству оценивали своё избрание после поступления на должность. Воровали, предавали, кидали в клетку, в общем, вели государственные дела.

И именно бургомистр из всех в городе всегда лучше всех знал, сколько чья голова стоит. Если бы незадачливым охотникам необходимо было уточнить цену за того или иного подонка, они смело могли прийти к бургомистру. Затем узнать всё в мельчайших подробностях и преспокойно умножить цену на два, именно столько запросил бы с них за консультацию государственный муж. Кабинеты таких пустовали.

Поэтому, когда в одну прекрасную ночь в городе случилась очередная потасовка, а на утро властитель обнаружил свой улов, его остальные ночи надолго покинул сон. Сумма, которую платили за головы этих людей в соответствующих местах, особенно, вон того, здорового, заканчивалась где-то за горизонтом.

И его, бургомистра, это сильно настораживало. За что же столько сразу, и имеет ли смысл стрясти больше, если приложить усилия? Ответы на все эти вопросы можно было узнать у заказчика, но с ним творилось что-то странное, с ним трудно было выйти на контакт, а выпытывать информацию становилось с каждым днём опаснее, ему уже намекали на это неоднократно.

Потому бургомистр решил, что лучше всего будет немного расспросить того человека, который сейчас томится у него в застенках. Ему справедливо казалось, что лишняя информация не может повредить, особенно, перед приятием важного решения.

Тем более, что содержание такого заложника становилось накладным: он упорно размазывал особо рьяных стражников о стены своей камеры вот уже вторую неделю.

Пленника привели на аудиенцию прямо к градоначальнику с утра пораньше, в самое удобное время, когда допрашиваемый как следует не проснулся и ни черта не понимает. Ни он, ни те, к слову, кто могли бы подслушать разговор. К тому же в кабинете было куда спокойнее: тут никогда не пахло чьим-то дерьмом, и никто не орал от беспрестанной боли над самым ухом.

Вальдман это знал, знал и то, что жадный, как свинья, бургомистр, не доверяет своим слугам и вообще никому. Знал и подготовился, но всё пошло не совсем по плану: до больших ушей стражников всё-таки долетел звук глухого удара, ещё стон и тот звук, с которым кусок мяса падает на разделочную доску. Затем звон металла о паркет, быстрое шлёпанье босых ног и даже низкий раскатистый смех. Именно поэтому их реакция была такой молниеносной.

Вообще-то, можно было бы просто придушить мерзавца и уйти по-тихому, но, во-первых, за убийство бургомистра Вальдман мог бы уже познакомиться с официальным имперским сыском, а во-вторых он увидел такое, чего увидеть не ждал.

Револьвер, его револьвер, полу-гоблинская, полу-гномья работа, выполненная одним из самых искусных человеческих умов, лежал на столе бургомистра рядом с чернильницей. Этот надутый индюк хотел обладать такой редкостью, не приложив никаких усилий и ещё и хвастаться этим. А вот уж этого допустить Вальдман никак не мог, какова бы тогда была его репутация.

К тому же, револьвер не разрядили, видимо, не знали, как правильно это делается. Их можно было понять, огнестрельное оружие, фитильные аркебузы и мушкеты, хоть и полноправно заменяли в центральных районах Империи арбалеты и луки, на границах страны оставались ещё в диковину. Поговаривали, что где-то за границей пытаются разрабатывать серные и кремниевые механизмы, но вот до револьверов пока не додумался ещё никто, точнее, почти никто.

Вальдман счёл своим долгом полноценно объяснить своим новым знакомым, как правильно разряжать револьвер, естественно, так, как он сам это понимал.

И вот он здесь, уже лежит на траве около тайника, выдёргивает из себя стёкла, наслаждается пустующим желудком и громко матерится от боли. Вывих прошёл, стоило лишь со всей силы удариться плечом о ближайшую стену. Ну, как прошёл, до искр из глаз и скрежета зубов, но рукой теперь Вальдман владел спокойно, сколько раз он себя так чинил, он уже не помнил.

В конце концов, он решил, что это уже не важно. Важным для него сейчас было то, что здесь он мог оставаться до ночи, как следует отдохнуть и дать ранам слегка затянуться. Затем откопать тайник, достать вещи, укрыться от прохладного ветра и чуть позже уйти ближе к горам. Где идёт война, там всегда есть работа, где работа, там и деньги, а горы в это время года были просто золотыми, так думал стрелок и так было на самом деле.

