Buch lesen: «Заражение», Seite 5

Глава 5

Голова в головокружении запрокинута, чтобы не смущаться потерявшей опору реальностью, закрываю глаза, и сосредотачиваюсь на звуках вечернего города, какие-то обрывки их отбираю для памяти сразу: нравится и записана уже ругань, доносящаяся со стороны барной слева улочки, где несколько парней по традиции сцепились, причину ссоры выдает частое повторение имени «Аня» (кажется, что конфликт можно было бы разрешить быстрее, если бы стороны прямо высказали закамуфлированный в сути дела вопрос: «Кто ее ебать может?»), почти в упор – с нарастающей громкостью девичьи голоса, живо обсуждающие свои отношения, забивают в какой-то миг эфир только собой, и как ты не уворачивайся, разве что решивши закрыть уши, все равно проинформирован, что парень сделал одной из героинь замечание, которое та посчитала выходящее за рамки допустимого, сразу возникает желание узнать границы этого допустимого, чтобы было можно, примерив роль аналитика, дать свою ей оценку, гудки же машин остаются беспримесными как непреходящая фонограмма города. И только насытившись открываю глаза… небо, какое же оно красивое ночью, может ли еще какое-нибудь из его суточных одеяний участвовать в эстетическом соревновании с ним сейчас? И в голову приходят грозовые облака и уносящий к ним мысли ветер.

Ухожу с работы не из темноты парадного входа, в которую спускался утром, а с других дверей (через контрольный пункт, на котором охранник оскорбляет время сканвордом, он даже не пытался вычленить и выискивать что-то подозрительное в 5—6 мониторах, что окружали и нависали над ним, изображение на каждом было разделено еще на 6—8 маленьких картинок с камер, разбитый ими мир со стороны и при первом взгляде не един вовсе, изображения диссонирующих друг от друга миров), выходящих на смежную с этой высоткой улицу, опуская голову – заземляясь ближе к материальному миру, – упираюсь взглядом в освещенную к этому времени фонарями и от этих фонарей казавшуюся неоновой бетонную, в светлых бежевых оттенках стену, тянущаяся метров на тридцать оканчивается воротами в остриях на концах прутьев решетки. Но отсюда рассмотреть, что скрывается за ней, не выходит, но угадывается, по попеременно торчащим веткам с черной листвой деревьев угадывается… угадывается сад.

От траты времени на глупые эстетические воззрения отрывает меня моя рациональная часть, парой коротких толчков пихающая двинуться скорее домой, где можно будет отпраздновать это скорое, по меркам мегаполиса, возвращение, не заканчивающееся в спешке сваренным пакетиком гречки и жаренной курицей, а предлагающее несколько «полезных» минут, которые при надлежащим усердии могут превратиться (о, боже) в час живого времени, живого потому, что время вырывается из функциональной части, разрешая утратить себя и насладиться собой. Аргументы импульса тверды и я вприпрыжку пускаюсь в обратный путь, но выбираю именно открывшуюся только что дорогу, я даже не знаю точно ли она приведет меня туда, куда нужно, но мне хватает общего с правильным направления, чтобы, оставив сомнения в том месте, где их нашел, выйти в путь на встречу к тем голосам, которые раньше с прилежанием записывал.

Переулок наполовину скрыт в полумраке вечера, но пока мой путь пролегает по его освещенной стороне, где уверенность еще не уходит из тела, я могу поприглядываться к шероховатостям окружающего пространства, фиксируя и запоминая мелкие неприглядные детали, открывающие каждая по-своему, но с разных ракурсов реальное. Слева, справа, поочередно возникают разные по конструкции, цвету, форме, вероятно и по назначению, людям, которые в них живут, разговорам, которые в них ведутся, мыслям, которые в камне, дома. И тот, который раньше я досмотрел только до ворот, с каждым шагом открывается мне ясней, за решеткой, дальняя сторона которой раньше не рассматривалась, я нахожу дом из архитектурных журналов: двухэтажный, окруженный зеленью, допустивший эту зелень, как дерево мох, на поверхность второго этажа, что превращает эти его окна «в пол» и стены, и всю его конструкцию в целом, в элемент не города, но сада. Простая дверь из красного дерева венчает вход, с тянущейся к ней от отделяющей территорию коттеджа от грязной улицы высокой металлической калитки аккуратную вымощенную дорожку, что растет вдоль подстриженного под сантиметр газона. Внимание привлекает небольшое затемненное окошко, будто вырезанное в бетоне стены сразу слева от калитки. Какую роль оно выполняет? Неужели владельцы этого дома – торгаши, которым удалось хорошо раскрутиться, но которые сохранили привычную им методику ведения дел, выдавая и принимая товар и деньги по определенным часам через единственное рабочее отверстие? Ответ приходит с тонкой части бетона, разделяющей калитку с воротами, с висящей на нем аккуратной позолоченной прямоугольной табличкой с без грамматических ошибок русскими буквами:

«Посольство Швейцарии»

Режим работы:

пн.-пт.

