Buch lesen: «Развилка. Поэмы и были»

Schriftart:

ISBN 978-5-0055-7729-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэт Д. С. Гавриленко на осеннем автопортрете

ОТ АВТОРА

Семнадцатилетним студентом Суражского педагогического училища я отправил почтой свои стихи в Москву известному поэту, литературоведу, профессору Литинститута имени М. Горького Льву Озерову. У меня почти не было надежды на отклик маститого писателя. И тем не менее ответ не заставил себя ожидать. Не просто письмо, а крепкая серая книжечка с избранной лирикой и дарственной надписью под портретом: «Дмитрию Гавриленко на добрую память от автора». Размашистая, округлая подпись сделана синим стержнем шариковой ручки. У меня же сохранилось впечатление, что поэт подписался по старинке, гусиным пером. Быстро выведенные буквы как будто представились живым ощущением связи с неувядающим, цветущим садом русской классики. Строгих её традиций я старался придерживаться и в собственном творчестве, которое сполна отразило не только личные, но и общественные потрясения, переполошившие всех.

НА ТРОИХ
(отрывок из поэмы)

По пьянке плакался на жизнь
Киклоп худой и одноглазый,
И противоречивый разум
Всё откровенно изложил.
Промчались лучшие года
В погоне трудной за дипломом,
А он тогда не слыл киклопом,
Киклопом не был он тогда.
О, сколько девушек вокруг —
Их нежно-ситцевая сила!
И счастье около ходило
Прелестных лиц, прекрасных рук.
Но эгоизм преодолеть
Не просто взрослому мужчине,
К тому же в невысоком чине,
К тому ж начавшему стареть.
И что тут делать? Он запил,
Чтобы развязней на судьбину
Пенять соалкашу-кретину,
Ругая и войну, и мир.
И в голос медленно-живой
Вложились, будто бы в доспехи,
И плотские его успехи,
И импотенция его.
А Одиссей в родном краю,
Невзгодами на юг гонимый,
Под мини-юбкою любимой
Оставил голову свою.
Он знал, что женихов стада
Потопчут без пощады ниву,
Не мог беспечно быть счастливым,
Когда вокруг вода-беда.
И потому любой уклон
Сердечного их разговора
Нам сразу говорит, в котором
Есть хитрый ум, а кто – киклоп.
А третий, чувствуя весну,
В морях не плавал, не сражался,
Женился рано, размножался,
Боготворил по гроб жену.

1974

ТОРФЯНИК
(быль)

Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Сергей Есенин

«Ходить здесь надо осторожно.
Вот в лёгкой зелени пырея
Сверкает будто бы дорожка —
Канава топкая, чернея,
Где трактор землю грыз, а ныне
Стена отвесная нависла.
Здесь летом душно, как в пустыне,
И воздух тут от пыли кислый,» —
Рассказываю терпеливо
Ученикам про жизнь болота,
А солнце сверху – с рыжей гривой:
От пыли стёрлась позолота.
Раскрылась пасть – корми машину.
Мелькает торф, как будто птица.
Я в передышку фото выну —
Миг, что ушёл и ночью снится.
И в нём, беспечный и бездумный,
Устойчиво, как скифский камень,
Стоит мальчишка, чуть угрюмый,
С привычными к труду руками.
Ходить не будет осторожно:
Он знает, где среди пырея
Сверкает будто бы дорожка —
Канава топкая, чернея.
Он видел, как слегка у края
Уж воду колыхнул в карьере.
Он рос трудясь, а не играя,
Открыт добру, любви и вере.
Когда менялся запах лета
На предосенний, предморозный,
Для девочки чернявой Светы
В болото лазил за рогозом.
Но вот крутнулась пыль по следу,
И торф – на новую машину.
Работают устало дети,
Я с ними гну на солнце спину.
И кажется, что на коне…
Так нет, здесь кони не проскачут.
Живёт и будет жить во мне
Мальчишка, верящий в удачу.

1979

НОЧНАЯ РЫБАЛКА
(быль)

