Buch lesen: «Заражение», Seite 4

– И куда ее нести? – я говорю это смиренно, своим обычным голосом, выключив свой кликаианский режим поведения.

– Где громилу брали помнишь? Вот туда и неси.

И вся наша следующая работа, следующие 30 минут строится на этих простых, туда-сюда движениях, и каждый раз, оказываясь на веранде, я делаю глубокий вдох, чтобы насладиться вкусом вечернего уличного воздуха, и пару раз озадаченно нахожу за закрытыми глазами правильной формой каре, темные Катины волосы, и тот запах, который раньше искал, сейчас как будто оседает в верхних частях полости носа, на рецепторах, эпителии, зажимаю, двигаю, сморкаюсь им – пытаюсь сбросить с себя эту кажущуюся ненужной иллюзию, но частицы ее никуда не деваются и каждый вздох теперь рождает из короткого промежутка памяти слайд с ней, на которые мое сознание, как в кинотеатре, заняв центральное (и единственное здесь) место, алчуще смотрит, что разрушает гладкость моих движений, делает их ход прерывистым, а меня подозрительным для внешнего наблюдателя (а ведь за сегодня я уже несколько раз позволяю себе такое, неужели прошлые редкие эпизоды этой оторванности от реальности были симптомами наступающей… наступающего чего? Смогу ли я позже самостоятельно двигаться или это сродни какому-то заболеванию? Вирусу? Не откажет ли в конце сердце? Оно и сейчас кажется стучит гулко, кажется, что я как будто бы вижу, как оно оттягивает с каждым стуком необычно далеко кожу, каждый его удар – и силуэт на груди слева четче, дальше, вот сейчас он на миллиметр больше, а сейчас – еще на на чуть-чуть, уже соски стягиваются к растущему из грудной клетки эпицентру. Что это? Заразно ли это и долго мне ходить с этим мучиться?), я хватаюсь за реальность, как за ниточку, смахиваю с себя наваждение и стараюсь сосредоточиться на задании, которое было дано, спасает ограниченное количество кадров с ее участием, хранящихся в коридорах полушарий, серии начинают повторяться уже к моменту, когда мною впихнут в чулан стол и пора возвращаться. К четвертому циклу, состоящему все также, из тех же фотографий, приходит усталость и в кинотеатре начинает постепенно тухнуть свет, внутренний проектор, побеждено, отступает, подменяясь захватывающей все реальностью. Думается, что мне лучше мыслями к ее образу больше не приближаться, потому что он имеет магическую силу, силу звездного, нет, силу черной дыры притяжения, всасывания, разверстается перед лицом сознания, когда нервный импульс проходит хотя бы в иоктометре от. С размышлениями об этом я начинаю бояться уходить с улицы, спускаться вниз, приближаться к кухне, повстречаться с ней взглядом, потому что своим лицом, глазами, запахом она будет обновлять свой во мне силуэт, актуализировать его во внутренней жизни, что обязательно приведет к захвату им моей внешней компоненты.

Депиляция веранды окончена, стоит чистая и Максим занимает нога в ногу тоже место, что прежде, смолит новую, ни о чем не помышляя, по часам гейзером выпуская дым.

– Тут все? Я тогда пошел, – говорю больше для отчетности, в ожидании сущностного подтверждения.

– Эээ да, иди. Остальное я сам доделаю, – произносит, не оборачиваясь.

Интересно, что еще там надо было доделать? Но быстро отгоняю от себя эти мысли, нечто более важное меня ждет впереди: свет пригласительно протягивает лучи из зала, пока я спускаюсь по лестницам к двери, ставшей к ночи в своих зеркалах прозрачной.

Сергей, живо жестикулируя, болтает о чем-то с Петей, к их разговору хочется присоединиться, таким веселым он мне видится, а Настя уже сделала это: сидит рядом, но с другой – гостевой – стороны стойки, пьет кофе и с интересом следит за парнями, и, когда в голову ей приходит занятная мысль, оживает, ее спина выпрямляется, а сама она, подавшись вперед, вводит эту мысль в диалог, тогда оба они оборачиваются оценивающе и после короткой паузы, вместив ответную реакцию в такое же как пауза короткое предложение, возвращаются к друг другу.

