Избирательный долг

Все события, действующие лица и названия населенных пунктов являются вымышленными и существуют лишь в воображении автора. Любые аналогии неправомерны.

Пролог

Судьба иногда проделывает с человеком такие забавные штуки, что от них становится не до смеха. Более того, человек в таких случаях склонен обижаться на судьбу-злодейку и винить ее не только в этой конкретной, но и в других своих бедах. Все несчастья он сваливает на стечение обстоятельств и событий, вольным или невольным участником которых становится. Ему кажется, что небеса поступили с ним несправедливо, и что он заслуживает большего и лучшего. Ну, или хотя бы некоторого снисхождения. И он совершенно не подозревает, что судьба, порой, сама приходит в ужас от его поступков.

Может, виноваты животные инстинкты далеких пещерных предков? В самом деле, куда деваются благоразумие, терпение, смиренность и прочие добродетели, когда речь заходит об извлечении выгоды или спасения собственной шкуры? Ради многого человек готов от многого отказаться и на многое пойти. И только круглый дурак может прошляпить момент, когда другие сходят с ума от манящей близости вожделенной цели. Как ни странно, но на таких на дураках зачастую и держится общество. Лишь в сравнении с ними умный может назвать себя умным. Несомненно, появись в обществе одних только умниц дурак, он вызвал бы переполох. Одно его имя приводило бы в трепет барышень, над ним сиял бы ореол всеобщего уважения, а случайная популярность сделала бы его героем. Возможно ли такое?

Близорукость общества способна вознести чудака на любые высоты. Ей же ничего не стоит низвергнуть достойного воспевания героя, если он вдруг покажется кому-то заурядным. Беда общества заключается в том, что оно всегда считает правым себя. Похмелье приходит позже. А пока, почитая нового героя, люди изумленно спрашивают друг у друга – откуда он взялся, где был раньше? Действительно, где, откуда? Наш герой, смущенно шаркнув ножкой, ответил бы на это примерно так: «Я всю жизнь прожил рядом с вами, просто вам не было до меня дела».

Избирательный долг

Вот и брызнули у нас

Слезы радости из глаз,

Кто бы раньше мог поверить,

что настанет этот час?

Абэрра Лемма, «Перемены»

***

– Что-что сделал этот гражданин? – не веря услышанному, спросил старший следователь Уреченского районного отдела внутренних дел капитан Малинин. Он сидел за рабочим столом в своем кабинете и с озадаченным видом почесывал за ухом остро отточенным карандашом. В другой руке капитан держал помятый лист дешевой серой бумаги. Это был протокол об административном правонарушении, который Малинин читал с огромным удивлением. Его взгляд быстро бегал по строчкам. По мере чтения глаза стража порядка заметно округлялись, постепенно превращаясь в два больших блестящих блюдца.

– Гражданин Шумов Константин Петрович… года рождения… временно неработающий… образование неоконченное среднее… ттт-ппп-ссс… с целью намеренного зловредительства подошел к урне… К урне? К какой еще урне? – размеренно перечитывал вслух капитан Малинин. – А-а, подошел к избирательной урне, находясь в состоянии алкогольного опьянения, и… хм-хм… И что сделал?!

Стоявший с пунцовым, как перезрелый помидор, лицом у двери его кабинета грузный участковый Сопелко смущенно кашлянул и, явно чувствуя себя неуютно, еле слышно с едва заметным малороссийским акцентом пояснил:

– Наблевал, товарищ капитан.

– Что-что?! – не веря своим ушам, переспросил Малинин. – Говорите громко и отчетливо, лейтенант! Ничего не понимаю…

– Наблевал, товарищ капитан, – судорожно сглотнув и невероятным усилием воли придав своему голосу более высокую тональность, повторил лейтенант Сопелко; в его глазах капитан был большим начальством, поэтому внутри он трясся от страха. – Прямо, так сказать, в урну.