10:00 – 18:00

И если сторона Швейцарии предлагала некое единение человека с природой, то противостоящее ей, то, чьей стороной пользовался я и к которому был ближе, посольство Океании предстало законсервированным в цементе замком, спрятавшимся от всякого внешнего наблюдателя, ощетинившимся колючей проволокой поверх сплошного забора, с окнами-бойницы, самым дружелюбным элементом которого стал его пропускной пункт с полностью завешанными жалюзи окнами и подписями в углу них: «Пуленепробиваемое стекло». И, кажется, что архитектура эта есть проекция восприятия мира, присущая каждой из сторон. И мысль о том, какая, должно быть, пропасть разделяет самосознания этих властей, вызывает горькую усмешку на моем лице при взгляда на трехметровую ширину проезжей части. Рассуждения перескакивают на ту страну, в которой живу я сам, захотелось определить к какой стороне Эрефия ближе, и довольно быстро прихожу к удручающему для себя результату. И фигура врага выросла в моем представлении до жизненно необходимой для государства, фигуры, от которой она не просто не может отказаться, но в поисках которой живет. И если есть у тела государства бессознательное, то оно, должно быть, регулярно и само создает себе такие желаемые тайно сущности. Но и давно пора мне отказаться от этой своей рассудительной философской стороны личности, ни разу не принесшей мне хоть сколько нибудь значимые дивиденды, зато регулярно осуждаемой близкими. Окончив мысленный диалог подобным образом, я сосредотачиваюсь на дороге, на ладно приложенных к друг другу (пускай местами и слегка выбиваемых из одной линии, разноуровневых) квадратам плитки, и начинаю прыгать по отдельным ее частям, тем, которые положены в дисгармонии к предлагаемому общему узору. Тяжело растет скорость прыжков, и когда плотность воздушного потока становится такой, что начинает резать глаза, забава начинает пугать, ноги зарываются на следующем шаге, оставляя в теле от прошлого только опрокидывающую это тело инерцию… К сумрачному участку дороги я подхожу с саднящими коленями и спокойным шагом, пристально вглядываясь в лампы широких барных витрин по обе стороны от себя, возникает желание спрятаться в теплоту одной из них, окунуться в пьянящую замутненную атмосферу шалмана, но желание мимолетно – пресекается нарративом противоаргументов, верхновествующий которых – напоминание о вторнике, логически тянущим за собой среду, четверг и пятницу, обязательства, связанные с ними. И вес их обратно пропорционален скорости, с которой желания выпить нет. Переключаюсь на людей – тех же мотыльков, облепивших подъезды и урны, ведущие к барам, языками как крылышками создающие постоянный гул здесь, периодически взрывающийся смехом, конфликт, далеким свидетельств которого я стал, кажется, что давно растворился, его и не было здесь – настолько благожелательная обстановка в этой среде пьяни. И стоило мне начать всматриваться в людей и глаза уже только выхватывают одних девушек, периодически – милых парней, последнее обстоятельство сначала напрягает, но я быстро нахожу оправдание этому: на него мой взгляд упал случайно… и второй раз – случайно… и сейчас тоже… и сейчас, в третий раз – тоже случайно… и вообще… хватит считать. Животная пасть инстинктов оскалена, обильно отекает и пузырится. Примечаю одну, особенно поправившуюся мне девушку со светлыми, средней длины и уныло лежащими волосами, если бы мне так не нравились женские волосы, то их можно было бы назвать жирными патлами, но они мне нравятся, как нравятся ее непрокрашенные темные корни, ее слоновой кости белая кожа, демонстрация которой обрывается еще на шее, обтянутой воротником черной водолазки. И ноздри расширяются, пытаясь уловить ее запах, но расстояние в метры и завеса табачного дыма отталкивают выросшую до мечты ее, мне достается только мимолётно брошенный взгляд, задержавшийся, буквально, на чуть… Может стоит подойти к ней, может она даст свой номер телефона, может она спасет меня, может она даст? И глупые мысли отброшены, найдены десятки причин «не подходить», и чтобы скорее выбросить ее образ из головы, я замещаю его повседневной неинтересной рутиной, которая не приживается и отскакивает непрустовскими заплатками, и чего такого же сладкого я могу найти в катакомбах памяти? Она, память, предлагает мне откровенный эпизод с обнаженной Настей, его я принять не могу физически, потому что дыра, разверствующаяся за этим в сердце, способна уже поглотить целиком. Но ведь не одна она у меня была, ведь была же Кристина. Помню. И Маша тоже. И чтобы отвлечься от плеяды их всех, потому что одно напоминание о Насте, даже быстро отброшенное, породило беспредельное уныние, я лезу в карман джинс, чтобы достать оттуда телефон, залезть в Xinder, посвайпать вправо максимальное количество девушек, уверовать, что что-то сделал, чтобы улучшить свою личную жизнь, успокоиться на этом. Занятие занимает меньше пяти минут, потому что возможные пассии безоценочно отскакивают вправо картинками, не интересует ни их внешность, ни их возможный внутренний мир, на описание, а значит на своего рода обналичивание, которого они потратили немного своего времени. А ведь присовокупляя к витринной обложке из сисек, жоп и лиц что-то описанное словами, нам дается понять, что эти слова в ней все же циркулируют, что есть заявка на отличие от других таких же сисек, жоп и лиц и завуалированно – на знакомство не ради ебли. Другие, горделиво, оставляют свой профиль голым, изредка отмечая ценную информацию в виде единиц интереса и знаков зодиака, которые как будто должны сказать все за нее, и они действительно говорят, но звук их голосов в моей голове наврядли понравятся собеседнику. Девушки, уверовавшие в философскую силу своей вагины, убеждены, что ее вкус отличается от миллионов бьющих тем же экстрактом источников. И насколько печальной представляется их старость, когда то, на что они так полагались, перестает быть вожделенным. Низвергнувшиеся королевы. Какое-то время после того, как телефон возвращен обратно в карман, палец запрограммировано клацает в воздух.