Сергей почти на две головы выше Пети, но кажется, что именно он в их паре занимает подотчетную роль: пытливо смотрит, изучает реакцию и старается ввернуть словечко так, чтобы понравилось. Чтобы не Насти понравилось, а ему. И мне хочется подойти, поиграть с ними, ввести сумятицу, попробовать изменить результат уравнения, запустить в слаженном механизме реакцию на инородное тело, не желающее присоединяться ни к одной из идентификаций. Каковой станет эта преобразованная структура? Эта мысль занимает меня секунду, дурманом развеивается и глаза начинают искать, за что бы я еще мог здесь зацепиться, чтобы сфокусироваться. Но ничего занимательного в округе нет, не считая фантазий о еде, которые в ресторане к вечеру, когда ощущение пустого желудка переходит из просто представления о нем – то есть, относящееся все больше к области фантазмов – в утробные раскаты, имеющие в себе чисто материальную основу, что по мнению некоторых философов, с которыми я категорически не согласен, является определяющим фактором существования, занимают все большее место, потому что приходится уже напрягать память, чтобы вспомнить съеденную тарелку жидкого супа, отсутствующие калории которого, как ты понимаешь сейчас, придется добирать хлебом, и именно этот хлеб суть основа следующих полуденных порций, суп же должен вылиться в аналог смягчающей к нему приправы. Из-за этих мыслей недовольство увеличивается, появляются опасения за окружающих, мысленному взору дается развилка, с каким настроением к ним все-таки подходить: обозленным за недоложенные куски мяса – настроение, которое обязательно перекинется на коллег (Петя так вообще с довольством его подхватит) или постараться переключиться, подумать о хорошем, о том обещании, что мне сулят жизнерадостные лица и возгласы новых знакомых.

Последними шагами я к Насте уже подплываю. Свое участие в их трескотне стартую с молчания, линия обзора опекает активную в моменте вибрацию губ.

– И мы тогда должны были поехать встретиться с ними, но колесо спустило, пришлось несколько часов стоять на дороге, чтобы все починить. А они все это время звонят нам и спрашивают: ну что, вы где? Скоро еще? И кореш им такой: да-да, уже едем, подождите немного. Но в итоге все нормально закончилось. Правда когда мы приехали, там уже все бухие были. Пришлось быстро догоняться до их уровня. Я тогда как вне себя пил, конечно. И представляешь, что самое удивительное, мы же машину так и не починили, пришлось ее оставить и на такси добираться. Ха-ха-ха-ха-ха, – Петя, закончив свой рассказ, начинает жадно смеяться. Сергей смеется тоже. Я вместе с Настей только улыбнулись.

– Так к девчонкам съездили, они еще такие страшные оказались – ужас, – он слегка отворачивается, произнося это.

– У меня похожая ситуация была. Но там я один был. И машину починить удалось, – Сергей перехватывает ведущий разговор руль, но, увидев меня, тормозит с окончанием истории, воцаряется тяжелая тишина с довлеющим на каждого весом. Я предпочитаю ее игнорировать, потому что понимаю свою с ней связь, дурашливо гляжу, жду, пока кто-нибудь из участвующих в забеге по внутривидовому доминированию возьмет слово, сделает заявку на верховенствующую роль в прайде. Но никто особенно не торопится, пока Настя не решается ввернуть пару слов…

– Ладно, а потом что произошло? Ты тогда к девушке ехал? И что у вас потом было? И вообще было? Ха-ха-ха-ха, – теперь уже она начала смеяться. Кажется, что девушки одержимы сексом не меньше, чем парни. А некоторые, кажется, больше. Вот она, когда она в последний раз нормально трахалась? Не уверен, что она пользуется большой популярностью у противоположного пола. Хотя тут, конечно, где, а главное – кого, искать.