Иван Иванович Перов
И Пётр Петрович Водолазов
В один из майских вечеров
(Им бредень дал старик Алмазов),
Шутя беспечно и легко,
Гонимые попутным ветром,
Сошлись в лесу, недалеко
От берега речушки Светлой.
Сей ручеёк прослыл рекой
С разлива бурного в апреле.
«У старой вербы глубоко», —
Перов промолвил еле-еле.
Он первый раз ходил в ночи,
Стучал зубами от испуга
И непривычки. «Помолчи!» —
Одёрнул Пётр Петрович друга.
Как за бухгалтерским столом,
Где он полжизни проработал,
Петрович, сразу за селом
Наметив путь, шёл как по нотам.
Остановились у реки.
Излуки здесь как переулки,
А под водой лежат пески,
Что золото на дне шкатулки.
Теченье шустрое, как вихрь,
Но общий колорит так беден!
Иван Иванович притих,
И стал разматываться бредень.
Река темна и холодна
С улыбкой смутной, неживою.
Тащили первый раз со дна
Мотню с корягой и травою.
Попалась пара пескарей
Да краснопёрок лёгких стая.
Повторно всё пошло скорей,
Само собой произрастая.
Одежда мокрая была
В реке приятна и теплее,
И два капроновых крыла
Раскрылись шире и смелее.
И вот из тёмной глубины,
Волнуясь, шепчет Водолазов:
«Иванович, поправь штаны —
Против течения вылазим».
Натужено упёрлась сеть,
Отчаянно согнулись спины.
Вода упрямая, как смерть,
Их не пускала из стремнины,
Песок сыпучий ускользал…
Лишь на мели пошли быстрее
И с нетерпением в глазах
Сложили створки, словно стрелы.
Мотня ползла песком бесшумным,
Храня и тину, и улов.
Всё споро делали, бездумно,
Не отгоняя комаров.
Пропеть бы радость петуху —
Другие будут на подхвате.
«О, тут не только на уху,
Коль продадим – на водку хватит!» —
Возрадовался так Перов,
Добавив в развесёлом слоге:
«Пропал мой тапок и шнурок,
Ванваныч нынче разноногий».
Бросал в мешок лещей, плотву,
И окуней, и щук зубастых.
Во сне, не только наяву,
Такое видится нечасто.
И вдруг ему на спину чёрт
Метнулся, прыткий, из-за вербы!
И мрак не мрак, и спорт не спорт:
Враг наскочил коварно первым.
Но Водолазов не дрожал,
Смотрел внимательно и слушал,
Увидел вовсе не рога,
А растопыренные уши.
Шест будто прыгнул к голове,
С размаху – меж ушей, и снова…
Лиса сдыхала на траве
У ног трясущихся Перова,
А Водолазов, как чужой,
Рассматривал при лунном свете:
«Лису худющую, дружок,
Ты принял, верно, за медведя.
Да что ты так к мешку приник?
Вставай! Пушистая лисица
Жене на новый воротник
Без промедленья пригодится».
Луна искрилась, как янтарь.
Петрович сам решил устало,
Что удочки пора смотать,
Да и улов у них немалый,
Да и Перов сказал всерьёз,
Что больше в омут не полезет,
Что бредень он на ловлю нёс,
Но дома бредень бесполезен.
А впрочем, всё вполне сошло.
И выпили втроём удало
За небывалый тот улов
Да случай – тоже небывалый.
И, три стакана опростав,
От ванивановских рассказов
Сочувственно похохотал
Прославленный рыбарь Алмазов.

1986

ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ
(быль)

Мэр наш коротко сказал,
От волненья красный:
«Нынче площадь – это зал
Ясный и прекрасный.
Урожайный, щедрый год —
Царь и в нашем стане.
Оторвись вовсю, народ!
За сверкающий уход
Веселиться станем».
И добавил Дед Мороз:
«Чтобы не грустилось,
Чтобы елось, и пилось,
И хотелось, и моглось —
Празднество открылось!».
Из кастрюли пар густой —
К девушке опрятной.
Здесь блины. А к пиву – строй,
К бочке необъятной.
Я стою в большой толпе,
Хмурой и суровой.
Приз повешен на столбе
На семиметровом.
От смущенья льётся пот:
Все знакомы лица.
Знаю тех, кто люто пьёт,
Как ему не литься?!
Свежий столб, как мёд, душист,
Гладкий, как ракеты.
Первым друг мой, тракторист,
Надевает кеды.
Я полезу босиком,
Обняв, как молодку,
Стройный вяз. Схвачу рывком
Приз – бутылку водки.
Слезу, спрыгну прямо в круг —
Все меня встречают.
Ты прости меня, мой друг,
Я тебя – прощаю.
Выпьем все по два глотка
Из бутылки светлой,
Поболтаем у лотка
С продавщицей Светкой.
Вот промчится тройка вдруг,
Кони – как в доспехах.
Управляют восемь рук,
Колокольчик во весь дух
Грянет звонким смехом.
Дед Мороз, совсем как мы,
Смотрит новосёлом,
А затем в костре весёлом
Спалит чучело Зимы.

