Buch lesen: «Один день. Три новеллы о необратимости»

© Дмитрий Босяченко, 2018

ISBN 978-5-4485-5553-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ждать

Я буду ждать еще и еще, пока во мне еще есть силы ждать долго-предолго.

(Юкио Мисима)

1. Обо всём по порядку

Если говорить начистоту, то больше всего на свете я не люблю ждать.

И больше всего на свете я люблю путешествовать.

Правда путешествовать у меня получается только тогда, когда я нахожусь в ожидании. Можете представить, как меня это бесит!?

Потому что, когда мама дома, мне уже ничего не нужно.

Но обо всём надо по порядку, так говорит мама. Она постоянно твердит, что у меня мысль рассеянная. Это значит, что я прыгаю с одной мысли на другую сам не замечаю как.

Я и книжки также читаю. Не успеваю дочитать одну – начинаю другую. Часто потому, что не терпится начать новую историю, но ещё чаще из-за того, что концовка мне уже известна. Предсказывать конец в принципе не кажется мне сложным. Я записываю свой вариант на листок, а потом спрашиваю у мамы «чем закончилась» интересующая меня книга. И она отвечает. По моим подсчётам до сегодняшнего дня ответы совпадали на 94,5%! Моя мама свидетель. Она любит читать. И к тому же она филолог по образованию. Мне кажется она прочитала все книжки мира! Или как минимум все те, что есть у нас в шкафу. А их там полным-полно. Не подумайте я не хвастун. Просто опытный читатель.

Короче, из-за того, что случаются истории с предсказуемым финалом, книги я делю на интересные, которые дочитываю до конца и обыкновенные.

Сегодня я проснулся раньше привычного, но мамы уже не было дома. «Странновато» – подумалось мне. Её выходной в магазе – мой праздник. Ведь обычно даже в рабочие дни она помогает мне одеться, умыться, сделать туалет и приносит завтрак. Но бывало и так, что ей нужно было уходить пораньше: на подработку, на дачу летом или зачем-нибудь на дальний рынок, где деревенские продавали по дешёвке продукты, начиная с пяти утра. На этот случай мама оставляла рядом с кроватью тазик с водой для умывания, на столе у кровати – термос, вкусности к чаю и записку навроде:

«С добрым утром, соня!»

Всё было на месте кроме записки. «Странно» – опять подумалось мне.

Я проверил случились ли утренние процедуры. Раньше я ещё мог это контролировать. Потом мог только на половину частично, так сказать. Но в последнее время с этим большие проблемы. Ну да ладно, не так уж это страшно. Вернее, ко всему привыкаешь.

Перекусил в одиночку.

Поел. Включил телевизор. Новости. Новости спорта. Передачи о том, что надо есть, как готовить и чем лечиться. Ничего не оставалось кроме того, как запустить ноут и закачать какой-нибудь фильмец. На фильмы я повёрнутый. У меня имеется специальный, регулярно пополняемый список фильмов, которые надо успеть посмотреть. Поставил на скачку – «Хладнокровное убийство» 67 года. Успел немного почитать. Несколько книжек и журналов всегда ожидают меня на нижнем ярусе столика, что подле кровати. До них легко дотянуться.

Дж. Барт – «Конец пути». Мне подарила её мама, как всегда обернув в чистое, белое, нетронутое полотно. Она приносит мне по одной-две книжки в неделю, специально обернув каждую обычной бумагой. Обертка нужна сразу для нескольких целей. Ну, во-первых, так сохраняется интрига, рождается сюрприз, ведь ещё какое-то время, уже держа тайник в своих руках, я не знаю что там. Во-вторых, это просто практично – мягкая обложка самой книги не задирается по краям, как сухие листья, не замусоливается, не рвется. И в-третьих, у нас имеется общая игра, вернее увлечение. Прочитав произведение, мы с мамой пишем на чистом листе уже знакомой нам книги собственный вариант её названия, а также делаем иллюстрацию к оформлению в зависимости от полученных впечатлений, оставляя неизменным только авторство. Такое вот баловство.