Первым делом Вальдман упрятал ноги в тяжёлые солдатские сапоги, добротный и достаточно тёплые для защиты от простуды. Затем кое-как натянул запасную кольчужную рубашку, старая осталось в городе и постарался кое-как очистить штаны от крови.

Большой ремень с кобурой, патронажем и ножнами лёг поверх талии, револьвер вернулся на место с радостным скрипом. Рядом с ним патроны мрачно залоснились на солнце, эльфийский топорик повис в петле под правую руку, но ножны слева оказались пусты.

Вальдману пришлось оставить на память стражникам добрый посеребрённый гномий кинжал, с которым у него оставалось связано много странных воспоминаний. Им было удобно вскрывать глотки, бриться и резать мясо, теперь стрелку приходилось раздумывать, где бы достать новый, хотя бы близко подходящий по удобству.

На плечи стрелка мягко, как и все давно ношеные вещи, опустился широкий кожаный плащ прочного покроя. Вальдман когда-то снял его себе на память с одного офицера, толи барона, толи просто маменькиного сынка при деньгах, но уж очень откормленного и широкого в плечах, что стрелку особенно понравилось. За этого парня, кстати, он и был впервые объявлен в розыск, сам же офицер долго не смог потом есть самостоятельно.

На спине стрелка повис небольшой походный рюкзак стандартного имперского образца, как обычно, прочный, сделанный на совесть и снабжённый кучей дополнительных карманов для всяких мелочей. Наконец в руках стрелка появилась короткополая стальная капеллина, какую имели обыкновение носить на себе орденские арбалетчики.

Она была на нём ещё тогда, когда он только-только встал на стезю наёмника и не покидала его по сей день. Такие капеллины давили на шею, часто заваливались вперёд, но зато становились самой удобной вещью на свете, когда нужно закрыться от дождя и ветра и выкурить самокрутку. Даже если дождь этот целиком состоял из стрел.

Вальдман ещё раз пересчитал своё добро и решил, что тот сухой остаток, что был при нём довольно неплох для такой заварушки. Подумав ещё немного, он всё-таки нацепил на себя бронзовый горжет, решив, что обезглавливание – это вещь не только неприятная, но и в скором времени вполне вероятная.

«Ну что ж, в путь».

Ничто не сравниться с закатом у подножия гор на севере. Когда оранжевое прохладное солнце опускается медленно, плавно, не впрыгивает, как на юге, в горизонт, словно перепуганный суслик, а уплывает нехотя, с достоинством покидая свой извечный пьедестал. И все цветы на зелёных и спокойных, как сам Космос, лугах закрываются нежно, и ложатся сладко дремать, чтобы после испытать ещё более прекрасный рассвет.

Вечером прохладный дневной ветерок всегда сменяется холодным, но столь же ровным течением воздуха, который не убивает замешивающийся весь день над равнинами запах мёда, но только лишь чуть-чуть его успокаивает, заставляет его становиться убаюкивающим и игривым.

И ещё много времени пройдёт до мрачной черноты и холода, до бесстрастной молчаливой ночи.

Вот как раз ночью, когда вокруг тихо, а чернильные глаза Вальдмана чувствуют себя комфортно, и ему можно двигаться спокойно и быстро. Бургомистр не знал, почему за голову обычного наёмника обещают столько всего, и никогда не узнает. Как и Вальдман пока не знал, что на самом деле он – настоящее сокровище. Не подарок, само собой, но редкость, точнее, уникальность.

***

Их называют по-разному, в разных уголках Империи свои диалекты, в зависимости от местности, расы или целостности зубов на душу населения. И в каждом из них своё название подобным существам: волколаки, вервольфы, оборотни, перевёртыши, полуволки, вилкацисы и прочее-прочее.

С появлением единого языка в стране, их стали называть вервольфами. В принципе, не совсем верно, не совсем объёмно, и тут ещё следовало спорить и спорить о верности определения, но каким-нибудь кметам в моменты столкновения с подобными чудищами точно было не до фонетики.

Оборотень, и оборотень, он ведь обращается в волка? Ну, или полуволка, в зависимости от фазы луны или собственной порядочности. Ещё жрёт соседских куриц, случайно попадает на вилы и издаёт мерзкий визг каждый раз, когда получает серебряной ложкой по башке. Стоит ли ещё что-то о них знать?

