Buch lesen: «Второй город. Сборник рассказов», Seite 7
Маршруточная
344
Глубины Кировска – мимо аэропорта – добрая половина Левого Берега – Нефтяники до упора
Бывает, оказываешься заперт с сумасшедшим в общественном транспорте. Уже выпрыгнуть на ближайшей остановке готов, да только опаздывать неохота. Сидишь, прикованный к облезлому сидению собственными обязательствами, и невольно слушаешь. Вся маршрутка молчит – кто в наушниках, кто с телефоном, кто тоскливо глядит в окно – он один разговаривает. Рассказывает что-то громко и отчетливо, ни к кому персонально не обращаясь. Его слова проникают сквозь любой металл в твоем плейлисте. Рано или поздно ты сдаешься. Спустя пару остановок ловишь себя на том, что заинтересован. Но и тут засада: у его историй нет конца, ты в любом случае выйдешь раньше, чем он закончит.
– Вы знаете лучшего человека в Омске? Да я вам сейчас все про него расскажу. Значит, так. Он очень одаренный математик, но при этом увлекается историей, литературой, живописью и музыкой. Во всем этом разбирается бесподобно. Знает толк в хорошем виски, но никогда не пьянеет. Курит крайне редко, но всегда что-то благородное и благоухающее, так что неприятного запаха вы от него не услышите. Изумительно готовит мясо: шашлыки, буженину, рульку – все по собственным рецептам. При этом подтянут, строен, пробегает не меньше десяти километров каждое утро, в любую погоду. Прохожие в прошлом году утверждали, что в тех районах, где он пробегал, меркаптан чувствовался куда слабее.
– Дальше. Любит и уважает своих родителей, их йоркширского терьера Ёсю, а также всех прочих собак, кошек, птиц и насекомых. Комаров летом не хлопает, а сдувает, вежливо прося его не кусать. При всем при этом одинок, сердце его свободно. Видимо, не встретил еще девушку, которая составила бы его счастье. К женщинам относится с уважением, неукоснительно использует феминитивы, состоит в кружке любителей русского языка при центральной научной библиотеке. Пишет прекрасные стихи, член пяти писательских организаций, сейчас работает над романом. Я не читал, но, судя по эскизу обложки, это будет бомба. Живет по строгому расписанию. Следит за пульсом и диетой, считает калории. У него никогда не было кариеса и герпеса, а прикосновение его руки, как утверждают, исцеляет золотуху.
– Убежденный оптимист и жизнелюб, хотя регулярно посещает сеансы психотерапии для профилактики. Я сам не знаю точно, но, по слухам, он однажды пришел на прием и в ходе беседы отговорил своего психолога от самоубийства. В это нетрудно поверить, потому что во время премьеры одного спектакля он с первого ряда суфлировал исполнителю главной роли, а годом раньше в одиночку спас девушку от трех бандитов, заставил их извиняться перед ней до самого приезда полиции и очень помог составлять протокол, используя свои познания в современной стилистике русского языка и второе высшее юридическое.
– Беспримерно честен и никогда не врет. У него обостренное чувство справедливости, смириться с чем-то неверным, лживым он попросту не может. Американцы предлагали ему премию в миллион долларов за доказательство какой-то там гипотезы, так вот он отказался, вы представляете? Заявил, что его коллеги внесли не меньший вклад, поэтому принять деньги было бы нечестно. Я так думаю, он и от нобелевки откажется, если присудят. Имеет активную гражданскую позицию. Участвовал в пикетах и митингах. И совершенно неважно, что дело было в Омске и его никто не заметил. Важен, как он сам утверждает, принцип.
– Ну, как он вам? Великолепен, не правда ли? По вашим взглядам я вижу, вы хотели бы знать, кто это. О ком я тут столько рассказываю. О вас. Он – это вы. Цените себя, но прежде – цените друг друга. Жизнь в сказочно посредственном Омске – не клеймо, но и не индульгенция вашей апатии. Помните: в каждом из вас, абсолютно в каждом, есть что-то прекрасное, что-то вдохновляющее. Что-то, способное стать примером для других.