Получив неоспоримое доказательство того, что он не ошибся, и услышал то, что услышал, Малинин испустил странный болезненный звук, похожий на чавканье лопнувшего болотного пузыря. Он оторвался от чтения, откинулся на спинку старенького, жалобно скрипнувшего под ним стула, и перевел на участкового тяжелый, изучающий взгляд. Малинин смотрел, не моргая, и взирал так долго и пристально, что Сопелко стало не по себе. В памяти последнего тут же всплыли, казалось, давно забытые образы из далекого детства. Ему вспомнился его собственный участковый, которого жители квартала уважительно величали Михалыч. Несмотря на ласковое прозвище, Михалыч слыл строгим и ревностным стражем порядка. По одному ему ведомым причинам он не брал взяток, даже домашним молочком, зато без устали, день и ночь, охотился за тунеядцами, самогонщиками и местной шпаной, словно видел в этом цель своей не примечательной жизни. Сопелко в те годы, а это были годы начала Перестройки, в силу возраста юридически еще не мог считаться тунеядцем, а к семейному самогонному аппарату – в ту пору главной ценности в доме, – ему строго-настрого запрещал приближаться отец. Тот, хоть и носил на шее нательный крестик, но искренне считал себя атеистом, и потому со светлой душой никогда ни с кем ничем не делился, никому не подставлял щеку для второго удара, не без успеха бегал от жены на сторону и без зазрения совести тащил с родного завода все, что удавалось пропихнуть через дыру в заборе.

Сопелко-младший брал с отца пример, но все равно считался в семье самым «башковитым». Он занимался тем, что бил стекла в соседских окнах, тайком курил в школьном туалете, оставляя после себя настенные надписи и рисунки фривольного содержания, а в свободное время вместе с пацанами из своего двора отчаянно и бессмысленно мутузил на ближайшем пустыре пацанов из соседнего двора. Иногда оба двора объединялись и самозабвенно мутузили на том же пустыре пацанов из соседнего квартала, на всю жизнь украшая боевыми шрамами и себя, и соперника. Лучшего развлечения они и придумать не могли.

Время от времени Михалыч устраивал на поле битвы засады, и без добычи никогда не уходил. Один-два драчуна обязательно попадали к нему в руки. Обычно дело ограничивалось профилактической беседой у Михалыча в кабинете, бумагой в школу и вызовом родителей, после чего попавшемуся пацану была обеспечена порка отцовским ремнем. Но однажды будущий участковый Сопелко попал в серьезный переплет. На спор со старшеклассниками он украл из газетного киоска главное партийное издание страны – газету «Правда», – однако во время бегства был схвачен с поличным бдительным Михалычем, услыхавшим отчаянный рев обкраденной киоскерши.

Вопреки традиции, Михалыч повел Сопелко не в свой опорный пункт, а прямо в отделение, где вместе с «железной» уликой в виде газеты «Правда» передал его в руки инспектора по делам несовершеннолетних. Тот, а вернее, та, обреченно взглянув на измятую «Правду», а затем на висевший на стене портрет генсека ЦК КПСС Михаила Горбачева, заперла на ключ дверь и годами отработанным движением потянулась к сейфу. Там, рядом с казенным граненым стаканом и табельным оружием, под надежным замком хранилась изъятая у какого-то трудного подростка поллитровка самогона. Испугавшись ответственности, инспекторша выпила для храбрости и передала юного Сопелко знакомому сотруднику уголовного розыска, чему тот несказанно обрадовался. Ему как раз не хватало «галочки» для квартального отчета, и он мучительно размышлял над тем, кого бы, за что и как еще упечь за решетку. Вскоре пацан, выигравший на свою беду спор у вдоволь насмеявшихся старшеклассников, предстал перед суровым судом, где полностью признал свою вину. Так с легкой руки Михалыча Сопелко был условно осужден за «Правду», что, впрочем, не помешало ему впоследствии стать участковым и занять место Михалыча. Судимость давно сгорела, но неприятные воспоминания остались, и время от времени напоминали о себе. Вот и в эту минуту Сопелко, поймав на себе взгляд Малинина, словно снова перенесся в кабинет следователя, который допрашивал его по поводу «Правды». Неприятные ассоциации сковали его язык, а в толстом брюхе участкового зашевелились признаки надвигающейся изжоги, уже подкатывающей к зобу.