1988

ЗАЯЦ
(быль)

Я шёл по выпасу, коров
Пасти ещё не начинали,
И вымахали будь здоров
Травы высокие причалы.
Со мною фотоаппарат
Для непочатой фотоплёнки.
Здесь можно было выбирать
Цветы в траве, их шёпот звонкий.
Подстепь играла красотой,
Идущей от земли и неба,
И неприметной, и простой,
Обычной, словно сила хлеба.
Я размышлял о глубине,
Родившей Бунина-поэта.
Сполна подстепь раскрыла мне,
За что любима и воспета
Одним из вечных сыновей,
Шагавших, как и я, по лугу,
Стихи читавших только ей —
Неизбалованной подруге.
В руках журнал, а в нём – слова
О под межой уснувшем нищем:
Травинку с корнем не сломать
В её родной, привычной нише.
Пырей, лядвенец, клеверок
Идут, спеша, до горизонта.
О мир душистый! Будь здоров
В лучах от бунинского солнца.
Слежу, усталый, за тобой,
Надеясь сделать редкий снимок.
Желтеют донники толпой,
Люцерна пробегает мимо.
И вдруг из тихой пестроты —
Она цвела, меня касаясь, —
Взметнулся длинноногий заяц,
И поскакал, и след простыл.
Я растерялся, не успел
Сфотографировать косого,
Большого, шустрого такого,
Что был беспечен или смел.
Во мне осталось лишь одно:
Он распростёрся над землёю,
Как меховое полотно,
Едва не порванное мною.
Исчез стрелой, ничто вокруг
О беглеце не вспоминало.
Лишь я в траве увидел круг —
Ни много это и ни мало.
Но стал невольно размышлять
О светло-сером, длинноногом.
И неба вековая гладь
Позволила узнать о многом.
Ни тучи не было на нём,
Ни облака в глубокой сини,
А солнце праведным огнём
Выравнивало чёткость линий.
Беглец! Такая вот судьба
Легла на сердце и на плечи
И господина, и раба,
И суходола, и далече.
Как заяц, он бежал на юг,
Петлял, берёг свою свободу
От лишних гроз, ненужных вьюг,
Писал, работая до поту,
Со злом – об окаянных днях
Да о любви – с большой любовью.
Не кое-как, не второпях
И с недоверьем к суесловью.
Был академиком не зря,
Причём на деле – самым строгим.
Подстепь, как ясная заря,
Не отдала другим дорогам
Его перо и зоркость глаз,
Его успехи и печали.
Не слава в книги пролилась,
А желчи думы накачали.
В стране богатой бедно жил,
Едва сводя концы с концами.
И не до жиру – где он, жир?
Слова не золотом бряцали.
Держал в Париже суходол
Да прежней жизни буераки,
И с ними до конца прошёл
Все испытания во мраке.
И заяц долго проживёт,
Недавно проявивший резвость.
Ведь он, спасая свой живот,
Над лугом прыгал, как над бездной.

1991

РОБКОШ
(поэма)

Лишь только розы отцвели —
Весна ушла с лица земли,
А дочь её осталась,
Почувствовав усталость.
Она красавицей слыла,
Как роза росная, цвела,
И ей навстречу – лето,
Всё женихом одето.
Красавица забыла мать,
Легла в тенёчке подремать.
Шумит вокруг полянка,
Но крепко спит Веснянка.
Румянец на её щеках,
Цветочек в девичьих руках,
Рассыпались тут косы,
Летают пчёлы, осы.
И надобно случиться так,
Что мимо шествовал чудак:
Он был простак опасный,
Весь от загара красный,
Как исполин среди осин,
Бессмертного Кащея сын
И Робости-дворянки.
Он около Веснянки
Стал тихо, словно истукан,
Лихой, свирепый великан.
Робкош – такое имя
Никем непобедимо.
Смотрел он долго на лицо,
Заметил на руке кольцо,
Задумался, пригнулся,
Чему-то улыбнулся.
И вдруг как будто озверел
И бросил взгляд, как тучу стрел;
За косу цап Веснянку,
Бегом – через полянку.
Негромко плакала она,
Обиды, горьких слёз полна.
Душа её проснулась,
Робкошу ужаснулась.
Он показался ей столбом
С нависшим обезьяньим лбом,
Захваченным пороком
В безумии жестоком.
Веснянку притащил домой,
К хоромам Робости самой.
Дворянка бросила Кащея,
Кащей помчался вслед за нею,
Пропали оба невесть где,
А сын их в родовом гнезде
Совсем один остался,
Судьбе крутой не сдался.
Робкош подрос и возмужал,
Невзгоды жизни переждал
И вышел спозаранку
На пёструю полянку.
Среди дремотной тишины
Увидел сразу дочь весны,
Румянец на её щеках,
Цветочек в девичьих руках…
Крутой Робкош! Твоя жестокость —
Наследье цепкого Востока
С его чадрой, его домброй,
Незрячей смелостью порой.
Веснянку заточив в подвал,
Робкош пошёл на сеновал,
Довольный и счастливый
Среди сухой крапивы.
Улёгся в мягкую постель
И взмыл за тридевять земель.
А что Веснянка? Видит цвет,
И никого с ней рядом нет,
Ничьих не слышно голосов,
Да дверь закрыта на засов.
Душа напугана была
И еле-еле в ней жила;
Цветочек начал увядать.
Веснянка вспомнила про мать,
И лишь подумала о ней —
В подвале сделалось светлей,
Цветочек ожил и сказал:
«Теперь смотри во все глаза.
Ведь ты не бросила меня,
Насильника вовсю кляня,
А я тебя сейчас спасу,
Из заточенья унесу».
Цветочек стал расти, расти,
Уже подвал прощай-прости,
Цветочек – дерево; на нём
Веснянка в платьице своём.
Она спустилась по ветвям
На землю к быстрым муравьям,
Прошла два шага, и – ещё,
Ей на свободе хорошо.
И вдруг под птичий шум и гам
Цветочек пал к её ногам:
«Не забывай меня, девица.
Всегда цветочек пригодится».
Его Веснянка подняла
И быстро в тёмный лес вошла.
Он без просвета был хорош —
Не то, что сумрачный Робкош.