– Было конечно, – меня бесит эта обязательная бравада. «Было конечно», можно верхом вежливости посчитать если Сергей не решит раскрывать подробности произошедшей близости.

– Ну, я так и думала, – и видимо зачарованная красочной фантазией с участием Сергея, где, возможно, эпизодами место бедной жертвы занимает она сама, присасывается к трубочке, торчащей из смеси цвета молока с кофе. И совсем другого качества молчание, чем до этого, повисает среди нас, оно лишено бедственного звона, оно прямиком из пахучих сладостно садов, отдает слегка восточным таинством, сокрытым в сказках «Тысячи и одной ночи», но сюжеты витающих вокруг голов сказаний заменены каждым своими, сохраняя при этом потенциал названия. В этой, почти осязаемой пелене фантазий свое присутствие я оцениваю как лишнее. Дистанцируясь и от самого себя, и от шедшего внутри группы разговора, я не способен и оказаться внутри их общей иллюзии. Решаю дождаться, когда они вернуться в общую для всех реальность, в которой если мы и герои сказки, то только самой кошмарной: здесь давно сожгли ведьм, изловили гномов, запедофилили принцев, а принцессам, заточенным в башнях, поменяли вывески содержания на адреса районных психбольниц; здесь преподают другие, тщательно подобранные заботливой рукой герои, побеждают мечом из хладных, заготовленных слов картонных монстров. И чтобы эта реальность своей острой кромкой дуальности не резала нам вены, инстинкт загоняет нас в безопасное безинтеллектуальное пространство, за наполненность которого уже прилежно озаботились благородные моисеи, а если ты вдруг выберешь красную таблетку, то все равно попадешь на протоптанную кем-то (кем?) тропинку, где главное заключается не в заданном направлении, но в границах, что высятся по бокам зионовской песочницы, за которой ты обязательно встретишься с персонально подобранным драконом, от которого, как тебя потом убедят после, тебя и охраняли. И будешь ползать на коленках, целуя в щербинках песка подошвы – где они успели испачкаться?, – но прочь эти мысли, лучше еще раз припасть в мольбе к спасительным в латексе сапогам. Так тебе докажут необходимость твоей охраны, после чего уже появляются абстрактные, охватывающие на зуме всё концепции «национальной безопасности». И пока съевшие синюю таблетку убеждают сами себя, что в этом кошмаре все ограничится только контролем за счетами, работой и личной жизнью, у других отголосками будут всплывать на периферии мысли, что верификация заденет и внутреннюю каждого формацию тоже. И чтобы отогнать их скорее, кричишь одухотворенно «Реееспеект!», во имя Амон-Ра, кто бы в этом сезоне не играл его роль.

Глава 4

Я, уставший, стою рядом с Настей, наслаждаюсь шаркающим звуком ее розовой трубочки, царапающей стекло пластиком, ловящей все непотребленные еще капельки кофе на стакана стенках, мне дающей случай подвыключить ноги, их, ужасно в ступнях ноющих после трудовой дня, расслабить. Разговор закончился и ребята куда-то ушли. Может переодеваются? Меня толкает убежать отсюда к ним, отгородиться уже от этого пространства, но на это не получается решиться, потому что сегодня – мой первый день здесь, а это значит, что какое-то представление обо мне уже созревает в головах других и рисковать испортить его, надломить уже в основании – не хочется. Поэтому придерживаюсь самой испытанной тактики – калькирую настин титульный образ. И чтобы совсем не расстраиваться, повторяю себе из раза в раз, что просто постоять и отдохнуть – уже счастье.

– Саш, а ты что здесь еще? Иди тоже переодевайся с ребятами. Уже поздно и наврядли кто-то придет… Ну, если что, я ими займусь, – Настя своими словами открывает мне новую опцию, которая тут же закрывается моей, хотя скорее отдельной, просто живущей во мне, такие порой жестокие требования она предъявляет, принципиальной части, напоминающей, что Настя – это все-таки девушка, а значит, не может быть сильнее. И тут оказывается, что у меня не было выбора изначально, что линия поведения озаглавленная словом «потерпеть» – единственно доступная.