Прошло сколько-то минут. Долгих. Нудных. И я знаю отчего. Я чувствовал, как подступает ненавистное ожидание.

Ждать.

Ничего не могу с собой поделать. Когда её нет дольше обычного. Да когда её просто нет.

Такая вот зависимость.

Проверил все социальные сети, почту, форум. При том по несколько раз. Навернул по ним пять виртуальных кругов. Вдруг пока я читал новости «ВКонтакте», кто-то написал мне на мыло. Признаюсь честно – без Интернета я бы совсем двинулся.

Так я скоротал час. Эх, нужно было поспать подольше. До обеда. Провести это время во сне было бы куда интереснее. Знаете ли, сны иногда бывают такими увлекательными. Даже у меня.

Начал смотреть фильм. Не смотреть, а просто пропускать, не моргая, картинки и звуки через себя. Позволять им пройти насквозь, дальше. К соседям. Или на улицу. Потому что, на самом деле, я начал ждать.

Единственным действенным оружием против ожидания является путешествие. Любое путешествие. Даже выдуманное, как бы ненастоящее даже.

Нажав на паузу, я убрал ноут. Приподнял подушку. Приподнялся сам. Как смог, конечно. Уставился в стену, и отправился в путь.

Я практикую ментальные путешествия вот уже десять лет. Я открыл их для себя через два года после того, как всё изменилось.

Но обо всём надо по порядку, ведь так?

2. И снова по порядку… не получается

Митеньке.

Моему любимому Сыночку.

Я начну по порядку. С самого начала. Так будет правильнее. И понятнее. Может, тогда ты сможешь понять меня. И, возможно, простить.

Сегодня утром я ушла из дома навсегда. Ушла от тебя. Сбежала. Навсегда. Я больше так не могу. Не могу. У меня разрывается сердце видеть тебя таким. У меня разрывается сердце. Оно тяжелое, как самое страшное воспоминание. Оно будто в гипсе. Я просыпаюсь и чувствую его в груди. Как будто там что-то чужое. Оно тянет меня к земле. Если оно застопорится на ходу – я наверняка упаду головой вниз, как страус)), и никто уже не сможет меня поднять.

Мне хочется вырвать его, избавиться, выбросить на дорогу. Пусть топчут.

Слишком много чувств.

Вспоминала сегодня, как примерно месяц назад, я пришла к тебе в комнату поутру, а ты лежал с лицом мокрым от слез, но не плакал. Не издавал звуков, и казалось, даже не моргал. Ты рассказал мне тогда, что тебе приснился сон. Ты говорил: «Понимаешь, это был очень явственный сон, почти настоящий, как жизнь. Представь, что я сижу у окна и наблюдаю за небольшой птичкой, которая будто ласточка перед дождем низко летает кругами по двору. Порой она пролетала совсем рядом с домом, с нашим окном, будто играла со мной. Она виртуозно пикировала вниз почти до самой земли, и вдруг вновь поднималась. А потом она взлетела высоко-высоко! И ещё дальше и выше. И я было начал во сне радоваться за нее, ликовать, как будто помог ей вырваться из плена, но когда она превратилась в далекую почти невидимую точку, мне стало страшно. Невыносимо тревожно, как перед бурей, как перед тем самым прыжком в воду… Я понял, что если она улетит, то уже никогда не вернется. Но я не закричал, не попытался ее зазвать обратно. Я понял, что так будет лучше, хотя бы для неё так будет лучше и мне нужно сдержаться. Во сне я просто начал плакать, чтобы не осталось дыхания и сил на крик, чтобы он не вырвался сам собой, а может от радости или от горя, но скорее всего от всего сразу!

И вот я сижу один и плачу, смотрю на мою птицу, которая улетает от меня все дальше. Мне больно, но в то же время я счастлив за неё. Я ощущаю улыбку на своем лице, уже не понимая – во сне ли это происходит или наяву. Она улетает. И я просыпаюсь.

А потом пришла ты. Прямо через минуту! Но я ведь совсем не кричал? Не кричал, ведь так?.

– Нет, не кричал, – сказала я, – Ничего, это всего лишь сон, – я не нашла тогда лучших слов.