Переулок с барами поворачивает и выводит к проезжей части. Каждый пролетающий автомобиль на противотоке накрывает искусственным ветром, что напоминает мне ощущения перед грозой и потому ловится голодным лицом. Переход регулируемый светофором – перед лицом в пяти метрах, и пока горит красный, фиксация его цвета проходит безусловно, если в этих сигналах и есть какая-то система, то ее расшифровкой я займусь позже. Cегодня мне безразличны и люди, с которыми я ожидаю конвенциональный зеленый, дающий право прохода. Сказывается усталость рабочего дня и общая опустошенность. Удивительно, но выйдя на этот освещенный проспект, напитавшись звуком ночного города, оплесканный автомобильными потоками я успокаиваюсь. Жизнь уже не представляется беспросветным мраком, в ней появились кое-какие тут-там проблески, которые теперь можно взять к себе в поддержку. Неожиданно сильно радует работа, за которую мало платят и с чьей сутью я не согласен, она подмешивает немного растворителя к едкой смеси в осознании тщетности жизни. И пока живительные капельки замерли на оплесканных радостью внутренностях, а я сам перехожу под клокотание приостановившихся автомобилей, обгоняет, толкая в бок, высокий парень и, не оборачиваясь, заныривает в подземный переход. Его вторжение рождает мысли, требование ответа, внутри высыхает оставшаяся редкая влага, сумерки в черепной коробке сгущаются и, подавленный, почти в истерике, еле сдерживая горькие слезы от обиды к устройству мира, который так скоро взыскал выданный мне кредит счастья, дрожащими руками вскрываю футляр наушников, чтобы убежать в них в музыку, замыкая (пока не окончательно) мир на себя.

И пока агрессивный тембр накидывает злости в уши, осматриваю проход, в который я спустился вслед за обидчиком. Низкие потолки, оранжевое освещение и уже закрытые алюминиевыми ролл-ставнями справа сбоку киоски – привычная картина для таких мест, также привычны редкие подписи, выполненные маркерами на облицованной плиткой стене слева, на ребрах алюминия, вычурные, с обилием случайных закорючек и зигзагов, короткие, часто ограничивающиеся словом. Интересная попытка заявить о себе, в знаках выразить свое наличное существование и высказать протест, присущий всякой молодой поросли. Но от дальнейших раздумий отвлекает меня следующая композиция, оказывающаяся насыщенной инструментальными отыгрышами, успокаивающими, переключающими фокус внимания на себя и перекладывающими теперь уже на окружающее свою мелодию. Мозг накладывает ее на шествующих мимо людей, и у него почти без зазоров получается это сделать, но до полной синхронности недостает такта, зато музыка идеально гармонизирует с неодухотворенными предметами и вещами,