Все пассажиры смотрели на рассказчика, включая и маленького пьяничку на соседнем сидении. Тот проснулся под занавес, да и то, наверное, от сильной тряски. Он сфокусировал взгляд и промычал:
– А во мне?
– Что в тебе? – рассказчик наклонил к нему большое хрящеватое ухо.
– Во мне есть это… прекрасное?
– В тебе – нет. Ты, зёма, троглодит.
– Ох, бля, – пьяничка хотел было перекреститься, но не завершил жеста, рука бессильно упала на сидение. – Повезло-то как. Я уж думал было, что теперь придется соответствовать.
307
Больница скорой медицинской – спираль по Левому Берегу – Телецентр – центр – по прямой до вокзала
Ночью маме стало плохо, до крика болело в боку. Заподозрив аппендицит, Галка вызвала скорую. Помощи ждать попросту неоткуда. Муж на вахте, вернется через месяц. Сын сидит на кровати, трет кулаком глаз, пару часов назад лег игрун, ничего не соображает. Дочка напугана, готовится на всякий случай расплакаться: эмпатия четырехлетней. Мама стонет на кушетке под своим иконостасом, что врачи не успеют, и надо вызывать батюшку. Ее гнусный мопс лает, не переставая. Час ночи. Посреди всего этого сумасшедшего дома сидит на табурете Галка и ждет, когда дежурная бригада позвонит в домофон.
Двое рослых парней в синих робах прошли в зал, оставляя влажные следы тяжелыми ботинками. Осмотрели серый с прожилками вен мамин бок, заполнили бумаги и постановили везти ее в больницу. Галка, спотыкаясь о гнусного мопса и бесполезного сына, засуетилась, запихивая в первый попавшийся пакет тапки и полотенце. В темноте вместо маминого халата сунула мужнин. Прикрикнула на дочь, отвесила воспитательный подзатыльник сыну, закрыла дверь и выбежала на улицу, где в карете скорой помощи мама, закатывая глаза, молилась в голос.
Потом долго тряслись по темным закоулкам, вывернули на оранжевую от фонарей улицу Перелета и миновали шлагбаум. Ожидание в обшарпанном коридоре среди избитых колдырей, подтвердившийся аппендицит, такси до дома за всем необходимым, гнусный мопс, бесполезный сын, ревущая дочь, такси обратно, мама перекрестила Галку и загробным голосом прошептала, что прощает ей все. Не поблагодарила, впрочем: дочерний долг как само собой разумеющееся.
Обо всем этом думала Галка, возвращаясь с работы. Бессонная ночь, затянувшиеся утренние сборы, опоздала с дочкой в детский сад, воспитательница прочитала нотацию. Галка смиренно выслушала и на прощание послала эту мегеру к черту по-испански, а потом весь день в институте гадала, поняла ли ее воспитательница и нужно ли теперь искать другой садик. Отпросилась у шефа пораньше, надавила на жалость, забрала дочь, мегера была неожиданно приветлива:
– Я и не думала, что вы армянский знаете, это так чудесно. У меня муж армянин.
По дороге зашли в супермаркет. Вообще-то Галка терпеть не могла ходить по магазинам с детьми: те либо скучали, либо что-то канючили. Сегодня покупки прошли, на удивление, спокойно. Дочь молчала, загадочно думая о своем.
– Все в порядке? Ты не заболела? В садике не обижали?
– Нет, – отвечала дочь, серьезно глядя Галке в глаза.
Вернулись домой. В квартире пахло горелым, окно на кухне распахнуто настежь, осенний ветер трепал цветастые занавески. Гнусный мопс пукал на половике в своем углу. На плите стояло две кастрюли: в одной, судя по виду, пережигали уголь. Во второй кипели пельмени. Сын оторвался от компьютера и затараторил со всей поспешностью, на какую способен пятиклассник:
– Мам, ты на эту кастрюлю не смотри, это был первый блин комом, я потом ее сам помою. Ты лучше сюда смотри. Я сварил ужин на троих. Сейчас ты поешь и отдыхай, я же вижу, как ты замучилась с бабушкой… и с нами.
Галка уронила пакет на пол и расплакалась, обняв детей.