– Насть, а ты сама долго здесь работаешь?, – с последним мысленным заключением к её фигуре у меня появляется живой интерес.

– Кто? Я? Ээээ… года три наверно. Почему ты спрашиваешь? – она никогда не бросит привычку вопрошать.

– Просто интересно, – на лице появляется улыбка, обращенная сразу вовне и вовнутрь: ей – чтобы нарисовать доброту и искренность, для себя – насмешка, потому что изнутри мне напоминают истинную причину обращения, воняющую чистым эгоизмом, – захотелось получше тебя узнать… А ты сама из Москвы или переехала сюда?

– Переехала. Давно уже. Из Самары. Закончила колледж на менеджера по ресторанному бизнесу, в Самаре потом в типографии немного поработала, потом решила в Москву переехать. А ты сам откуда?

– С севера, из Республики Коми. Я тебе не рассказывал разве? Закончил технический университет, поработал по специальности – не понравилось, уехал в Москву. Здесь первое время жил у друга, нас там в квартире в какой-то момент пять человек было. Это было забавно.

Завершающая часть идет с символическим подтекстом, присутствующий в фразах часто и так, тут он буквально врезается, вручается бессознательному к прочтению, подтекст, просящий жалости и сразу же ее отвергающий. И это только два из десятков, сотен возможных его оттенков. В отличие от моего ее ответ выцежен, не несет в себе характерного шифра, проникнув за который раскрываешь виды и классы шестеренок, двигающих общий механизм.

– Ты получается снимаешь жилье?, – спрашиваю ее, отвечая на свой собственный символический посыл, посланный ранее, родивший внутри меня маленькую виноватую точку, оттянувшую несколько струн души, заставившую свести беседу обратно, за браваду, что позволил себе.

– Да, снимаю комнату в Тимирязевском районе, – Настя глядит на меня, ждет продолжения. Но стимул вести разговор отрубило. Осознание той тленности, в которой она живет и по линии которой движется, лишило речи. Я остаюсь смотреть в ее глаза, пытаясь прочесть, есть ли там хотя бы проблеск понимания будущего, что ею же и подготавливается? Но там то же вопрошание, тот же вечный вопрос, вечное обращение… Хочется крикнуть: «Проснись, Насть!». Ведь у тебя еще есть время, ведь ты еще можешь взяться за свою жизнь и изменить ее. Но ее глаза все также молчат. И кажется, что это вопрошание представляет собой ту инертность, что живет в человеке, его неспособность быть, способность только принимать смыслы и односложно на них реагировать.

– Ну, ясно, и как тебе в Москве, нравится?, – вопрошаю ласково, свожу диалог к светлым тонам, и делаю это больше для себя самого, нежели для нее. Всех не спасти, – твержу себе как заклинание.

– Да, конечно, мне нравится здесь. По сравнению с Самарой – вообще круто. Не знаю, – она опасно для собственной гармонии зависает. Можно видеть, как механизмы в голове задевают неприятные участки мозга и приучено отскакивают, – Да, давай уберем со столов все. Никто уже не придет.

– Хорошо, – да, давай, все равно делать нечего – уже про себя.

Она отсоединяется от стойки и планирует в сторону с потемневшими фрамугами окон стены, последовавшей за ней я морганием пытается развидеть трещины и снежное плато, которое видел там, но это изображение преследует и каждое захлопывание век только обновляет его. И чем ближе я подхожу к той стороне, тем явственней оно ощущается, редкие снежинки начинают подниматься в межребье, но Настя, не доходя трех-четырех метров, останавливается у высокого купе, и видение мгновенно исчезает, исчезает, как только она оборачивается о чем-то спросить (или что-то сказать) мне.