(бычки от сигарет, скомканные белые чеки, бумажные стаканчики из-под кофе, отличающиеся выписанным на поверхности брендом, среди которых не вижу зеленых из старбакса – вещи слишком ценные, чтобы ими просто так разбрасываться, – копейки мелочи, потертый черный куртец в каплях, кажется, крови, бусинки ожерелья из бижутерии, синий из школьной поры колпачок от ручки, рукавичка),

наполняя их потерянной страстью, заставляя их танцевать, поднимая их поочередно подсвеченными перед моим взором, становясь аранжировкой себя. И чем сильнее раскручивается музыка, тем гармоничней вписывается все окружение в ее, музыки, повествование. Подземка заканчивается быстро и, выйдя, я не узнаю окружающую обстановку, что бросает мгновенно в холод и парализует на то же мгновение. Но этот приступ к земле, как в прошлый раз, не прижимает. Обращаюсь к мобильному, который должен помочь вывести меня из бетонных чащоб, перед которыми я оказался выплюнут.

Дюжина темно-серых многоэтажек восходит перед лицом вертикально, попытка рассмотреть, где они кончаются, заканчивается болью в шее, впихнуты в метрах друг от друга, что сгущает тьму в проходе между ними до с решеткой шести нулей.

И пока пальцы настраивают приложение, принимаюсь за анализ себя, чтобы разобраться в этих, преследующих меня сегодня все чаще, эпизодах паники и страха. Кажется, что они начались после того сна (или это было видение? я не знаю как можно описать произошедшее… и можно ли его вообще корректно описать обычными, стандартными словами? такое чувство, что в пространстве того ресторана я оказываюсь под воздействием внешних сил, которые вытягивают из меня (что они из тебя вытягивают, глупышка?) что? Разум? Душу? Но лучше выкинуть это сейчас из головы, я рискую оказаться опять в том же состоянии, что тогда, но там бы окружающие что-то заметили и помогли мне, надеюсь, что помогли бы, ну а кто поможет сейчас? Я тут один, стою на улицу, кликаю в телефон, сколько зарядки, кстати, осталось 18% Надо скорее добежать до дома, запереться у себя, включить что-то веселое, отвлечься а завтра проснувшись я уже обо всем забуду как будто ничего не было ведь по правде ничего не было ведь не могла же стена исчезнуть не мог же начать идти снег но я же чувствовал его чувствовал своей кожей и видел глазами… но нет Это видение Нет мне просто показалось я просто устал разыгралась фантазия ничего не происходило просто тот мужик зло на меня посмотрел и я застрессовал плюс все усилилось уже имеющимся стрессом от работы и той обстановки что у меня уже есть По итогу стресс стресс стресс надо шоколадку себе купить. И успокоенный этими мыслями улыбаюсь.

Успокоившись, я по-настоящему, сфокусировавшись и как будто в первый раз, смотрю на экран мобильного телефона. Он, мерцая, выдает маршрут до дома, выстроенный послушанными пальцами. Их работа ускользнула от меня, поэтому сейчас я хочу убедиться, что все еще управляю ими, что они не обладают отдельным от меня нарративом желания, сосредотачиваюсь на движении одного большого пальца, сосредоточено посылаю его нажать на значок компаса, который должен четко зафиксировать мою геолокацию и подстроить карту под пользователя. И когда движение фаланги пальца в точности повторяет мой мысленный посыл, окончательно расслабляюсь. Яндекс говорит о 13 минутах ходьбы, я доволен этой цифрой, она поднимает в сознании картину обещания: меня, сидящего на кровати с книжкой, глядящего на часы, чья минутная стрелка висит в третьей четверти, а короткая еще только подкрадывается к верхней точке этого круга. Жизнь прекрасна.

Приободренный шагаю под сменяющиеся песни из разношерстного плей-листа, уже давно закончилась классический перебор и играет что-то свежее от рэп-исполнителей. Песня о пиздостраданиях, я люблю пострадать, это опустошает, представляется чем-то таким, что освобождает пространство для последующего его наполнения.