1996

РУКОТВОРНЫЙ
(быль)

На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,
«Спасибо за гостеприимство!» – поэту громко говорю.
Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,
И, шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.
Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,
А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.
Тут нет пока ещё народу, но он придёт,
Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,
Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,
Он – царь природы и свободы, один живой.
А ведь поэту надоело не спать всю ночь,
Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.
Никто не видит и не слышит – лишь я смотрю:
Поэт в плаще своём тяжёлом порвал зарю.

Как беззащитен ты, великий!
Беспомощен… И как могуч!
Над головой вороньи крики
Ужасней самых тёмных туч.
Задумался поэт и шляпу
В глубоком размышленье снял,
Как будто бы стальному кляпу
Он тайну жизни поверял.
Увы! Всё это бесполезно:
Ворона не слезу прольёт —
С бесцеремонностью железной
Вонючий выплеснет помёт.
И кудри чёрные поэта
Враз побелеют от него.
Я с горечью замечу это
Нахальной птицы торжество.
Я рад бы взять ведро и швабру,
Ведрить и швабрить с порошком,
И серость изловить за жабры
Да отметелить хорошо.
Но вижу: нет у ней предела,
Нет ни начала, ни конца,
Душа отсутствует, и тело,
И выражение лица.
Запахнет паленым и серой.
Где царь? где узник? где их червь?
Чернь побледнеет – днеет серость,
Сгустится серость – реет чернь.
На площади кусты из терний.
Дождём грядём – сквозь них идём.
Как много серости и черни
И мало света ясным днём!
Что могут неуклюже слизни?
На них с рождения печать,
А мы должны его при жизни
И после смерти защищать.
Душа поэта не остынет
Во вдохновении своём.
Глас вопиющего в пустыне
Вопит с пустынею вдвоём.

Есть святая святых – есть святые дороги,
Даже буквы в названиях сумрачных строги.
Неотмирность возвысила их и хранит,
Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.
Этот памятник – здешний и рос на глазах у народа,
Он от мира сего, и дворянская честь – в нём порода.
Свой для площади, свой для пространной страны,
Много лет без войны простоял у небесной спины.
Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?
Почему объявили повторно поэту войну?
Он стоит равнодушно-спокойный на вид,
Вход в метро для него – погруженье в Аид.
Запах тлена скрывается запахом дыма,
Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,
Застилает глаза, разрастается вширь без помех,
А поэт-тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.
Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,
Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.
В развороченном и покорёженном слое
Притаилось всё дикое, тёмное, злое.
Всё, что было геройством в умерших веках,
Обернулось простой сединой на висках.
Генералы, и маршалы, и президенты!
Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,
Ваши площади, улицы, лица чисты —
Не нужны здесь придирчивые блокпосты,
Батальоны, дивизии, роты, полки,
Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.
Беззащитен всегда только тот, кто поэт,
Лишь открытому сердцу спасения нет!
Был однажды убит – он на площади встал,
Не податливый воск, а надёжный металл.
Но поэт – это челяди цепкой укор,
Это ливень, счищающий с истины сор.
Он – упрёк проходимцам, погрязшим в крови,
И великим безликим, что лживы в любви.
Где же кров твой, поэт? Без постели кровать…
Не её ли пытались убийцы взорвать?

2002