– Лейтенант, очнись же! – грозный оклик Малинина вывел Сопелко из состояния тяжелой задумчивости и вернул его к действительности. – Так куда он, говоришь, напакостил, этот твой гражданин Шумов?

– Прямо в урну, товарищ капитан.

– Не решаюсь спросить… попал?

– Кто? – оторопел Сопелко, выпучив глаза. – Куда?

– Куда-куда, на Кудыкину гору… В урну, говорю, он попал? Там же, насколько я понимаю, прорезь или как там ее, щель совсем узкая. Это ж, пардон, каким же снайпером надо быть, чтобы туда попасть?! Так он попал или нет?

– Еще как попал, товарищ капитан, – бодро отрапортовал оживившийся Сопелко, перед глазами которого тут же поплыли яркие образы пережитого. – Так попал, что будь здоров! Аккурат в эту прорезь, о которой вы говорите, и попал. И вот ведь подлец, так попал, что по краям прорези-то и следа не осталось. Все, значит, что из себя… м-м-м… вывалил, значит, туда прямиком и попал. Сам удивляюсь, как он так сумел. Я бы не сумел… Хотя я, конечно, и не пробовал, а там кто знает, может тоже попал бы… Без тренировки любое дело тяжело. А он прямо внутрь, прямо с первого раза, причем без тренировки, подлец, а там же бюллетени… И представить страшно, что теперь с ними стало… Поди, испорчены совершенно.

– Прости, лейтенант, но я или тупой, или чего-то не понимаю, – в голосе Малинина зазвучали стальные нотки, заставившие Сопелко вытянуться во фронт так, словно он на армейском плацу выполнял команду ротного «Смирно!». – Объясни, пожалуйста, как ты вообще узнал о том, что гражданин Шумов напакостил в урну? Сейчас, – Малинин устало взглянул на наручные часы, – сейчас всего полшестого вечера, а избирательные участки, насколько мне известно, закрываются в восемь. И только после этого урны распечатываются, и начинается подсчет голосов. Может быть, ты застукал его прямо на месте преступления? Тогда позволь узнать, какого… рожна ты делал в закрытой кабинке для голосования, куда никому, кроме избирателей, входить нельзя? Кто тебе разрешил нарушать закон?

– Так я это…, – растерялся Сопелко. – Я в кабинку и не заходил, товарищ капитан. Может, вы никогда на выборах не бывали и не знаете, но урна находится за кабинкой, на всеобщем обозрении для якобы прозрачности процедуры. В кабинке люди только ставят галочку, а потом, уже никого не стесняясь, открыто опускают бюллетень в урну, чтобы все видели, что они на выборах были, и к ним не возникало бы никаких глупых вопросов, особенно у начальства. Хотя для нас это, конечно, страшно неудобно, потому что за всеми не уследишь, а мало ли кто там чего вздумает на бюллетене нарисовать. Напишут еще что-нибудь не то, получай потом за их художества по шее. В прошлом году один, тот, что в камере предварительного заключения голосовал, написал на бюллетене: «Я вас всех ненавижу». Так нам потом за него так досталось, что мы ему все зубы выбили. Честно говоря, товарищ капитан, я так думаю, что выборы – сплошная морока и трата казенных денег. Знаете, что алкаши говорят, когда я их пытаюсь на избирательный участок затащить? Только вы не подумайте, что я их по своей инициативе туда волоку, я их по подворотням собираю только, когда такая команда поступает. А поступает она, когда для явки электорату не хватает. Кому-то ведь надо голосовать, неудобно получится, если никто не придет голосовать. Вот и приходится мерзавцев и бездельников за шиворот на участок тащить. Так они, сволочи, еще упираются! Мотивируют тем, что, мол, голосуй, не голосуй, все равно получишь… шайбу. Но не волнуйтесь, я же порядок знаю, за такие слова они обычно получают от меня не шайбу, а прямо в лоб.