Мой путь какое-то время тянется по тротуару, который выводит на следующую улицу, окруженную каменными изгородями, за которые заглядывать не хочется. Изредка обгоняют автомобили, на секунду заставляя инстинкты пускать ток по спине, но к третьей машине эта реакция уже не активна, остаются только отдельные воздухом в спину толчки, которые через раз смешат, и когда маршрут электронной карты утягивает меня в один из переулков, оставляю тротуар тянуться дальше, а автомобили нестись к их следующим жертвам.

Эта часть маршрута пролегает по темени хитрых зигзагов дворов. Между домами, которые венчают по бокам вход в это место, не хватает арки. Она бы придала нужную величественность тьме, которая лежит здесь на всем и которую я предвзято опасаюсь. Дорога тянется по узкому асфальтированному коридору, на котором попадаются неотличимые по цвету, а потому невидимые, люки, в которые, спотыкаясь, проваливаешься. Равновесие удерживается еще функционирующими аппаратами тела. Слух и тактильные ощущения обостряются, зрение выхватывает из окружающего пространства только силуэты: одинаковые припаркованные машины, лестницы, поднимающие до полностью черного, металлические таблицы с на незнакомом языке надписями. Этот двор, принадлежащий нескольким высоким офисным зданиям, чья облицовка в плитке без бликов, заканчивается, выводит мягко к длинному переулку, освещенному полной луной. Глаза какое-то время привыкают к новой обстановке, шарят и прилепляются к строительной серой простыне, свисающей на бок идущего справа дома, она процентов на 80% освещается луной, отражает этот свет, освещая мне дорогу. Не уверен, что это сделано лично для меня, но все равно к людям, накинувшим ткань сюда, вспыхивает нежность. На земле под ним получается различить оградительную ленту меж коротких столбцов, но от чего она отделяет увидеть не получается, да и многое другое из обрамления окружающего не удается рассмотреть точно, что формирует контрастную потребность завтра этой же дорогой вернуться на работу – все изучить. После быстрого пребывания в подвешенном состоянии формируется окончательное решение, имеющее претензию изменить судьбу.

Прохожие мне здесь почти не встречаются, да и с теми, попадающимися, мы силимся не смотреть друг другу в лицо (немного попахивает Кафкой, да, сладкий?), отворачиваемся в притворстве чем-то отвлеченные в сторону темных, с неотличимыми отражениями, зеркал. Всю эту часть пути я не выпускаю телефон из рук, изредка подсвечивая им землю под ногами, чтобы рассеять сгустки тьмы – обрести уверенность, но стараюсь этим не злоупотреблять, потому что в голове, с каждым его использованием, всплывает опасливая дума о лимите зарядки аккумулятора, он в этом проходе обвился с сердцем тревожными шнурами, и, кажется, что одно уже напрямую зависит от второго и попросту прекратит биться, если зарядка закончится. Но затемненная часть дороги скоро обрывается, открывает мне освещенную фонарями улицу, маршрут до дома угадывается интуитивно – еще один светофор и я буду идти по знакомым тропинкам. Бросив последний взгляд на Яндекс-карту, которая оценивает длительность оставшегося пути в 5 минут и, убедившись в верности своих выводов, пускаюсь идти. И чем ближе я к дому, тем больше житейских мыслей меня посещает, вот уже мысленно разбираю холодильник и кухонный шкаф, ищу из чего приготовить себе ужин, советуюсь с желудком, возрождающим себя в восприятии урчанием, отвлекаюсь на Машину арию в душе – улыбка освещает лицо, уношусь к истории нашего знакомства с ней и, почувствовав печать на этих воспоминаниях, отказываюсь от их припоминания – возвращаюсь в мыслях к холодильнику, в котором замечаю банку с тунцом, к нему рис, лежащий на нижней полке навесного шкафа, в ряду коробок, – идеально – потому что в пакетиках и варится быстро, а сок из банки отлично размягчает рисовые зерны. И вроде все уже есть и заходить в магазин не требуется, но я не могу отказать себе в этом. «Я» требует награды за день, в котором оно показало себя молодцом, в котором ластилось к жирным, вонючим Другим, в котором терпело словесные и интонационные иглы, вонзающиеся в за самооценку нейроны, которые теперь придется, лелея, отращивать заново, а пока верховенствующее «Я» требует наказания тела-инструмента, даже не наказания, а приведения к положенному месту, доказывает мое бесправие владения им, объясняет случайность возникновения. В каком-то смысле «Я» хочет освободить сознание от репрессивной практики плоти, развернуть шлюху в область чистого духа. Она достойна наказания, пока не докажет обратного…