– Но она ведь вернется, правда? Птицы ведь всегда возвращаются!

Я провела рукой по твоим волосам. Вытерла слезы со щек. И ничего не ответила.

Сегодня ночью мне не суждено было заснуть. Опять слушала твой живот – дышит ли он. Снова терпела, чтобы не подсесть на край твоей кровати и гладить стожок твоих чернющих волос. Знаю, что ты этого не любишь. Любишь, конечно, но стесняешься. Ведь ты уже взрослый.

По порядку не выходит, как всегда. Неправильно получается. Не так, как хотелось бы. И в жизни так…

Помню, как твой Отец целовал мой живот. Разговаривал с тобой, не родившимся ещё. Подсовывал в карманы небольшие записочки. Писал в роддом, когда ты только-только появился на свет. Он говорил в них, что «счастлив», что теперь «жизнь изменится», потому что мы сотворили чудо! Так оно и было. Он говорил, что ты его «маленький кусочек» и что мы «одно целое».

Он смеялся над тем, как ты поднимаешься с пола на ножки, задрав сначала свою попу кверху, потому что она перевешивала тебя то и дело назад, опираясь ручонками о пол, вниз головой. Он прозвал тебя «страусёнком». Дети могут так подолгу стоять. И им ничего не делается. Забавно. Он называл тебя страусенком.

Он любил нюхать твои жиденькие волосы, слушал твои посапывания, как песни и почти плакал, когда ты накрепко зажимал своей маленькой ручонкой его указательный палец, не желая отпускать его от себя. Помню, если ты вот так сжимал его палец, а потом засыпал, он боялся отпустить тебя, освободиться и вы сидели, слившись в единый комок, пока ты не проснёшься, куда бы он не спешил… Наш Отец.

Потом он ушёл от нас. Ты помнишь, конечно. Тебе было уже восемь.

Он не умел хватать, красть, вырывать кусок, как все вокруг, не умел врать, юлить, приспосабливаться. Не умел говорить «нет». Потому ему никогда не удавалось быть успешным, наверное. Так это называется. Заиметь много денег, чтобы было много денег. Я говорила ему, что «и так хватает». Но он всегда хотел большего для тебя, для меня, для нас. Хотел, чтобы мы не нуждались. И жили так, как мечталось когда-то.

Всё наше время, вся наша жизнь уходила на то, чтобы мы могли расплатиться за неё. Так, будто при рождении мы заложили собственные жизни в ломбард под огромные проценты и теперь должны выплачивать их каждодневно, чтобы вернуть обратно свою судьбу. У одних это получается сделать очень быстро, другим удаётся расплатиться за свою жизнь к её середине, но большинство трудятся до самой смерти, так и не успев пожить. Мы не знали, как жить «по правилам» и продолжали говорить правду, замечать хамство и бороться с ним, кричать, когда было больно, плакать, когда становилось невыносимо грустно, и застывать посреди улиц при виде чего-то прекрасного…

3. Два раза

Как всегда на каникулах я поехал в деревню. Был мой год. Значит, мне было двенадцать. Это логично. Год петуха. Если честно, мне не очень-то нравится мой знак по китайскому гороскопу. Вот, если бы тигр или дракон? Сейчас тоже мой год.

Я прокручивал эту сцену уже много раз. Слышал из маминых уст ещё больше, когда она рассказывала её всем родственникам, друзьям и всяким другим «сочувствующим».

Я прокручивал её уже слишком много раз, потому расскажу максимально коротко. Мы побежали с ребятами на реку. Один чувак сказал, что нашёл новое клевое место, откуда можно круто понырять. Меня не было в деревне целый год. Ребята шутили надо мной, что я загордился, стал обычным «городским ссыкуном». Меня никто не просил и не подталкивал. Я просто решил доказать свою смелость. И прыгнул первый. Задрав задницу, вниз головой, как страус. Теперь я тоже, как страус – птица, не способная летать. Зачем тогда быть птицей? Если бы не фантазия, если бы не мои путешествия. Нет, всё-таки мне повезло больше, чем этой несчастной птице.