– Ты что несешь, лейтенант?! – рявкнул на него Малинин, испуганно и благоговейно покосившись на стоявший у него на сейфе портрет Президента в позолоченной рамке на изящной подставочке. – Ты мне такие разговорчики брось! Выборы, чтоб ты знал, это вам не просто так, типа для собственного удовольствия. Это еще и дань, так сказать, демократии, дань, так сказать, требованиям развитых стран. А они знаешь, как требуют? Даже я не знаю, как, потому что это – государственная тайна. То-то. Так что будь добр, помалкивай, не то быстро отправлю тебя, куда следует, а там тебе не только лекцию по правоведению прочитают, но и курс анатомии в подвале преподадут.

– П-почему в п-подвале? – поперхнулся Сопелко и отер рукой внезапно выступившую испарину на лбу.

– Чтобы на улице твоих преступных криков не слышно было, – деловито пояснил Малинин. – Ладно, шучу я, но все равно имей в виду. Лучше рассказывай, что было дальше. Я так и не понял, ты что, следил за Шумовым, проявляя, так сказать, повышенную бдительность?

– Честно говоря, никакой бдительности я не проявлял, я на звук пошел, от азарта. Понимаете, товарищ капитан, рефлекс сработал, я же охотник, на любой шорох реагирую. Значит, дежурил я неподалеку от этой урны. Со мной еще девушка дежурила, из избирательной комиссии. Ну и наблюдатель был, Петрович, но он из коммунистов. Только вы его не допрашивайте, он старый, ничего не слышит и слепой, как крот. Удивляюсь, зачем он вообще на выборы ходит, ему же скоро умирать, все равно не успеет пожить с теми, кого выберет. И внуки у него в Москве работают, и, вроде, неплохо зарабатывают. Да Петрович вообще чудной старик. Представляете, у него год назад в очках стекло треснуло, так он его лейкопластырем залепил и до сих пор так ходит! Будто бы на новые очки у него денег нет, говорит, что пенсии не хватает. Может, и врет, шут его знает, мне ж до пенсии еще далеко, и зрение меня пока не подводит. Не, не допрашивайте его даже, бесполезное это дело, Петрович все равно того подлеца не опознает.

– Ближе к делу, лейтенант!

– Так вот, стоим мы, дежурим, значит, и вдруг видим, входит в двери участка этот негодяй, ну, в смысле, гражданин Шумов. Это я только так сказал, что входит. На самом деле, товарищ капитан, он еле вполз, практически на бреющем полете, ну честное слово! Я, значит, сразу к нему. Так, мол, и так, говорю, гражданин хороший, кто вы и откуда, зачем сюда зашли. Не видите, что ли, тут культурное мероприятие проходит, музыка играет, все так нарядно одеты, что люди даже своих детей приводят, словно в зоопарк. А Шумов, значит, посмотрел на меня так внимательно и, простите за подробности, отрыгнул мне прямо в лицо, знаете ли, таким дурным перегаром, что он мне сразу не понравился. Шо, простите? Да не, это гражданин Шумов мне сразу не понравился, а не перегар. Шо, простите? Да не, перегар тоже мне сразу не понравился, скажете тоже, товарищ капитан, ей Богу, уморили. Ну как чужой перегар может нравиться? То ж одно сплошное безобразие, когда от одного пахнет, а от тебя нет. Позволите продолжать? Шумов, значит, и спрашивает у меня, мол, где тут, гражданин начальник, находится буфет? Мне, мол, страсть как охота выпить стакан лимонаду и съесть ароматную булочку с сосиской, да еще что б была с поджаренной корочкой. Я ему объясняю, что, во-первых, булочек с сосисками в буфете давно нету, а остались только пирожки с капустой, да и те по шесть с лишним рублей за штуку. А во-вторых, вход в буфет возможен только через кабинку для голосования. Ну, значит, он мне и отвечает, что у нас тут не буфет, а лохотрон какой-то, а потом возьми да и пойди прямиком в кабинку, даже спасибо не сказал. Тут я путь-то ему и преградил, говорю, нельзя, значит, туда без бюллетеня, так что извольте, господин хороший, развернуться и покинуть участок во избежание разных эксцессов.