Правда, не все оборотни такие, в смысле, не все оказываются не у дел и получают вилы в бок и факел в глаз. Некоторые умеют находить общий язык с людьми, особенно, с властями. И настолько преуспевают в этом, что даже поднимаются по службе, богатеют, основывают кланы, достойные фамилии, строят замки и поместья, особенно, на границе, в Южном Зибервальде. И потом отлично контактируют с имперскими купцами, вельможами и владельцами больших скотобоен.

Их особенность превращается в стиль, а поведение – в обыденность, что совершенно нормально для адаптации в обществе, почти по-человечески.

Однако есть один момент, о котором сами вервольфы никогда не забывали: о том, что в этом мире не они одни умели по собственному желанию обрастать шерстью. На самом деле, всем существам достаточно трудно воспринимать непохожих на себя, особенно, если эти непохожие сильнее, свирепее, хитрее и бесконтрольнее, к тому же лучше прыгают по стенам и видят в темноте. Да, и ещё способны переломить тело пополам, не отвлекаясь от ковыряния в острых зубах.

А если кто-то, хотя бы теоретически, способен выхватить подобное существо из уверенности собственного могущества, выдрать у него всю шерсть, а заем погрузить в пучину отчаяния и уныния одним лишь движением кулака? Тогда уже встаёт вопрос о том, как с этим «кем-то» бороться, а ещё лучше – упредить.

Вервольфы далеко не мудрецы, они надменные, вспыльчивые, злобные, всё же они не настоящие волки, но даже они отлично понимают, что самая могущественная сила – это деньги. И поэтому представители практически всех кланов, сбиваясь с ног, постоянно сновали между имперскими агентствами, рыцарскими орденами, частными конторами, наёмными бандами и прочими достойными людьми для того, чтобы рассыпать перед ними золото.

Но, как ни странно, мешки с головами неугодных всё как-то не тянулись процессией на запад, в Зибервальд. И причина для этого оказалась весьма многогранна.

Некоторых представителей кланов нашли размазанными по стене. Некоторых – забитыми разным серебряным барахлом. Некоторых обезглавили, и потом они украсили своими мохнатыми головами разные заведения культурного и некультурного типа.

Всё дело оказалось в том, что суммы наград, предлагаемых за работу, оставались слишком изменчивыми и поступали от огромного количества лиц. Плюс многие кланы старались перекупить заказы соперников и заказывали представителей друг друга, из-за чего постоянно возникали постоянные свары и клановые разборки. Так что головорезы уже даже перестали чесаться.

Тогда они начали, по возможности, заниматься своим привычным делом, уже с заказчиками, которые вели себя не всегда вежливо и вообще никому не нравились. С ними было просто: они дохли от серебра, имели острые уши и пахли мокрой псиной в непогожий день, так что справиться с ними было легче, чем с каким-то призраком на просторах Империи.

После чего конторы благополучно обирали трупы, извинялись перед кланами за недоразумения и переносили свои предприятия чуть в сторону, если их, конечно, это не сильно затрудняло.

Такие вот перипетии в контрактно-денежном обращении, споры наёмников и кланов и общий бардак в стране до недавнего времени позволяли спокойно выживать одному единственному почти-человеку. В его долговременном существовании хватало приключений, веселья, преступлений, авантюр, пьянок и просто постоянных драк различной степени тяжести и удовольствия, чтобы и без того не скучать.

Однако ещё никогда эта возня не становилась настолько серьёзной, и ему, Вальдману, это льстило. Никому ещё не удавалось настолько сильно перебить цену и заткнуть всех тех, кто желал ему смерти. Хотя бы ради этого он должен был выяснить причину такого внимания к себе.

Он чувствовал, что это могло быть чем-то важным: вдруг всплыло одно из его старых дел или один из кланов вспомнил о том, почему именно не стоит жалеть на него денег. Наплевать на это стрелок счёл бы для себя невежливым.

Дело в том, что он, Вальдман, в своём роде был один, единственный урсолак во всём мире, по крайней мере, в известных пределах Империи. Ему нравилось, когда его называли просто «верберд»: привычнее для людей и приятнее для уха, хоть и напоминало по звучанию о дальних и нелюбимых им родственниках.

Медведи по своей природе достаточно спокойные и миролюбивые одиночки, которых не особо волнует окружающая фауна. Однако они наблюдательны, чуют свой интерес на огромном расстоянии и, если их разозлить, способны очень на многое. А если эти качества добавить к достаточно азартному человеку, которому мешает жить его скверный характер, то получается весьма взрывоопасное сочетание.

