Buch lesen: «Хивок. Сборник рассказов»

Редактор Галина Рудакова

Корректор Ольга Беспалова

Фотограф Герта Евменеева

© Денис Макурин, 2018

© Герта Евменеева, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4493-5005-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление. Кто мы, люди?

К великому сожалению, в двадцать первом веке печи мало востребованы. Прогресс и цивилизация в каждом доме – не прибавить, не отнять! На смену неотъемлемой части деревенской избы и всеобщей любимице – русской печке – пришли бездушные котлы и паровое отопление. Раньше-то печь и кормила, и банькой была, и от всех недугов лечила, а уж сколько про неё сказок сказано – и говорить не приходится. И всё это оттого, что живая она. Правильно сложенная печь и дышит правильно. Размеренно дышит: вдох – выдох, вдох – выдох! Вражду и злой умысел забирает, душевное тепло да уют возвращает. Это вам не электрический котёл, у которого вместо души датчики.

Вместе с печами не стало и печных дел мастеров. Кто-то скажет: «Пустяки! Чтобы сложить печь, достаточно самоучителя». Тот, кто постарше, поспорит: «Чтобы сложить печь правильно и учесть все нюансы – нужен опыт!» Но на самом деле для того, чтобы печь ожила да ещё и душой дома стала, тут одной теорией и практикой не обойтись, здесь понадобится нечто большее. Прежде чем печь начнёт излучать не только тепло, но и счастье, прежде чем вокруг неё всё оживёт, в печь необходимо вложить частицы собственной души и добра. Помните пословицу «Что посеешь, то и пожнёшь»? То же самое и с печью: построишь её с любовью и чистым умыслом – будет счастье. А потому дальнейшее повествование пойдёт не столько о печке, и даже не о жизни, связанной с ней, сколько о человеке, без которого не было бы ни печки, ни происходящего возле неё.

Печник, о котором я хочу вам рассказать, когда-то очень давно строил русскую печь в деревенском доме у моих дедушки и бабушки. Мне тогда было лет девять, не больше, но, несмотря на столь юный возраст, я отчётливо помню то время, и поэтому мне не составит большого труда описать всё в мельчайших подробностях.

Звали печника Добрынин Иван Иванович. А какая ещё может быть фамилия у человека, который делает добро и несёт тепло в каждый дом? Деда Ваня, как я его называл, несмотря на преклонный возраст, был широкоплечим, мускулистым мужиком среднего роста; лицо загорелое, покрытое множеством морщин, особенно когда он улыбался: тонкими, как лучики, – у глаз, глубокими и мелкими— на лбу, широкими, вырытыми годами, – на щеках. Волосы у него были седые, густые, но практически прозрачные, а под носом красовались такие же белые усы, большущие, как у грузина. Когда он заходил к нам в избу, ему приходилось сильно наклониться, чтобы не удариться лбом о дверной косяк, и только потом, выпрямившись, поздороваться басом. У него были огромные ручищи, а его ладони – шершавые и твёрдые, как доска. Всем своим видом он напоминал мне Илью Муромца или дядьку Черномора из сказки Пушкина А. С., только этот занимался не ратным делом, а самым что ни на есть мирным. Когда он перешагивал порог нашего дома, казалось, что вместе с ним входило летнее тепло и солнце. Такой человек единым словом мог согреть, будь у тебя на душе тревога или за окном— зимняя стужа. Без всяких преувеличений это был солнечный человек.

Приходил деда Ваня не слишком рано, где-то к девяти часам. Заносил в дом три десятка кирпичей. Затем замешивал раствор: зачерпывал из бадьи мокнущую там глину, добавлял песок, всё перелопачивал и давал раствору немного постоять. Перед тем как его расстелить, ещё раз перемешивал, после чего приступал к кладке печи.

Каждый кирпич подвергался шлифовке: все неровности, острые грани и заусенцы стачивались абразивным камнем. Затем кирпич погружался в ведро с водой, где насыщался влагой. И только после этого он находил своё место в кладке. Огромная, мозолистая рука укладывала кирпич на «постель», осаживала, прижимала и выравнивала его. После чего мастерком заполнялись швы, а ладонь снова проходила по кладке, убирая подтёки и излишки раствора.

«Кто мы, люди? – обращался деда Ваня ко мне. – Кто мы, если не такие же кирпичики? Нас вот так же жизнь насыщает знаниями, стёсывает всё лишнее, и в итоге каждый находит своё место под солнцем».