500
ДСК-2 – почти по прямой к мостам – крюк вокруг Торгового Города – центр мимолетом – Северные и Амурские до конца
Ты словно ребенок и в себе не властен – посадили, наказали ждать, и ты ждешь, ждешь, а за окном жизнь проносится. Подумав это, Лев Сергеевич поразился собственным мыслям. Впрочем, он тут же рассудил, что причин для удивления нет: из всех трудностей нестарый еще начальник банковского офиса хуже всего переносил беспомощность.
С утра жена категорично заявила, что хочет еще пожить, а значит, пора ставить зимнюю резину. Забросив сыновей со всей их сбруей на хоккейную тренировку, Лев Сергеевич отправился в знакомую шиномонтажку. Серый от усталости механик неискренне посетовал на сезонное обилие работы, сверился со списком, и вышло, что машину можно будет забрать только к вечеру. Поначалу Лев Сергеевич хотел вызвать такси, но известный бес, дремавший, должно быть, с самого выпуска, не вовремя проснулся и посоветовал проехаться домой на маршрутке, с народом.
До Торгового Города решение выглядело удачным: полупустой салон, светофоры зеленые, катится дорога мимо новых домов, аккуратных парковок, даже банки-конкуренты не так уж и досаждают назойливыми своими баннерами. У рынка в маршрутку хлынула толпа с набитыми клетчатыми сумками. Тощие, опасного вида вьетнамцы, шумные беспардонные китайцы вперемешку с русскими и узбекскими торговцами все напирали и напирали, занимая места, переругиваясь, устраивая тюки, пакеты и малых детей. Рядом поспешно плюхнулся на свободное сидение смуглый парень в грязной синей строительной одежде, его тут же прижали вещами, телами новых пассажиров, и Лев Сергеевич с грустью отметил, что его собственную бежевую куртку теперь придется отдать в химчистку.
Будь он моложе и глупее, начал бы перепалку, но в сорок лет перспектива скандала в маршрутке, заполненной раздраженным рыночным людом, тут же отозвалась превентивной головной болью, и Лев Сергеевич, отрешившись от происходящего вокруг, стал смотреть в окно. Китай-город на омский манер, проплывали бамбуковыми хижинами гигантские иероглифы на ярких вывесках, невесть откуда появившиеся и невесть что означающие. Вьетнамские кафе зазывали голодных курганами риса, салата и шафранного мяса на огромных фотографиях. Вились сусальные драконы, разевали зубастые пасти, потрясенные громким многообразием азиатского базара. Наконец, все это осталось чуть позади, маршрутка повернула на узкую Третью Енисейскую – и намертво встала в пробке.
Сложно было сказать, что там впереди: авария или просто неисправный светофор. Проехав десять метров, газель остановилась вновь, и больше уже не двигалась. До Льва Сергеевича донесся противный запах плохих сигарет, водитель курил в окно. Вид здесь вдохновлял еще меньше: неопрятный металлический забор из кое-как прибитых кусков полностью скрывал пустырь под застройку. Хотя что тут строить – зальют асфальтом, да парковку сделают, подумал Лев Сергеевич, когда его внимание привлекла невысокая фигура, он поначалу и не заметил ее на фоне разномастной ограды.
Старушка. Сидит на складном стульчике у самой обочины, перед ней разложены листы коричневого гофрированного картона – какая-нибудь старая коробка. На картоне полдюжины ветхих книг, косульи рога на полированной плашке и две безвкусные стеклянные вазочки. Повинуясь странному наитию, Лев Сергеевич поднялся со своего места и принялся протискиваться к выходу, крикнул водителю поверх немытых голов:
– Откройте дверь, пожалуйста.
Сразу под металлической ступенькой простиралось грязное пятно от вчерашней непогоды, он попробовал было прыгнуть на сухую обочину, но не рассчитал и угваздал левую штанину черными брызгами. Чертыхнувшись, скорее, для порядка, подошел к старушке.
– Здравствуйте. Какие книги у вас тут?