Авантюризм, смешанный с беспросветным стремлением метаться в большом мире сделают жизнь любого либо чертовски удивительной, либо очень короткой.

Вот и сейчас побег Вальдмана из рук бургомистра стоил градоначальнику двадцати талеров и бутылки отличной водки, неплохое дополнение к деньгам в тайнике. Стрелок уже неоднократно думал про себя, что, если оборотней убивает серебро, то вербердов, непременно, губит золото, и то, не убивая, просто заставляя делать глупости.

Но, как бы там ни было, сейчас Вальдман был абсолютно уверен, что до ночи ему можно спокойно поспать, и что через неделю ему точно будет чем занять себя.

А утром затянутся его последние раны….

***

Сплошное белёсое небо молочной пеной растянулось над мрачными холмами и низвергало вниз на землю такой яростный ливень, что его капли могли бы сшибать пролетающих мимо птиц. Видимость вокруг становилась очень смутной, будто свет, собираясь в глазах, не отражал картину мира, но лишь издавал вместо этого печальный «бульк».

Даже самое лёгкое дуновение ветра сейчас наполняло воздух собачьим холодом. Такой дождь каждый раз начисто смывает желание жить.

Вальдману сейчас как никогда хотелось сидеть у тёплого камина в бревенчатой таверне на пропахшем пивом кресле. А не идти по широкому тракту, разбрасывая в стороны комья грязи и издавая смешные хлюпающие звуки, открыто заявляющие, что любому, кто их издаёт, явно не до смеха.

Это хорошо, что верберды мало подвержены болезням и ядам. Иначе воспаление лёгких и гайморит были бы неотъемлемым спутником всей его, Вальдмана, оставшейся жизни, которую он даже прекратить бы по своей воле не смог. Однако холод, косой дождь и ветер прямо в лицо оборотни и не оборотни чувствуют на себе очень хорошо.

Настроение у Вальдмана было поганое: хоть теперь дела с жаждой и были улажены, однако сам стрелок считал, что пиво всё же будет предпочтительнее воды. И голод, конечно же, всё ещё оставался вечным спутником холода. Вальдман думал о том, что можно вечно держаться на собственной живучести, но никто не гарантирует, что при этом не будешь ничего чувствовать.

В такие минуты даже вкус тухлой солонины покажется изысканным и утончённым, а «пушистый» хлеб достойным королевской кухни.

Вчера вечером, пока стрелок держал сюда свой путь, его хотели убить, не просто ограбить, а именно убить. Глупости, конечно, особенно, если исполнители предварительно прячутся в канаве на обочине, а затем бросаются в цель серебряными вилками, но тут ошибки быть не могло. Ведь в конце концов, потом они повыхватывали уже стальные ножи.

Видимо, цена всё ещё росла, вот ребята и решили попытать удачу. Правда, добыть трофей им не удалось, Вальдман обогатился ещё на десяток кровавых талеров, но что-то ему подсказывало, что теперь таких дурачков будет много.

И сейчас ему чертовски хотелось курить.

Ветер немного поутих, и теперь капли дождя ритмично барабанили о поля капеллины, как армия полоумных стальных кузнечиков. Наконец Вальдман наконец смог разглядеть на пути зачумлённый постоялый двор, окружённый для вида крохотным плетнём. Двор ничем не примечательный, кроме того, что именно он оставался последним приютом на Железном Тракте перед Каценбергом, единственным городом, заложенным в горах.

«Приют Дурака» возник сам по себе, уже никто не помнил, как давно, и получал свой небольшой доход от солдат и наёмников, идущих на север и обратно. Трактир, кузница, сарай, всё необходимое, ничего лишнего, дёшево и сердито. Само помещение тоже вполне обыденное: циновки, занозистые кровати, пышущие здоровьем клопы и помирающие на ходу дамы.

Однако здешнее пиво и мясо были относительно неплохи, даже вполне приличны. Как раз настолько, чтобы озверевшие посетители не разнесли здание по доскам и не смастерили из него для владельца здоровую такую виселицу.

Когда Вальдман подходил к трактиру, тот напоминал собой разъярённый улей. Он жужжал, шумел и звенел сталью, только из улья, обычно, вылетают пчёлы. А не топоры, ножи, кастеты и, особенно, истерично визжащие циркулярные пилы, пилы при этом послужили хорошим намёком.