А на следующий день он рассказывал мне про то, какие печи встречались в его судьбе: большая «набивная» печь, пахнущая мамиными пирогами и картошкой в мундире; огромные остовы русских печей на пепелище, напоминающие скелеты невиданных зверей; маленькие «буржуйки», прожорливые, но согревающие всех, кто поместился в землянке, и вселявшие надежду; «голландки» – красивые и статные, говорящие о скорой Победе; заводские печи для обжига кирпича, сулящие скорое светлое будущее.

Так он приходил каждый день и выкладывал по три-четыре ряда. А я всё это время наблюдал, путался под ногами и слушал деду Ваню. Впитывал его слова, насыщал свою душу добром и светом.

Примерно через месяц печь и дымоход были закончены. Испытания прошли успешно, и теперь каждый день над нашим домом струился белый дымок. В скором времени печь полностью просохла, а раствор набрал положенную ему прочность, и вокруг неё закипела совсем другая жизнь. Деда Ваню я с тех пор не видел, но его слова вспоминаю до сих пор: «Кто мы, люди? Кто мы, если не такие же кирпичики?»

Часть I. На фоне серого неба

Страх

Страх бывает разный, например, за себя или за кого-то. Бывает, сковывает или, наоборот, подгоняет. В двухтысячном я испытал все его оттенки на себе.

Помню первые дни, когда вернулся домой из Чечни. Все друзья и знакомые были неподдельно рады: живой, руки-ноги на месте, и голова вроде бы тоже.

Самые частые вопросы были:

– Ну, что там? Как? Страшно было?

А я, если честно, не знал, что рассказывать, потому что страх действительно меня посещал. На любые расспросы я отвечал:

– По-разному было.

Получалось, что в глазах друзей я – герой. И в то же время мне врать не приходилось. Но кто что ни говорил бы и как ни идеализировал бы – страшно было!

Обстановка в Чечне начала обостряться в девяносто девятом с середины июня, что практически совпало с моим призывом в армию. О том, что боевики активизировались, мы узнавали из новостных передач и на политзанятиях от комсостава. Чем опасен террор в Чечне и какую угрозу обществу он несёт, все прекрасно понимали. Поэтому, как только появились первые известия о нападении на погранзаставы, я точно знал, что поеду на войну.

В августе, когда начались полномасштабные бои в Дагестане, я написал рапорт, в котором просился на службу в Чеченскую Республику. Тогда ещё никакого страха или тени сомнения и близко не было! Мечталось о подвигах, орденах и славе. Но на моё прошение был дан отказ, и первая партия ушла без меня. Правда, через три недели я вновь стоял в штабе и отвечал на вопросы:

– Готов? Не передумал ли?

Я ответил, что нет, не передумал. И после аттестации отправился на переподготовку в Челябинскую область.

В Чечне вовсю шла наземная операция. Наши войска освобождали один населённый пункт за другим. Кольцо сжималось вокруг Грозного, а в отместку ваххабиты сбивали нашу авиацию из ПЗРК*. Я же в это время проходил подготовку в составе инженерно-сапёрной роты на Урале.

Гоняли нас до седьмого пота каждый день на протяжении двух месяцев. Утром марш-бросок на полигон, там отстрелялись – и бегом в казарму, сдаёшь оружие, идём строем на обед, после обеда чистишь оружие, приводишь себя в порядок. На другой день занятия в классах по минно-взрывному делу, а после ужина вновь получаешь автомат, грузишься в бортовой «Урал» – и снова на полигон, на так называемые «ночные стрельбы» (стрельбы в тёмное время суток). На третий день «по тревоге» бежишь в автопарк, помогаешь механикам получить аккумуляторы и установить их на бронемашины. После обеда чистка оружия, вечером приводишь себя в порядок. И так каждый день, как по нотам: стрельбы – чистка оружия, занятия в классах – ночные стрельбы, работы в автопарке – чистка оружия.