– Прости, лейтенант, за глупый вопрос, а документы ты у него не догадался проверить?

– В том-то и дело, что догадался, но тут-то самое интересное и началось, – смелея и постепенно входя в раж, расплылся в широкой улыбке любивший поговорить Сопелко. – Я-то уже хотел его вежливо под руку вывести из помещения и только там, без свидетелей, легонько так ткнуть в печень. Ну, может, еще и по почкам немножко дать. А он давай вырываться и кричать, что, мол, он пришел исполнить свой гражданский долг, а я, сволочь этакая в погонах, гнида толстомордая, не даю ему этого сделать. «Хоть убейте, а долг исполню!» – так, значит, и орал. «Хочу голосовать и баста!». Я, грешным делом, даже подумал, уж не из психушки ли он сбежал? Тут на крик набежала толпа наблюдателей (в свое оправдание хочу заметить, товарищ капитан, что они, как сифилис, всегда появляются, когда не ждешь, знаю по опыту), набежали, значит, и как зашипят на меня со всех сторон. Кричат, мол, убийца, сатрап, фашист, сука недобитая, свинья недорезанная (ну и еще кое-чего, всего перечислять не буду, хотя у меня все записано), не даешь человеку исполнить свой гражданский долг, из-за таких, как ты, страна гибнет, на заводах зарплату не дают ну и все такое прочее. Заметьте, что это все про меня одного говорилось, как будто я один во всем виноват, а разные там чиновники и олигархи не причем. Вот не поверите, но у меня даже дача одноэтажная и иномарка дешевая, не то, что у некоторых. Но разве кому что докажешь? А я ж тоже человек, хоть и при исполнении, к подобной популярности не привык, тут меня обида и взяла. Вот от неожиданности и выпустил его из рук. Думал, куда он, гаденыш, денется! Кто ж знал, что у этого голодранца при себе паспорт окажется? Он, значит, вырвался, подошел к столику, зарегистрировался, как положено (грамотный шкет оказался, на месте бы таких убивал), взял бюллетень, мерзавец этакий, и спокойненько так вошел в кабинку, еще ручкой мне махнул. Мы, значит, вместе с наблюдателями перед ней выстроились, волнуемся, как когда-то мой папаша волновался перед открытием винного, ждем – а ну как вхолостую проскочит? Раз пришел выполнить долг, выполняй, а не отлынивай, это тебе не жене врать, что задержался на работе! Вот мы через занавесочку, значит, и советуем этому Шумову заполнить бюллетень и в урну не забыть его бросить, чтобы просто так, на халяву, в буфет не прошел за пирожками. Не поверите, минут пять надрывались. А потом из-за кабинки раздались странные звуки.

– Какие еще звуки? – оживился заскучавший было Малинин. – Давай-ка поподробнее. Изобразить сможешь?