Я прыгнул первым. На неглубоком дне лежал металлический обломок от старого кузова. Я превратился в круги на воде.

Вынырнул обратно только через пять дней. Несколько суток я был в коме. Мне сделали операцию. Мне поставили первый диагноз: «Перелом шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга».

После долгих странствий по врачам психотерапевт прибавил второй: «Регрессия, психологический инфантилизм».

Потом ещё многое разъяснял маме в кабинете, а я подслушивал:

«…может оно и к лучшему… все невзгоды и лишения, а я буду с вами откровенен, их ждёт вас немало, он будет переносить с присущей детям непосредственностью и стойкостью… знаете ли, дети ведь намного сильнее нас… взрослых…»

Инфантильный инвалид. Звучит по-дурацки.

Вот и вся история.

Сначала казалось так, если бы я надел другую голову. И вижу чужую жизнь. Плакать не хотелось. Хотелось вырваться из себя, как из грязной одежды. Встать. Убежать на реку. Стоять там и смотреть в муть воды и решить не прыгать, а пойти в дом. Поесть бабушкиных блинов, драников, попить чаю или холодного квасу. Потискать котов.

Встать я не мог. Моё тело застыло. Оледенело. Стало камнем. Не моим. Совсем неправильные сравнения. Правильных и не подберёшь. Всё целиком. Представляете? Вряд ли. Никаких ощущений. Пропала речь. Движений тоже нет. Ног, рук, живота, шеи. Нет. Только глаза.

Они взяли на себя всё. Они мёрзли, когда было открыто окно, они уставали общаться со светом, потому что не закрывались целый день. Кажется, я даже моргать стал реже, чтобы больше успеть увидеть, впитать. Но не когда меня приходили навещать, ведь я научился говорить глазами:

«Митенька, здравствуй!» – и я улыбаюсь ими, подмигиваю: «Привет, ба».

«Митька, ты тут шикарно устроился! В школу не нужно лазить» – а я… – «Смотрите-ка, он смеётся! Честное слово ребзя, у него такие же глаза, когда он смеётся»! – смеюсь.

«Тебе больно? Не терпи?» – я моргаю один раз, и девочка медсестра выжимает шприц чуть медленнее.

«Я вижу тебе грустно. Я чувствую, как тебе одиноко в твоём коконе. Я могу не уходить. Хочешь я останусь ещё на одну ночь? Здесь. Рядом с тобой?» – говорит мама и я моргаю два раза, я говорю ей – «Нет, не надо!…ты и так уже устала. Ты моя самая любимая. Мама, я очень тебя люблю! Я боюсь. Мама, я хочу умереть. Я не хочу тебя больше мучить! Я боюсь. Мамочка, я хочу, чтобы ты никогда не уходила, никогда! Иначе я умру! Я очень люблю тебя мама, очень… я не хочу умирать… не хочу» – я моргаю два раза, но она всё равно остаётся. Она знает наш язык.

И всё равно остаётся.

4. Всё довольно просто

Он продолжал подсовывать мне самодельные ювелирные конвертики с записками в карманы халатов, одежд праздных и будничных, под подушки, в холодильник, сумки и пакеты, ящики, книги, тапочки. Хитро упрятывал их в забытые места нашей квартирки и бывало я находила их лишь спустя несколько месяцев. А он смеялся тогда в голос, рассказывая о том какая я рассеянная, потому что иной раз «смотрела прямо на них и не замечала».

Мои карманы стали сокровищницами, где всегда можно было найти клад. Настоящий клад. Понимаешь? Его простенькие признания, шутки – всего несколько слов:

«Мне очень нравится, как мы вот так спим втроём в обнимку – на одной крохотной кроватке: ты, я и наш маленький кусочек».

«Всё довольно просто: я – твой, ты – моя, он – наш, а мы – его. Каждый друг для друга. А как иначе?».

«Твой смех. Ты смеёшься.

Громко, беззастенчиво. Приходишь и рассказываешь что-нибудь, захлёбываясь словами, как ребёнок, улыбаешься как-то по-своему – больше глазами, а я совсем не слушаю «их», но смотрю на твои губы. Как они приоткрываются, играют, как они радуются сами по себе и радуют всех вокруг. Ты замечаешь это и делаешь вид, что обижаешься, но на самом деле ещё больше смеешься.