– Смотри, для уборки все здесь, – указывает на ряды чистящих средств в пластиковых белых и прозрачных бутылках на нижней полке купе, их здесь штук 12 или 15 разных, стоят вплотную, кажется, что под любую задачу, которая может возникнуть, пока убираешься, есть какая-то своя, определенная бутылочка, готовая выручить. Одна из моих личин, выросшая вместе со мной, отмеченная Y-хромосомой, вся такая домашняя и хозяйственная не может не возрадоваться, идентифицируя все это. Ей хочется, присев, изучить красивенькие, аккуратненькие бутылочки геля, паст, спреев, переформатировать методику хранения, развалить все и пересобрать заново, чтобы система стала интуитивно понятной, чтобы руки вслепую сами тянулись при случае в нужный бок. Над канонадой закрученных сопл химии полка с аккуратно сложенными тряпками, рулонами бумажных, бамбуковых полотенец, упаковками обычных бытовых салфеток из микрофибры и вискоза. И, отметив все это, я нахожу себя уже сидящим на корточках и изучающим описания на бутылках, прикидывающим какая и куда может в будущем мне пригодиться.

– Мы обычно пользуемся спреем с уксусом, – и Настя показывает мне помятую бутылку, на четверть заполненную неизвестной прозрачной жидкостью, вязкостью неотличимой от воды, что дает взойти подозрению в эффективности этого средства.

– Только много им не пользуйся, старайся экономней, и с тряпками тоже самое. Чистых мало. Все это надо до конца месяца растянуть.

– Хорошо, понял, – радость, взобравшаяся повыше, рухнула, оставив отдающей тоской полоску в груди. С этим, медленно тающим следом печали выбираю по-симпатичней лоскут ткани, которым можно было бы протереть пластиковые под дерево покрытия разных по площади и цвету, и даже форме – в углу неотмеченным до стоит равноправный, предлагающий шестерым усесть в круг стол, и кажется, что даже вкус блюд за ним будет иной из-за полностью изменившейся атмосферы трапезы, – столешниц. Но я отказываюсь протирать его первым, предпочитая сделать из него маяк, к которому буду стремиться, который будет вести меня.

Оторвавшись через 15 минут от круговых движений, оторвав руку от влажной, как воздух в Амазонии, тряпки, обнаруживаю себя замеревшим в удивлении от того, где вообще нахожусь, что уборка закончилась так быстро и

каким образом я не помню своих последних фантазий – неужели их не было? Напрягаю память в попытке показать самому себе отпечатки жизни последних минут, но что-либо вспомнить не выходит. Как-будто меня самого не было в этом теле, как будто оно само, по чужим лекалам, функционировало в пространстве. В сердце ползком, по чуть-чуть забирается страх, предоставляя мне время от него отказаться, найти способ, мысли защититься.

– Саш, ты закончил?, – Настя почти кричит из-за стойки. И за этот почти-крик мне хочется подойти к ней и обнять, склониться над ушком, прошептать благодарность и в отсутствии сопротивления опуститься на колени, расстегнуть ширинку ее черных, плотно обтягивающих ноги джинс, которые зримо – гармошка складок жира, спустить их с нажимом до колен и, залезавши от ее взгляда под выступающий живот, оттянув линию белых в розовых горизонтальных линиях трусиков в пропитавшемся потом, говном, смазке и мочой хлопке, припасть к ее клитору, в благодарность за то, что она вытянула меня из этого монструозного болота, наступающего и готового вот-вот поглотить.

А если она, вдруг, начнет отталкивать, то все равно встань на колени, сложи милостиво руки и начни умолять, чтобы разрешила, попробуй объяснить ей, что спасла тебя, если чувствуешь, что надо – заплачь, ее солоноватый от мочи клитор – это вкус твоей свободы, и если она решит испражниться на тебя – возрадуйся, потому что это лучшее, что могло получить такое ничтожество. Состояние полного освобождения. Дофаминовые нейромедиаторы отказываются от установлениях всяческих связей и зачарованы межстеночным дребезжанием, ни единой мысли нет, существо плавает в тягучем экстазе.