Стреляли много, очень много. Минимум по три рожка-магазина к автомату, это девяносто патронов, плюс по улитке к АГС**. Но стрелять – это ерунда и поначалу даже нравилось, проблема была в том, чтобы забить эти самые рожки. Ящики, а затем и цинки с патронами вскрывались только на стрельбище, поэтому снарядить магазины в тепле не было возможности. Вот и приходилось забивать их прямо на морозе. В рукавицах неудобно, всё делалось голыми руками, а патроны при минус двадцати здорово жгутся. Но со временем перестали обращать внимание и на это. Всё было доведено до автоматизма. Мы с оружием разве что не спали. Да и вообще я к своему автомату привык так, что практически сроднился с ним, он был продолжением или частью меня. И мне уже совсем не терпелось на войну. Стрельбы по металлическим и фанерным мишеням – это пустяки, здесь каждый герой, мне же нужно было испытать себя в настоящем деле.

Был январь, боевики вырвались из осаждённого Грозного и рассредоточились по селениям Аргунского ущелья. В один из дней прозвучала команда:

– Сержантский состав, строиться! – мы поняли, что это отправка в Чечню.

Подъём был в 4.00 утра. Без суеты и лишнего шума наша группа экипировалась, получила вещмешки, но автоматы нам не выдали. Наверное, тогда-то и прозвенел в моей душе первый тревожный звоночек. Ещё не страх, а только беспокойство. Сами посудите: на войну и без оружия – аттракцион невиданной глупости! Тут поневоле заволнуешься.

На КамАЗе нас перебросили в Екатеринбург. Там сформировали отряд, выдали новую форму, жетоны с личным номером и сухой паёк на три дня. Поездом мы отправились на Кавказ.

Вторая волна беспокойства застала меня в Краснодаре. Там у нас состоялась пересадка, и мы почти целый день болтались по перрону в ожидании нужного нам поезда. В какой-то момент подошёл эшелон с разбитой бронетехникой, я осмотрел его и почувствовал дыхание войны.

Как сейчас помню: на платформах разорванные БМП с пятнами запёкшейся крови на броне, танки с оторванными и перевёрнутыми башнями, обгоревшие БТРы. Жуткое зрелище. Поражало и то, что вся эта техника была открыта для общего обозрения. Я подумал: «А как же родители тех, кто сейчас в Чечне? Кто-нибудь подумал о том, что испытают матери, увидев залитые кровью бронемашины? Почему весь этот ужас не закрыли брезентами?» После увиденного романтики в моей голове изрядно поубавилось. Я как будто протрезвел и только сейчас понял, что там, куда я так стремлюсь – убивают.

Драматичности картине добавил небольшой случай с отслужившим в Чечне солдатом. Был ли он с этого эшелона, или сам по себе, не знаю. Мы стояли на перроне, солдат переходил по воздушному переходу. Увидев нас, он остановился, окликнул, спросил:

– Парни, вы в Чечню?

Мы хором:

– Да, на юга!

– Не ссыте! Всё будет нормально! Я сам оттуда, – замахнулся и с криком: «Угощайтесь!» – бросил нам банку сгущёнки.

Хорошо, ни в кого не попал. Банка упала на перрон и раскололась по швам. Я смотрел на вытекающее сгущённое молоко и думал: «Вот они, плоды войны: изуродованная техника, контуженные дембеля».

Далее был Моздок, и наш отряд с ещё десятком попутчиков погрузились на военно-транспортный вертолёт Ми-26. Шестьдесят человек по техническим характеристикам для Ми-26 – это нормально, можно и больше, но то ли винтокрылая машина была поизношена временем, то ли лица у нас были немного шире тех самых нормативов, только с ходу мы не взлетели, а сначала попрыгали по аэродрому. Так экипаж подстраховался, проверив, сможем ли мы взлететь вообще. Было ли мне в тот момент страшно? Да, было. Я боялся, что эта грохочущая махина развалится в воздухе.

Вертолёт летел низко, поэтому разглядеть то, что происходило на земле, не составляло труда. Под нами мелькали воронки и окопы, затем я увидел обгоревшие и раскуроченные бронемашины, кульминацией стал уничтоженный войной город. Больше всего меня поразил перевёрнутый трамвай с зияющей дырой в борту. Но и это ещё не всё. Остроты ощущениям придавала не покидающая меня мысль о том, что с любой высоты по нашей вертушке может быть произведён выстрел проклятущим ПЗРК. Я думал: «Вот сейчас психанёт какой-нибудь моджахед и шандарахнет по нашему Ми-26, и шлёпнется тогда наша «корова»*** в ближайший орешник. А чем нам отбиваться от головорезов Хаттаба? Луками и стрелами что ли? Оружия-то нам до сих пор не выдали!»