Ты смеёшься. Твой смех.

Твои глаза, твои губы, охваченные самостоятельной улыбкой… я вижу это каждый день. И потому и живу».

«Мне нравится, что твои глаза умеют говорить на тайном языке. Только с нами».

«Посмотри! Вот прямо сейчас пока читаешь, подойди к нему. Посмотри на него. На наше крошечное чудо. Видишь. Он необыкновенно прекрасен. Это – ты».

«Я твой. И нет меня без тебя».

«Привет! Я почти что уверен, что пока ты в который раз с мокрыми глазами умиляешься моему сюрпризику (хотя давно пора бы было уже к ним привыкнуть и не обращать на них и малейшего внимания) – на кухне, уличив момент, как всегда втихую, убегает под стол какая-нибудь еда из кастрюлей!

P.S. растягивал предложение, как мог, чтобы побег удался)»

«Я твой».

Я ждала их. Я привыкла. Делала вид, что мне всё равно. И начинала волноваться, если не могла обнаружить их дольше обычного. Я знала, что когда они закончатся – угаснет нечто важное. Но каждый раз он давал мне подсказки и они обязательно находились вновь. И я была счастлива. Так он помогал мне, так давал сил, которых не хватало так же, как не хватало терпения, денег, банальных удобств, времени, чтобы проводить его с тобой, простого благополучия…

Наверное, мужчине намного труднее оставаться собой в обществе, где существует слишком много нелепых правил, которые нужно выполнять только для того, чтобы оставаться «мужчиной». Твой отец долго плевал на эти условности. Все его друзья «выбились в люди», заимели автомобили, много кредитов, больших плоских телевизоров, на которых держались стены их домов. Они ездили в Турцию или Египет каждое лето и смеялись над его зарплатой, его увлечениями, его умом, его прямотой, из-за которой он вылетал с работы ни раз, потому что всё это никому не было нужно и плохо продавалось. Они смотрели на него, как на юродивого и с жалостью умилялись его чрезмерной доброте, отсутствию у него множества тех вещей, которыми обладали они. Тех вещей, что по их мнению и должны составлять жизнь «нормального человека».

И всё же материальный мир, реальность ему принадлежащая, сильнее веры, сильнее правды, сильнее людей. Через несколько лет он сломался. Не вынес давления. Как и любое твёрдое, стойкое тело, даже самый прочный металл. Та маленькая реальность, что он создал для нас своими руками не выдержала натиска реальности человеческой.

Я нашла его последнюю записку спустя несколько недель после того, как он закрыл дверь в последний раз:

«Вы заслуживаете лучшего. Это жизнь не для меня. Я не умею её жить. Если бы я не ушёл, то покончил бы с ней. Покончил с собой. Но кому от этого стало бы легче?

Никогда не прощайте меня!

Люблю.

Простите».

5. Путешествие первое

Прошло время и стало лучше. Лекарства, массаж, операции, физкультура, мама. Прошел шок, стресс. Я заговорил. Меня стало больше. Через несколько месяцев у меня появилось лицо, шея. Потом руки. Ещё чуть позже грудь.

Спустя пару лет я восстановился почти наполовину. Если быть точным, то всего на процентов тридцать, конечно. Всё, что ниже груди по-прежнему отсутствовало напрочь.

Знаете ли, это очень приятно – шмыгать носом, чесать себя самого, трогать лицо. Раньше я и не знал, как это по-настоящему офигительно! – хрустеть шеей, шевелить ею, болтать головой, как захочешь; танцевать плечами, поднимать их по максимуму, а потом бросать вниз, выпячивать лопатки, как крылья, и выгибать грудную клетку вперёд так, чтобы на спине образовалась ложбинка. Ну и потом, конечно, писать, читать, держа теплую шершавую обложку книжки своими руками.

Трогать. Трогать. Трогать!