– Даже не знаю, как их описать, товарищ капитан, у меня ж образования не хватает, – погрустнел Сопелко. – А изобразить и подавно не смогу. Видите ли, товарищ капитан, у меня с детства наблюдается полное отсутствие музыкального слуха. Правда, одна из наблюдательниц наших, интеллигентная такая бабенка, сморщенная, из тех, что «красных» до смерти ненавидят (она даже очки с обычными стеклами вместо линз на кончик носа надевает, для этого самого, как его, для имиджу), так вот она очень точно все описала. Так точно, что и писатель какой-нибудь не смог бы так описать. Позвольте, процитирую ее слова. Я их даже в блокнотик себе записал, я всегда туда мудрые слова записываю. Память у меня какая-то выборочная, тут помню, тут не помню. Меня когда-то из школы за это чуть не выгнали, я таблицу умножения не мог запомнить. Даже к врачу ходил. Он меня подлечил. Теперь таблицу умножения знаю назубок, но с тех пор глупости всякие хорошо помню, а умную мысль быстро забываю. О, вот мой блокнотик. Позвольте зачитать? Спасибочки, в смысле, слушаюсь. Так вот, бабенка интеллигентная сказала, что этот паршивец, простите за выражение, козла дразнит. Это, видимо, по-интеллигентному так называется. Не мог же я допустить такое безобразие, вот и пришлось вмешаться. Заглянул я, значит, за занавесочку, гляжу, а гражданин Шумов уже из кабинки вышел, стоит возле урны и вправду, простите за выражение, козла дразнит. Склонился над ней и… дразнит самым громким и непристойным образом. Так я этого негодяя сразу схватил за шиворот и поволок в туалет. Да только не успел пресечь, так сказать, правонарушение. Мерзавец, как оказалось, уже закончил свое черное дело к тому времени, как я его схватил. Товарищ капитан, да если б я знал, если б только мог предположить, что такое может произойти, я бы пресек все на корню, честное слово! Даже на участок бы его не пустил.

– Короче! – цыкнул на разволновавшегося участкового Малинин. – Не нужны мне твои оправдания. Рассказывай, что было дальше?

– Отвел я его, значит, сначала в туалет, где он умылся, потом в буфет, – продолжил рассказ Сопелко. – Там опросил, протокол составил за нарушение общественного порядка, и привел в отделение, словом, все по инструкции сделал. Правда, пришлось этому гаду купить пирожок с капустой, потому что на голодный желудок он отказывался давать показания. А откуда ж желудку полным быть, если такое дело произошло… Товарищ капитан, я интересуюсь, нельзя ли стоимость пирожка с капустой, шесть рублей пятнадцать копеек, вернуть мне в виде добавки к зарплате? Я ж не на личные нужды деньги израсходовал, а, так сказать, на благо государства. Нет? Так я и думал, ну да и шут с ним, не обеднею, может, и государство когда обо мне позаботится… Так вот, начальник опорного участка, когда я ему все рассказал, мне не поверил и сказал, что я форменный идиот в погонах лейтенанта и что капитанской звездочки мне ждать, как победы сборной России на чемпионате мира по футболу. Потом он решил лично побеседовать с задержанным. Не знаю, о чем они там говорили, только после беседы начальник велел мне срочно доставить гражданина Шумова в РОВД. Сказал, что идиот не только я и спросил, не состоим ли мы с задержанным Шумовым в родственных отношениях. Потом добавил, что дело Шумова пахнет хулиганством, то есть мелкой уголовной статьей, поэтому он свои руки марать не будет. Велел к начальнику райотдела полковнику Герасимову вести. Доложил я, как положено, дежурному, тот Герасимову позвонил, а уже тот приказал гражданином Шумовым ему голову не морочить, а вести сразу к вам, – Сопелко с облегчением перевел дух и, приложив ладонь рупором ко рту и чуть подавшись вперед, шепотом доверительно добавил. – Дежурный говорит, что дело, возможно, пахнет не хулиганством, а осквернением государственной символики, не говоря уже об экстремизме.

– Экстремизме? – задумчиво переспросил Малинин, снова уткнувшись взглядом в протокол. – Чудненько, гражданин Шумов, напакостивший в урну, – опасный экстремист. Очередной… И откуда они только берутся на мою голову? На прошлой неделе один экстремист на клумбу у райадминистрации в шесть утра помочился, теперь этот… Н-да, замечательная досталась мне работенка, да еще в воскресенье, да еще в чудесный мартовский вечер… Ну и почему я в свое время в военное училище не пошел? Воевал бы сейчас где-нибудь себе спокойно, тушенку бы армейскую алюминиевой ложкой лопал, из автомата б стрелял, э-эх… Лейтенант, а где сейчас этот Шумов?

– Так мы его временно под замок поместили, чтоб под ногами не путался. А шо, не надо было? Что прикажете делать, товарищ капитан?

– Что делать? А ничего. Веди сюда этого… избирателя. Послушаем его версию.