– Здрасьте, – оживилась та. – Да вот, Жюль Верна три тома, Светлов, Симонов, есть подшивка «Иностранной Литературы» за семьдесят пятый, но ее уж не достаю, она в сумке у меня. Желаете?
– А почему продаете?
– Есть-то надо, – просто ответила старушка.
Льва Сергеевича будто ударили кнутом.
– Сколько за все книги, с журналами?
– Если пятьсот дадите, хорошо.
Он отсчитал несколько купюр:
– Вот, тысячу возьмите.
Опытному менеджеру, банкиру с отличным стажем и завидным послужным списком, было плохо и больно. Панцирь многолетнего цинизма и холодного расчета был пробит, как не было его. Старушка засуетилась, укладывая книги в пакет.
– Может, вам еще что надо? А то нас много тут таких, кто книжками торгует. Вон, за заборчиком гляньте.
Миновав несколько метров до конца забора, Лев Сергеевич остановился. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилался мусорный пустырь, где среди мрачных торговцев дешевой одеждой пенсионеры продавали любой скарб, какой еще могли найти в нищих квартирах. Они сидели и стояли, опустив головы, глядели на свои картонки с книгами, посудой, одеждой, безделушками. С юга налетел колючий злой ветер, поднял облако черной пороховой пыли – они отворачивались, прикрывая глаза. Сколько их тут, сто, двести? Что, каждому по тысяче отсчитаешь, барин в добром расположении духа? Лев Сергеевич прислонился испачканным плечом к ржавому забору и невидящим, погруженным в себя взглядом уставился на этот страшный рынок.
418
Дергачева – к реке – параллельно реке – Ленинградский мост – до вокзала по прямой – Крымская
Красное и оранжевое будит аппетит. Один взгляд в окно – и уже не осуждаешь крокодила, который съел солнце. Полгода холода и мрака, так и хочется сожрать что-нибудь большое и горячее.
Поздним ноябрьским вечером двое сидели в кафе быстрого питания на вокзальной площади, потому что больше пойти было некуда. Душно и многолюдно, спотыкаешься о сумки и чемоданы, поосторожнее, молодой человек!
Огромная мать семейства плывет, жирными пальцами сжимая нагруженный едой поднос. Пухлые дети, как птенцы в гнезде, радостно тянут короткие лапки от узкого столика. Двое кавказцев прикончили свое пиво, сидят теперь, ловя недовольные взгляды новых неприкаянных посетителей, спят почти. Девушка с яркими накачанными губами скучает над недоеденным Цезарем, отложила айфон, принялась расчесывать жидкие пергидрольные кудри. Волосы летят на остатки картошки-фри, но трогательной парочке за тем столиком все равно: смотрят друг на друга, держатся за руки.
Сколько света, сколько еды вокруг. Стресс, который заедают такими порциями, свалит и слона. Возьмите еще пару бургеров в дорогу, у нас акция. Кассирша давно попрощалась с дежурной улыбкой, сегодня работает сверхурочно, скоро Новый Год и большие расходы. Механический писк с кухни, опять что-то подгорело, ворон считают весь день.
За стылым стеклом площадь с рядами грустных такси, а дальше – почти игрушечный, подсвеченный вокзал, главный и пригородный. Идеальный порядок на железной дороге, фасады по предписаниям времен Николая Александровича.
Она допила кофе. До отправления поезда оставалось минут сорок, но сидеть дальше сил не было.
– Пошли?
– Пошли.
Он потянул выдвижную ручку ее чемодана, прокатил пару метров до лестницы на первый этаж, затем перехватил поудобнее и аккуратно зашагал по ступеням. Она с рюкзаком тихо шла позади. Молчали.
Что он мог сказать? Пожалуйста, не уезжай? Было. Давай начнем все с начала? Было, а на подходе к вокзалу еще и смешно. Пиши и звони, как устроишься? Не было и не будет. Вместе с ней уезжали на запад, в далекую непостижимую Москву, три года печалей и обид, объятий и примирений, ревности и лукавства, искренности и слез.
Московский поезд подали заранее, они пересекли здание вокзала и вышли на перрон. Мимо тянулась караваном детская сборная по художественной гимнастике, отягощенная объемистыми баулами и многочисленной сентиментальной родней. У пятого вагона толпились солдаты.