Трогать всё подряд, ощущать кончиками пальцев вещи – вообще замечательно! Моё вернулось ко мне – и я был счастлив.

Вот только после пришлось ещё труднее, чем раньше. Мой выздоровительный скачок вселил в меня надежду, да я был почти уверен, что скоро восстановлюсь на все100%! Но этого не произошло. Поясница, таз и главное ноги отказывались работать. Их нет у меня до сих пор. То было даже не разочарование. У меня случился какой-то коллапс в душе. До этого я верил. Невзирая ни на что, я верил, что меня все-таки ждёт иная судьба, верил в себя, свои силы, в свои ноги. А они все предали меня одновременно. Что-то остановилось. Словно кончился завод механизма. Спина перестала распрямляться, что значит оживать. «Я разогнусь!» – говорил я себе. Я ошибался.

Мамы нет уже больше часа. Я позвонил на сотовый и он забрендел в её комнате. Спасительный голос на фоне шума дороги отменяется. Остаётся сплошное ожидание и меня начинает колбасить.

Я перестаю смотреть на стену. Устаю думать и говорить с собой. Так надо. Опустошить башку. Подготовительный этап закончен. Я понятия не имею, куда собираюсь, потому что просто иду с ней. Я закрываю глаза. И отправляюсь в путь:

– Митя, просыпайся!

– Угу.

– Митя. Ми-и-тя! Митя вставай! – она продолжает, как заведённая, и я, конечно, поднимаюсь раздражённый и злой. Неужели она не понимает, как это тяжело отклеиваться от сна. Больше всего страдают глаза. Их просто не разлепить. Здесь нужна выдержка, как в фотоаппарате, а она требует, чтобы я вскочил как неживой.

Я встаю с кровати и украдкой бегу в туалет, потому что у меня трусы топорщатся, как всегда с утра. Мама заставляет умывать лицо холодной водой, говорит, что это полезно. Может быть и полезно, но до чего же неприятно.

Мы садимся завтракать. Мама достала вчерашних драников и наготовила свежих творожников. Сделала чай. Мне остается лишь плюхнуться на стул. Поставила мёд и сметану на выбор. Но я ем всё подряд.

– Сегодня выйдем пораньше. Мне нужно успеть во много мест.

– Ладно, – говорю я сварливо и ликую. Много мест – это прекрасно!

На улице март вроде, но ещё морозно. Так часто бывает. Я, понятное дело, не хочу надевать подштанники. Заходит мама. Я надеваю подштанники. Натягиваю вторые штаны сверху. Напяливаюсь, как капуста: майка, рубашка, свитер, и не поймёшь, что куда заправлено.

Мы закрываем дверь. Я слетаю по порожкам первый, чтобы покорчиться у домофонной двери, выпуская её так, будто я швейцар,

Мы идём рядом. Я не держу её за руку. Уже давно. На нас не смотрят и я иду, как хочу.

Пешком. Обязательно пешком. Никаких троллейбусов и бубнящих бабуль.

Чтобы выйти с подворотни на улицу, приходится обходить дом с дальнего угла, потому как ближний ход перекрыт огромной мерзкой грязевой лужей! Мини озером, извечно возникающим по весне.

Сперва мы заходим в аптеку. Там пахнет бинтами. Не могу надышаться. Медицинские запахи. Я к ним слишком привык и потому полюбил. Не больничные столовые – это важно!, но исключительно лекарственные и процедурные. В больничных столовых пахнет кислой капустой, йодом, старостью. Удивительно. Во всех больницах и всех городах – один и тот же в схожести до миллиметра запах.

Мама закупает цитрамону, таблеток от давления, йода, гематогена. Последнее – мне, конечно.

– Вот это надо всегда иметь про запас, – говорит она на выходе.

– Ага! – я бестолково соглашаюсь, занятый вовсю борьбой с гиперсладкой и вязкой плиткой гематогена.

Потом мы идём в банк платить за квартиру. Брюки сзади, как всегда, уже вымазаны от брызг до самой задницы! Мама ругается: «Как же так можно ходить?» «Не знаю», – я и сам бешусь, ведь штаны только из стирки.

