Подмастерья бога

Глава 4

Американская мечта Севы Ярцева

Незаметно пролетело полгода. Весна настойчиво заглядывала в окна слепящими солнечными бликами. Деревья ещё стояли голые, но почки уже набухли и казалось, если прислушаться, можно услышать, как они потрескивают, из последних сил сдерживая рвущиеся на свободу молодые листочки. Асфальт на улицах уже просох, а в парке под деревьями ещё лежали кучи осевшего серого снега, медленно растекаясь по газонам и дорожкам парка обширными лужами.

Зойка, к удивлению всех, неожиданно притихла и стала вести себя вполне по-человечески, даже перестала пугать людей боевым раскрасом в стиле «королева зомби» и вечерами сидела за уроками в своей комнате. «На долго ли?» – резонно сомневался Глеб, подозрительно косясь в сторону новоявленной паиньки и не позволяя себе расслабляться. От колкостей в его сторону Зойка, конечно, не отказалась. Но теперь цеплялась к отцовскому любимчику беззлобно и, скорее, по привычке. А в её голубых глазах Глеб улавливал нечто похожее на уважение.

А на кафедре и в клинике то и дело раздавались за спинами учеников профессора Леденёва шушуканья и шепотки. Врачи, медсестры, ординаторы и даже санитарки спорили, кто из двоих аспирантов поедет на стажировку в Америку.

Алексей Иванович по традиции и по личной договорённости отправлял одного своего ученика на полгода в США, в Бостон к своему другу и коллеге профессору Хармонду учиться, перенимать опыт. Большинство из персонала клиники ставили на Глеба Астахова, считая его лучшим учеником Старика. Но были и те, кто цинично полагал, что папины связи обязательно должны помочь Севе Ярцеву развернуть колесо фортуны в свою сторону.

Глеб и хотел поехать, и побаивался. Ему ещё не приходилось бывать за границей, а тут не только другая страна, но и другой континент!.. Он старательно и терпеливо учил английский, но прежде всего для того, чтобы читать и переводить статьи в научных журналах, а не для прямого общения с носителями языка. И уж точно не считал себя более достойным, чем Ярцев для стажировки. Но Старик молчал, не называя имя счастливчика, будто специально подогревая страсти в длинных коридорах университетской клиники.

Глеб сидел в ординаторской и писал выписку одному из пациентов профессора. Вдруг дверь со скрипом приоткрылась и в кабинет заглянула дежурная медсестра.

– Глеб Александрович, в пятую палату больной поступил, плановый. Посмотрите?

Глеб вскинул голову от вороха бумаг.

– Да, конечно. Буду через две минуты.

Медсестра скрылась за дверью, кивнув головой в аккуратной медицинской шапочке. А Глеб тяжело вздохнул, понимая, что двух минут ему не хватит, чтобы закончить выписку, отложил документы в сторону и поднялся из-за стола.

Прихватив с сестринского поста ещё пустую, пахнущую свежей бумагой, историю болезни нового пациента, он прошёл в конец коридора и распахнул дверь с номером пять. Палата была двухместная. На кровати справа от окна сидел солидный мужчина за пятьдесят в ярком спортивном костюме, а возле него в небрежно накинутом на плечи белом халате, скрестив на груди руки, стояла красивая темноволосая девушка.

– Добрый день, – поздоровался Глеб и зашелестел страницами истории болезни в поисках имени новичка. – Кривенко Герман Константинович? Я ваш лечащий врач Астахов Глеб Александрович.

Девушка вскинула на него большие карие глаза, смерила придирчивым взглядом с ног до головы и нахмурилась. Глеб выдержал этот взгляд и, мягко улыбнувшись, попросил:

– Вы не оставите нас с Германом Константиновичем ненадолго? Мне нужно осмотреть его и заполнить историю болезни.

Красивое, точно нарисованное рукой искусного художника, лицо незнакомки искривила насмешливая улыбочка.

– Я подожду в коридоре, папа, – сказала она мужчине, не посмотрев на врача, и вышла из палаты, всем своим видом выражая недовольство.

Глеб сел на соседнюю пустую кровать. Расспрос и осмотр нового пациента заняли минут пятнадцать. Сделав краткие пометки в истории болезни, Глеб простился с больным и направился к себе в ординаторскую.