***

В то время как между двумя бравыми блюстителями закона и правопорядка шел этот разговор, виновник торжества, действительно, томился в заключении. Из задержанного Шумова еще не выветрились алкогольные пары. А потому он пребывал в прекрасном расположении духа, несмотря на то, что свободу его передвижения временно ограничивало мрачное, сырое помещение площадью в шестнадцать квадратных метров, снабженное крепкой металлической дверью. У стен в два яруса стояли нары, представлявшие собой четыре кровати, сваренные из крепких металлических труб. В углу у двери за вылинявшей шторкой имелись сток и отверстие, от которых так несло хлоркой и нечистотами, что у Шумова не возникло сомнений относительно их функционального предназначения. Уходящий дневной свет тускло пробивался в камеру из единственного зарешеченного окошка, выдолбленного почти у самого потолка.

В камере Шумов был не один. На нижней кровати с правой от входа стороны неподвижно лежал человек неопределенного возраста в старой черной телогрейке, из прорех на которой кое-где клочьями торчала грязная вата. На нем также были ватные штаны и стоптанные кирзовые сапоги со стершимися почти до основания каблуками. Странный арестант лежал лицом к стене и с тех пор, как Шумов переступил порог камеры, ни разу не шевельнулся. С его стороны не доносилось даже звука дыхания, что не могло не настораживать. Шумов по опыту знал, что опасность чаще всего исходит от того, от кого ее совсем не ожидаешь: от людей, которые кажутся безобидными, выглядят беспомощными, смотрят на тебя лучистыми глазами агнца, улыбаются тебе во весь рот и не скупятся на лесть в твой адрес в твоем присутствии. Такие, обычно, держат ушки на макушке, и как раз из них и получаются самые лучшие предатели и доносчики. Отец так ему и говорил – на земле все люди добрые, но многие из них добрые лишь, когда спят зубами к стенке.

– А он, случайно, не умер? – любознательно осведомился Шумов у второго сокамерника, ткнув пальцем в неподвижного.

В отличие от неподвижного, второй арестант проявлял завидную прыть. Он без устали ходил взад-вперед по камере, меряя ее быстрыми шагами. При этом он делал круглые глаза, страдальчески заламывал руки к потолку и без остановки бормотал что-то неразборчивое себе под нос, иногда отчаянно грозя кому-то в поднебесье кулаком. На вид ему было лет тридцать пять, хотя на деле могло быть и больше. Одежда выдавала в нем типичного городского жителя, а лихорадочный взгляд – вспыльчивый и решительный характер.

Данный господин любил, чтобы его называли не иначе, как политиком. Особенно он настаивал на этом в захудалых забегаловках, где частенько бывал и где частенько страдал за свое поведение по поводу и без: нередко ему «чистили» лицо не за политику, как он потом всем рассказывал, а за банальные пьяные приставания к официанткам и случайным барышням. Впрочем, задержанный Шумов об этом, конечно, понятия не имел и даже не подозревал, что перед ним бегает натуральный политик во всей своей неповторимой красе. Людей этой неблагодарной и нервной профессии он представлял себе исключительно по телевизионной картинке, вечно слегка подпорченной отцом – тот любил поплевать на экран во время политических ток-шоу или теледебатов, споря с самим собой на бутылку пива о том, в кого из участников шоу он попадет большее количество раз. Ко всему прочему, энергичный господин был неестественно тощ для политика. В связи с этим Шумов смотрел на своего товарища по несчастью как на нормального человека, а не как на представителя политической среды.

Линялые джинсы, кроссовки, свитер с высоким воротом и светлая куртка-ветровка энергичного господина резко контрастировали с темным ватным одеянием неподвижного арестанта. Шумов сразу отметил это обстоятельство и с грустным вздохом заявил – дескать, по телевизору говорили сущую правду о том, что социальное расслоение в отечественном обществе растет незаметно, но стабильно и устойчиво. Далее, напрягая память, Шумов почти дословно процитировал слова ведущего, кстати, с тех пор по каким-то причинам больше не появлявшегося на телеэкране: если раньше расслоение было заметно даже на примере обычных рынков и магазинов, то в последнее время бедность и богатство сталкиваются нос к носу все реже и только в строго определенных местах.