– Да, закончил, – нежно собираю свои приспособления, чтобы сложить их в купе и закончить на сегодня свою работу. Встав из-за стойки, Настю уже не нахожу, испарилась, наверно в раздевалке, в зале же вообще никого нет, только с мойки слышатся всплески разговоров. И перед тем, как выйти отсюда, пройти к нелогичной последовательности металлических шкафчиков, к тусклым от двух лампочек желтому свету, решаю раскланяться с этими не знающими уныния женщинами, и это прощание не столько с ними, сколько с той жизнерадостностью, которой они обклеили свой угол. «До свидания!» – улыбаюсь, чтобы быть причастным, хотя бы частично, к их веселости. «Да, давай, пока-пока» – еще в унисон, – «Завтра увидимся» – уже отдельно, от той, что сортирует в смыкающихся под 90* градусов двух высоких, до потолка, металлических шкафах посуду, их количество огромно, сотни, наверно, сложенных в десятки белоснежных столбцов тарелок, объемно выделяющиеся на фоне квадратной плитки с перламутровым оттенком, что делает комнату как-будто вырезанной из ряда одинаковых больничных палат, и она в своем белом кухонным халате только присовокупляет к этому ощущению свою явственную натуру, сокращая от больной фантазии до тебя до минимума расстояние. Но их смех, их настроение, белый свет, охватывающий пространство радостью – все это стерилизует от замогильного ее, 2,5х5 комнаты, потенциала. С произнесенными ее словами мое присутствие перестает быть здесь оправданным. Пора идти. И пока идет возвращение в коллективную утробу примечается, что симпатичны эти, опустошенные от звуков залы кухни, холодильные трюмы и замысловатые повороты коридоров, в которых теперь, постучав ногтями о бежевые в самом пасмурном оттенке стены, можно вызвать и поиграться с эхом; уже закрадывается идея, чтобы что-нибудь проговорить, но, как сорт элитного алкоголя, я должен молчать, храня выдержанность в эмоциях, чтобы невысказанное обещание этикетки так и оставалось только лишь обещанием, уводя от возможности коллег распробовать вкус хотя бы пары грамм личности, в беспорядке взращенной в перекрестии внешних воздействий и внутренней реакции. И делается это не из-за жадности, не из-за признания кого-то не-равным, но из-за боязни, что вкус этого пойла элементарно не найдет своего поклонника. И напоминание об этом, о важности сторонней (а может, лучше, потусторонней?) оценки заставляет перед последним поворотом, оканчивающимся тенями от скудного коридорного освещения, открывающим в рамках дверного проема пространство утробы – общей нашей раздевалки, – внутренне собраться и нацепить на лицо одну из своих верифицированных форм, согласованную для употребления в деловом коммьюнити. Но и она, раздевалка, почти пуста, и те, что переодеваются, не обращают внимания на мои метаморфозы, не оборачиваются, не воспроизводят фа, каждый из двух, по коже – родившихся ближе к южным границам Узбекистана, – ребят, стоят с опущенными головами на выделенных им местах. Перебрасываю взгляд с одного на другого, пытаясь осознать и задаваясь вопросом: «А ты? Тебе что тоже не интересно, кто к вам сюда зашел? А тебе?». И их равнодушие равнозначно «нет». И этим своим поведением они наносят удары, с которыми я, упершись в свой ящик, хочу разобраться, кто я такой вообще и почему не вызываю хотя бы чуточку реакции у других? Существую ли вообще? Наверняка это я опять виноват, я, всегда я, надо было быть просто дружелюбней и улыбаться ласковей, тогда меня бы заметили и захотели бы дружить, и даже, может быть, сами бы подошли познакомиться и рассказали бы что-нибудь о себе. Эти мысли начинают вихриться в бесконечном круге, только меняя, изредка разбавляя новыми, порядок слов, сохраняя при этом общий смысл послания, но усиливая физически болезненную отчужденность. И только с шагами последнего из парней я нахожу лазейку, чтобы выскользнуть из пыточной, которая, кажется, только ждет того, чтобы приветливо раскрыться за следующим поворотом снова…