Кареглазка стояла в коридоре, подпирая спиной противоположную стену. Едва дверь палаты распахнулась, девушка оторвалась от стены и шагнула навстречу Глебу.

– Можно с вами поговорить, доктор? – произнесла она строгим голосом.

– Конечно.

– Я дочь Германа Константиновича.

– Я понял.

– Простите, но мы приложили немало усилий, чтобы попасть на лечение к самому известному кардиохирургу города, к профессору Леденёву, а…

Глеб не дал ей договорить, закончил фразу сам, улыбаясь:

– А попали к никому не известному молодому аспиранту.

Девушка стушевалась, растерянно захлопала длинными ресницами.

– Вы не расстраивайтесь, – продолжил Глеб, – я учусь у профессора Леденёва в аспирантуре и просто оформляю за него все необходимые бумаги, потому что профессору заниматься этим некогда. Я буду вести вашего отца, а операцию сделает сам Алексей Иванович. А я, если на то будет воля начальства, буду рядом в качестве подмастерья. Так что Герман Константинович в надёжных руках, вам не о чем беспокоиться.

– Извините, доктор, – пробормотала девушка, и щёки её залил очаровательный смущённый румянец, – я не хотела вас задеть.

– Всё в порядке, – кивнул Глеб, шагнув в сторону ординаторской, – до свидания. – И ушёл, сжимая в руках историю болезни нового пациента.

Сева накинул куртку, поправил галстук и, бросив взгляд в зеркало, пригладил волосы растопыренными пальцами правой руки. В левой он держал свой новенький, пахнущий дорогой кожей, элегантный портфель, в котором носил документы на машину. Рабочий день закончился и Сева, в отличие от Астахова, торчать на работе до ночи не собирался. Тем более, что сегодня его ждал разговор с отцом, очень важный разговор.

Сева открыл дверь и вышел из раздевалки. В конце коридора заметил удаляющуюся к выходу из отделения тоненькую женскую фигурку. Длинные вьющиеся волосы незнакомки каштановым облаком окружали головку и ложились на плечи. Изящно покачиваясь на высоких каблуках, девушка шла к дверям. Вдруг остановилась и наклонилась, поправляя больничные бахилы, сползающие с ног и безумно уродующие шикарные сапоги на шпильке.

Сева приподнял брови и едва сдержался, чтобы не присвистнуть от восхищения. И откуда к нам слетела эта дивная птица? Красотка, просто красотка! Он смерил оценивающим взглядом длинные, достойные подиума ноги удаляющейся красавицы и ускорил шаг.

Но догнать её удалось только в гардеробе на первом этаже. Барышня получила по номерку модное, явно дорогое, короткое пальто, надела его, не застёгивая, и пошла к входной двери, где её уже поджидал Ярцев.

Он придержал дверь и, кивнув на ноги незнакомки, произнес:

– Вы забыли, девушка.

– Что? – встрепенулась та, не понимая, о чём он толкует.

– Бахилы забыли снять.

– Ах, да! – спохватилась она и поспешила стащить с ног уже порванный в нескольких местах голубой полиэтилен. – Спасибо, что напомнили, а то я так бы и пошла, задумавшись.

Сева галантно распахнул тяжёлую дубовую створку перед девушкой.

– И о чём же задумалась такая красавица? Неужели есть повод для задумчивости? – и тут же сменил игривый тон на серьёзный: – Я видел вас на нашей кардиохирургии. У вас там лечится кто-то из близких?

– Да, отец, – кивнула девушка.

Они вышли на крыльцо и одновременно спустились по ступеням. Свежий весенний ветер беззастенчиво принялся играть с каштановыми кудрями незнакомки. Изящным движением руки с ухоженными пальчиками она убрала за ухо непослушную прядь.

– Вы сказали «нашей кардиохирургии». Вы там работаете? – и бросила на Севу заинтересованный взгляд.

– Имею честь. Всеволод Ярцев, аспирант кафедры кардиохирургии, – отрекомендовался Сева и по-гусарски щёлкнул каблуками.

Йес! Повод для знакомства возник сам собой. Сева внутренне возликовал. Но красавица не спешила представляться.

– А вы знаете доктора Астахова? – спросила она.

– Конечно. Мы вместе с ним работаем у профессора Леденёва.