В очереди я узнаю много нового:

«Белазы обладают грузоподъёмностью до 170 тонн! В Иркутске на разработках полезных ископаемых водители белазов зарабатывают аж по семьдесят тыщ! Их плотно кормят, снабжают витамином C, чтобы не было цинги и через два года работы отправляют в отпуск на 6 месяцев».

Несомненно, теперь я хочу быть водителем Белаза.

Ещё…

«Если бы Столыпину дали осуществить реформы до конца, то всё было бы хорошо»

Но —

«…если бы не Сталин, то войну бы мы не выиграли ни за что!»

А также:

«Пугачёва не спит с Галкиным… Но вот наш губернатор со своей молоденькой секретаршей вполне возможно… фильм про Высоцкого говно и вообще сразу понятно, что это опять Безруков… весной будет кризис… летом жара… осенью… осенью…»

Может быть и ничего не будет? Только вот, как тогда прожить без новостей?

Я бывалый стоический участник очередей: больниц, поликлиник, социальных служб, администраций, рынков и магазинов. Раньше, когда мама чаще брала меня с собой, я мог подслушать десятки чужих жизней, побывать в них самую малость. В этих забавных разговорах могли обитать здесь по соседству с великими простые люди. Совсем рядом. Так плотно, что иногда зарождается что-то новое. Как Вселенная во время большого взрыва! Анекдоты, страшные подлинные истории, пророчества, слухи и сплетни, легенды и мифы, целые миры – все в одной куче: и простой народ, и президенты, и благодетели, и террористы. Как ни странно, я любил очереди…

Вот и сейчас, отстояв полуторачасовую, мы в награду получаем груду бумажек, которые мама сжимает скрепкой. Кладёт их в файл, и мы движемся дальше. К центру через мост, по которому раньше ходили трамваи. По тротуару, выложенному булыжником.

Мы заходим к маме на работу. Сегодня не её смена, но «Валька обещала отдать долг». Я жду в подсобке магазина. У Вальки в этом месяце много штрафов и потому она отдаёт лишь часть суммы – это значит сегодня никакого «Альпин Гольда» вечером с чаем. Да ну и хрен с ним! Мама не ругается. Не расстраивается, не сердится на подругу. Это нормально.

Мы идём в магазин за едой, за туалетной бумагой «зайка», которая что наждак, за чаем, кофе, молоком, зубной пастой и «Альпин Гольдом», конечно. У неё всегда находится небольшая заначка. Мы будем пить горяченный чай со сладким, как любим. Вместе. Вдвоём.

– Спасибо! – я.

Она улыбается как-то по своему – больше глазами, а губы очень, очень забавно посмеиваются отдельно… будто сами по себе.

Мне кажется, что глаза говорят с самыми близкими, а с помощью языка, рта, губ рождаются нужные слова для окружающих. Так остаётся нетронутой сокровенная тайна влюблённых сросшихся душ и сохраняется обычный порядок среди чужих друг другу людей.

Потом мы гуляем. Просто так. По парку. Иногда заговариваем о книжках или фильмах. Молчим. Она останавливается и смотрит на небо. Говорит:

– Знаешь, а ведь свет такой разный. Постоянно. Каждый день, даже если стоит безоблачная погода, он отличается от самого себя прежнего. Порой достаточно посмотреть на него под определённым углом, заметить его переменчивость и он уносит тебя в какие-то далёкие воспоминания или чувства – туда, где свет когда-то был таким же. Такое вот путешествие во времени. С помощью света. У тебя бывает такое?

Я не знаю, как ответить. Но ощущаю, что ощущаю, о чём она говорит. Я знаю, что это, когда за окном зима, а свет льётся не прозрачно-матовый и сверхяркий в отблесках, а лёгкий и цветной, как летом, и вот ты уже в деревне на каникулах.

– Бывает.

Мы возвращаемся домой. Нас не было несколько часов. Мои ноги приятно ноют от долгой и полезной ходьбы и я усталый закрываю глаза и плюхаюсь всем весом на кровать, где я лежу сейчас… где открываю глаза. Моё путешествие окончено.

И я по-прежнему один.