Когда вертолёт сел на поле, нас встретил какой-то полковник. Он оперативно вывел нас с открытого места и препроводил в тыл нашей группировки войск. Мы выстроились перед штабом в две шеренги. Из полуразрушенного здания вышел командир части (тоже полковник) и начал доводить до нас оперативную обстановку. Широко размахивая руками, он указывал на близлежащие горы. Из лужёного горла вырывались обрывки фраз:

– Враг сосредоточен там! – и он показал на гору слева от нас. – Враг там! – и рука указала на гору справа. – И враг там! – рука устремилась в сторону аэродрома. – А мы здесь! – продолжал орать полковник. – И наша задача – не пустить врага к населённым пунктам, что за моей спиной!

Я стоял, слушал и чувствовал, как адреналин во мне просто зашкаливает. Я топтался в нетерпении, озирался по сторонам и думал: «Господи, дайте же мне этот чёртов автомат!»

Затем были зачитаны списки, и наш отряд раскидали по подразделениям. Когда командир роты привёл доставшийся ему десяток солдат в расположение и мы зашли в разрушенное здание, моя нервозность стала спадать. Все разбрелись по зданию, и я наконец-то добрался до оружия.

Контрактники встретили нас радостно. В первую очередь их интересовало, нет ли у нас чего-нибудь съестного. Я с лёгкостью распрощался с остатками былой роскоши и отдал свой сухой паёк на растерзание страждущим, а сам приступил к чистке вверенного мне оружия. К слову, с автоматом я больше не расставался, и даже, когда спал, он лежал у меня под головой.

Первые две недели я здорово психовал. Постоянно носил бронежилет и надевал каску, как это было предписано уставом, а выезжая на задание или заступая в усиление, старался без надобности не высовываться из укрытия. Бывалый вояка, наверное, невольно ухмылялся, поглядывая на меня со стороны. Я озирался и вздрагивал при каждом выстреле. В оправдание всё же скажу, что трусость тут ни при чём, срабатывал инстинкт самосохранения.

Человек очень быстро адаптируется к любой обстановке, и война не является исключением. Я сам не заметил, как начал вызываться на зачистки, а заступая в караул, уже не брал каску и выбирал самый лёгкий бронежилет. Когда тебе восемнадцать, ты по своей сути безрассудный и хочется покрасоваться, к тому же я твёрдо верил, что меня не убьют.

И всё же моя уверенность пошатнулась. Я испытал настоящий шок, когда подорвались первые ребята. В это было трудно поверить, ещё с утра мы вместе курили и обменивались шутками, а уже днём их изуродованные тела выгружали у медсанбата. Ценность жизни не просто повысилась, она оказалась видимой, как и смерть, которая вдруг стала осязаемой: холодной, липкой и немой.

Спустя какое-то время страх трансформировался в злость. И даже если мысли о смерти ещё посещали, то я всё равно не знал, что такое быть убитым. Постепенно пришло понимание, что глупо бояться того, чего не знаешь.

В дальнейшем приобретённая злость здорово выручала в экстремальных условиях – я был собран, адекватен, быстро ориентировался в любой ситуации. Она помогала выживать. Вот только избавиться от неё потом было намного сложнее. Для восстановления душевного равновесия потребовались не месяцы, а годы.

Уже дома страх сделал новый виток и родился там, где его совсем не ожидал. Куда страшнее самой войны оказалась тишина. Вечером я долго не мог уснуть, а сомкнув глаза лишь на мгновение, вскакивал, объятый паникой с одной мыслью: «Что-то случилось!»

Там, на войне, каждую ночь вёлся беспокоящий огонь по близлежащим высотам. Стреляли и ухали из всех видов оружия, не жалея боеприпасов – чтобы уж наверняка! Чтобы ни одна гнида не могла подойти и совершить обстрел наших позиций. И вот под эту канонаду, под эту беспорядочную стрельбу… все засыпали. Проваливались в беспробудный сон, и каждый думал: «Раз стреляют, значит, часовые не спят. Значит, всё хорошо и ты живой!»

* ПЗРК – Переносной зенитный ракетный комплекс, предназначенный для транспортировки и ведения огня одним человеком.

**АГС – автоматический гранатомёт станковый.

***«Корова» – Ми-26, советский тяжёлый многоцелевой транспортный вертолёт. За свои габариты винтокрылая машина получила неофициальное название «летающая корова».