– Скажите, он хороший врач? – и подняла на Севу такие невероятные карие глаза, что он немедленно почувствовал, как сладко что-то заныло в области солнечного сплетения.

– Нормальный, как все. Профессор Леденёв у себя плохих не держит, только самых лучших. А вас что-то беспокоит?

– Нет, ничего. Спасибо за информацию! – она вежливо улыбнулась и повернулась налево, удаляясь от растерявшегося Севы быстрыми шагами.

– Подождите, девушка! – воскликнул он, вытаскивая из кармана ключи от машины. Та обернулась. – Хотите, я вас подвезу?

Ярцев с гордостью кивнул в сторону своего новенького «фольксвагена». Но незнакомка только покачала головой:

– Нет, спасибо, я на своей.

В следующую секунду в ответ на нажатие кнопки брелка ей радостно подмигнула габаритными огнями элегантная и не менее новая «БМВ». Сева разочарованно вздохнул и поплёлся к своей машине.

Борис Всеволодович Ярцев сидел за своим огромным антикварным письменным столом, который не без намёка называл министерским, и читал книгу. В кабинет, постучавшись, вошёл сын.

– Привет, пап, как ты?

Борис Всеволодович поднялся из неудобного, но зато подходящего по стилю к столу, и тоже антикварного, кресла и протянул руку сыну. К пятидесяти годам он слегка погрузнел. Но мягкие фланелевые брюки и домашняя кофта сглаживали образ важного чиновника.

– Да у меня то всё нормально. А вот у тебя, сын, явно что-то стряслось, если среди рабочего дня ты звонишь мне и просишь, даже настаиваешь на встрече. Что случилось?

Сева положил свой кожаный портфель с документами на край отцовского стола и присел в кресло напротив. Их разделял стол, словно сын не к отцу пришёл за советом и помощью, а проситель к важному чиновнику. Но для Бориса Всеволодовича такое положение вещей было привычным и даже настраивало на деловой лад.

Всеволод вспомнил, как всё беззаботное детство и отвязную юность даже не задумывался, на какие деньги скромный чиновник от медицины содержит жену-домохозяйку и единственного сына, балуя обоих, немедленно удовлетворяя каждую их прихоть и желание. Жили они в просторной, дорого обставленной квартире. Сева учился в лучшей гимназии с углублённым изучением английского языка, дополнительно занимался с кучей репетиторов. Они ежегодно ездили всей семьёй на заграничные и далеко не самые дешёвые курорты. Сын буквально купался в отцовской щедрости и относился к этому, как к само собой разумеющемуся, пока на втором курсе института не попал в неприятную ситуацию…

Они с ребятами и девчатами тусили в популярном ночном клубе. К выпивке и танцам, как было уже не раз, прилагались загадочные таблетки вполне традиционного вида, но вызывающие в организме такие необычные ощущения, что отказаться от развлечения было трудно. Сева и не отказывался. Вместе со всеми он ловил кайф, когда на ночной клуб обрушилась полицейская облава в стиле «маски-шоу». Всех уложили на пол, руки за голову, и грубо, бесцеремонно обыскали. К счастью, в карманах развлекающегося студента дури не было, она была внутри, заставляя воспринимать происходящее, как весёлую шутку, развлекуху. Сева глупо улыбался и пытался дерзить серьёзным людям в полицейской форме. За что и поплатился позорным пребыванием в «обезьяннике» в течение нескольких часов, пока не прибыл отец с адвокатом.

То, что сказал ему отец в тот день, так поразило сына, потрясло его до глубины души, что он впервые задумался о своей жизни и её смысле. Борис Всеволодович сдавленным от сдерживаемых эмоций голосом произнёс: «Щенок, привык жить на всём готовом, что совсем нюх потерял, с наркотиками решил связаться? Ещё раз узнаю, что ты общаешься с этой голытьбой и балуешься дурью, выгоню из дома без копейки в кармане! Попробуй жить самостоятельно, а не прячась за папину спину».

Слова отца так глубоко задели гордость и чувство собственного достоинства в душе сына, что он сначала обиделся. Всеволод с раннего детства знал, что он лучший, самый умный, самый талантливый, самый красивый. А раз он лучший, то и достоин лучшего в этой жизни. Человек, которому он доверял, которого любил и уважал, обозвал его щенком, унизил! Но оскорблённому мальчишке хватило ума посмотреть на себя в этой ситуации со стороны. И выходило, что отец был прав: он ещё ничего в этой жизни не сделал самостоятельно, ничего не достиг сам, без помощи старших. Захотелось непременно доказать отцу, что он не щенок, не безмозглый дурачок, подверженный стадному инстинкту, а вполне взрослый и самостоятельный мужчина.