Ироничная и уверенная в тепле, она выглядела испуганной и беспомощной на холоде. Она разрумянилась, и он опять поймал себя на том, что разглядывает ее. Снежинка зацепилась за ресницу.
– Ты первая девушка, с которой я расстаюсь по-хорошему, без драм, – сморозил он, чтобы не молчать.
Она попыталась вернуть себе толику утерянного ехидства:
– Отлично, приеду в Москву – куплю себе шоколадную медаль по такому случаю.
Подошла очередь, она протянула проводнице паспорт и билет.
– Ладно, не стоит тебе мерзнуть, – сказала она, поправляя на нем шарф.
Этот жест – несильный, но ощутимый удар ниже пояса. Он, стараясь не выдать себя, вдохнул ртом побольше воздуха и выпустил облачко пара.
– Наверное, да. И тебе не стоит. Полезай внутрь и смотри, не простынь в дороге.
Она обняла его и чмокнула в щеку. Запах духов. Зря.
В вагоне стоял обычный влажный смрад. Угрюмый седой мужик в тельняшке помог ей закинуть чемодан наверх, она уселась на край чужой полки, отогнув угол матраса, и набрала номер:
– Алло, солнце? Привет. Да, села в поезд. Все нормально. Седьмой вагон, да. Время прибытия ты помнишь. Ну все, целую, солнце. Люблю. Пока.
В здании вокзала объявления о поездах эхом отскакивали от мрамора и гранита. Овчарка лежала на холодном полу, положив крупную умную башку на лапы. Он вздохнул и набрал номер:
– Солнце, привет. Да, уже освободился. У тебя или у меня? Окей, захватить чего-нибудь по дороге? Если будут, тонкие, ясно. Ну жди тогда, через час буду. Целую, солнце. Люблю. Пока.
200
Левый Берег – Мост – Нефтяники центральные – Нефтяники окраинные
В свободное время инженер Тимофеев снимал любительские фильмы о родном городе. Немые и черно-белые, они действительно впечатляли. Их автор был самоучкой и в языке кино двигался наугад, ведомый одной интуицией. Иногда он посылал свои картины на конкурсы, без особой, впрочем, надежды. Случилось так, что его последняя короткометражка неожиданно стала единственным российским фильмом, отмеченным жюри старинного мюнхенского кинофестиваля. Увидев в почтовом ящике письмо от оргкомитета с приглашением приехать для награждения, Тимофеев едва не расплакался. Неужели признали. Надменные немецкие буквы в коронах из точек выражали заверение в совершенном почтении с неловкой припиской: добираться до Мюнхена придется за свой счет.
Завкафедрой тепло поздравил, коллеги цокали языками: надо же, Юрка кино снимает, ты подумай! Давай, покажи им там, немцам, пусть знают наших. Поезжай обязательно.
– А на какие шиши? – чесал затылок Тимофеев, затягиваясь последней сигареткой у входа в институт. – У меня полторы тысячи на зарплатной карте и сорок тысяч долга по кредитке. Я даже до Москвы не доеду, какой там Мюнхен.
– Не переживай, Юрий Андреич, – важно отвечал завкафедрой, кивая пробегающим мимо студентам. – Замолвлю за тебя словечко наверху, попробуем выбить тебе денег на дорогу под соусом командировки. Но – смотри мне! – ехать надо непременно. Это, может, раз в жизни такое.
Тимофеев печально кивнул и поблагодарил начальника. Хороший человек. За своих горой.
На следующий день лаборантка, застенчиво улыбаясь, сообщила инженеру, что директор института ждет его у себя.
– Вам на три тридцать назначено, – по-московски протянула она и, зардевшись, уткнулась в компьютер.
В три Тимофеев нервно мерял шагами коридор напротив приемной директора. В три двадцать он осторожно вошел. Секретарша указала на стул:
– У Валерия Генриховича посетители. Вам на три тридцать? Очень хорошо, подождите. Десять минут еще.
– Может, мне погулять пока? Я могу, – робко предложил Тимофеев.