– В тюрьме, например, да и то очень редко, – закончил глубокую мысль Шумов. – Говорят, что в наших тюрьмах на одного богача приходится по десять тысяч бедняков. Не то, что в Америке. Там богачей в тюрьмах очень много, поэтому им до нас далеко. А еще говорят, что богачей у нас становится все больше, а бедняки вымирают. Вот я и думаю, где взять столько бедняков, чтобы посадить их в тюрьму и не испортить пропорцию? Наверное, поэтому богачей у нас стараются не сажать, чтобы Америка не догнала.

Энергичный господин резко затормозил и на миг замер, взглянув на Шумова с нескрываемым презрением. Он редко выходил за пределы круга общения с себе подобными. На его взгляд, этот странный парень в сером штопанном-перештопанном костюмчике с отцовского плеча и стоптанных рабочих ботинках выглядел крайне подозрительно. По его мнению, простой работяга так выглядеть не мог, так мог выглядеть только секретный сотрудник милиции, который хочет всеми силами сойти за провинциального простака.

А Шумов и не подозревал о том, что за мысли крутятся в голове у его товарища по несчастью. Он спокойно сидел на нижней кровати с левой от входа стороны, смиренно сложив руки на груди и скрестив ноги, и с интересом следил за возобновившимися перемещениями сокамерника. Ему остро хотелось курить, но он не решался лезть за сигаретами, будучи не уверенным в том, что в подобной компании это будет воспринято благосклонно. Особенно он волновался за неподвижного: вдруг тот за решеткой давно, и болен каким-нибудь запущенным туберкулезом? Тогда табачный дым может его окончательно доконать. А за это могут и посерьезней статью «пришить», поди потом докажи, что к смерти сокамерника не имеешь отношения.

К тому же бессмысленное хождение по кругу энергичного господина вызвало у него отдаленную, но забавную ассоциацию с ситуацией, в которую некогда попал он сам. Шумов припомнил, естественно, вслух, что однажды в пионерском лагере был посажен в карцер за то, что подглядывал за пионервожатой во время ее переодевания в кабинке на речном пляже. Специализированного карцера в лагере не было, и за первое в жизни посещение стриптиза Костю Шумова изолировали от общества в сарае, где местный завхоз в тайнике, ловко устроенном в стене, прятал украденные деньги. Администрация выдавала ему их на хозяйственные нужды. Но завхоз работал в лагере давно и знал множество способов, как сэкономить финансы, попутно набив собственный карман.

– Он мог при помощи одной банки краски выкрасить стометровый забор, и еще на калитку бы хватило, – поклялся здоровьем своей умершей двоюродной бабки Шумов.

Так как делать в сарае особенно было нечего, юный заключенный потратил время ареста на то, чтобы изучить место, куда попал. Шалопай логично рассудил, что может угодить в сарай еще не раз, и заранее решил простучать стены и расшатать пару досок в стене, чтобы потом можно было незаметно убегать из-под стражи. Результатом бурной деятельности стала неожиданная находка тайника. Чтобы не вызывать подозрений у завхоза, Шумов не стал трогать всю сумму, и из хранившейся там объемистой стопки взял лишь несколько купюр.

Он повторял трюк чуть ли не ежедневно, проявляя чудеса изобретательности, чтобы вновь и вновь попадать в карцер за разные провинности – подбрасывал пойманных в реке жаб в кастрюлю с супом, бездарно дудел в горн во время тихого часа, прилюдно сморкался в юбку вожатой и подрисовывал усы ударникам, чьи фотографии висели на специальном стенде лагерной гордости. Все это помогло юному, но уже в то время находчивому и предприимчивому Косте Шумову стибрить остаток денег у не знавшего о его арестах и потому постепенно сходившего с ума завхоза в самый подходящий момент – в последний день смены.