– Садитесь, раз пришли, – устало махнула рукой секретарша.
Через четверть часа из кабинета со смехом выкатились двое тучных холеных бородачей в дорогих костюмах. Директор шел следом, смеялся вместе с ними, пожимал руки, рассыпался в благодарностях. Когда посетители вышли, он обратил внимание на сникшего в углу Тимофеева.
– А!.. – начал он, протягивая руку и косясь на секретаршу.
– Юрий Андреевич, – подсказала она.
– Юрий Андреевич, ну как же. Наш ответ Спилбергу. Чудесно, проходите, дорогой, проходите.
Покровительственно придерживая Тимофеева под локоть, директор увлек его в кабинет. Массивный стол темного дерева, макбук, благородные кремовые обои, репродукции французских импрессионистов. Валерий Генрихович усадил гостя в кожаное кресло у стены и сам сел в такое же. Теперь между ними был журнальный столик, в его идеально чистом черном стекле отражались люминесцентные лампы на потолке.
– Дорогой мой Юрий…
– Андреевич.
– Андреевич, – благодарно подхватил директор. – Я просто потрясен. Это выдающееся достижение. Как вы смотрите на большое интервью в институтской газете? «Наш ответ Спилбергу» – звучит, правда?
– Да, конечно, – улыбнулся Тимофеев, нервно поглаживая свои растянутые на коленях джинсы. – Я дам интервью. Но, видите ли, меня пригласили на церемонию награждения в Мюнхен…
– Знаю, знаю, – покивал директор. – И с шефом вашим я говорил вчера. Но, дорогой мой, не взыщите: денег у института нет. Совсем.
Он замолк, бегающими глазами наблюдая за реакцией собеседника. Тимофеев, ожидавший подобного ответа, покорно ждал продолжения.
– Впрочем, – вновь заговорил Валерий Генрихович. – Я все понимаю и не могу вам не посодействовать. Скажем, две тысячи рублей. Оформим как материальное стимулирование профессорско-преподавательского состава, м?
– Спасибо, Валерий Генрихович, но… самый дешевый билет только до Москвы стоит четыре с половиной, – робко попробовал возразить Тимофеев.
– Да-да, понимаю, понимаю, – повторил директор. – А что, если так: две с половиной, а? Почти билет до Москвы. На грядущий Новый Год вам премию такую выпишем, а? За достижения в области кинематографии… э, нет… в области искусства в рамках внеучебной деятельности.
– Ей-богу, Валерий Генрихович… – Тимофеев уже думал вежливо откланяться, но директор воспринял начало фразы как желание продолжать торг.
– Хорошо, – решительно сказал он. – Три пятьсот на Новый Год – и я дарю вам вот этот Паркер с иридиевым наконечником.
На столик была выложена ручка, блестящая в свете ламп.
– Вы серьезно? – впервые за беседу голос Тимофеева зазвучал твердо. – Вы мне… ручку предлагаете?
– Да ну что вы, дорогой вы мой, – горячо возразил директор. – Не только ручку, но и три тысячи шестьсот рублей. И талоны на бесплатные обеды в нашей институтской столовой.
– Какие талоны? – воскликнул Тимофеев, теряя терпение.
Он вскочил. Директор покинул кресло зеркальным резким движением.
– У нас нет никаких талонов, – возмущенно сказал инженер. – О чем вы вообще? Знаете, я пойду, наверное.
И, робея от собственной смелости, Тимофеев добавил:
– Это сумасшедший дом какой-то.
– Очень жаль, Юрий Антонович, – печально ответил директор. – Очень жаль, что вы отвергаете любые попытки хоть чем-то вам помочь.
– Андреевич, – на секунду обернулся на пороге Тимофеев.
Оставшись один, Валерий Генрихович поправил пиджак, аккуратно убрал перьевую ручку в карман и вернулся за стол. Проглядывая документы, улыбнулся своим мыслям.
– Ну народ, – тихонько пробормотал он. – Психи психами – но каждому денег дай.
Тимофеев не поехал в Мюнхен, сославшись на болезнь. Талоны на бесплатные обеды, кстати, все же ввели. Их через профсоюз раздавали.