С тех пор Сева взялся за ум, стал хорошо учиться и ограничил свои аппетиты в плане развлечений. Отец, конечно, не лишил его материальной поддержки, но милостиво закрывал глаза на сыновние «шалости», если мальчик успешно сдавал сессию и не прогуливал занятия в универе. Чем старше становился Всеволод, тем больше стремился он к самостоятельности и независимости. Он старался не просить лишний раз деньги у отца, благо Ярцев-старший ежемесячно выдавал ему немалую сумму. Но случались ситуации, в которых без посторонней помощи Сева обойтись не мог.

– Пап, помоги мне попасть на стажировку в Штаты, – выдавил Сева, опустив глаза в пол. Отец удивлённо изогнул бровь.

– О как!.. А я, грешным делом, думал, что мой сын уже стал взрослым самостоятельным мужчиной и перестал нуждаться в отцовской поддержке.

– Пап, мне и так хреново, а ты со своими подколками! – Сева немного по-детски обиженно надул губы. – Мне правда очень, очень хочется попасть на стажировку к Хармонду, но Старик собирается туда отправить своего любимчика Глеба Астахова. – Он тяжело вздохнул. – Впрочем, этого и следовало ожидать. Он же надышаться не может на своего Глебушку! Тот ведь бегает за ним, как преданный пёс, в рот смотрит, в доверие втирается, – Сева сжал руку в кулак и с досадой стукнул по столу: – подхалим.

Ярцев – старший забарабанил пальцами по столешнице, покрытой зелёным сукном.

– Сева, ты же знаешь моё отношение к твоему странному выбору. Я не одобрял и не одобряю то, что ты решил стать хирургом, тем более кардиохирургом. Слишком сложная и ответственная это сфера, да и рискованная. Недаром же говорят, что у каждого хирурга есть своё персональное кладбище. У кого-то больше, у кого-то меньше. Было бы гораздо правильнее получить специализацию по терапии или по ультразвуковой диагностике. Тогда бы я смог устроить тебя в какую-нибудь страховую компанию экспертом или в приличный частный медицинский центр.

– Ага, – вскинулся Сева, сверкнув на отца серыми холодными глазами, – и что бы я там делал? Протирал штаны у ультразвукового аппарата или писал скучные бумажки?

– А ты хотел сразу директором медицинского центра? – в голосе отца промелькнула снисходительная насмешка.

– Да, папа, я хочу стать директором медицинского центра, не сразу, конечно, и не какого-нибудь, а самого крутого в городе, и желательно своего. Чтобы народ стремился попасть в этот центр и готов был заплатить любые деньги за своё лечение там. Но для этого недостаточно быть заштатным чиновником от медицины или сереньким узистом. Для этого надо быть известным в городе специалистом с именем. Кардиохирургия – высокотехнологичная отрасль современной медицины, за ней будущее и огромные деньги. Ты сам мне об этом говорил. А чтобы заработать себе имя в кардиохирургии необходимо, просто необходимо и аспирантуру закончить у самого знаменитого профессора в городе, и диссертацию защитить, и на стажировку в Америку съездить.

Борис Всеволодович откинулся на спинку кресла и удовлетворённо улыбнулся.

– А ты, Сева, у нас оказывается и амбициозный и целеустремлённый парень. Похвально, похвально.

– Да, папа, я достаточно амбициозный, чтобы хотеть стать кем-то, а не просто канцелярской крысой.

Лицо отца вытянулось и побледнело так, что сын поспешил исправить свою оплошность:

– Извини, пап, я не имел в виду тебя.

– Да уж, сынок, я искренне надеюсь, что меня ты канцелярской крысой не считаешь. А то даже как-то обидно. Дослужился до важного поста в управлении городским здравоохранением, всю жизнь помогал, чем мог, устроил и в университет, и в ординатуру к самому известному профессору, а тебя в благодарность канцелярской крысой обзывают!

– Ну, папа, прости! – Сева заволновался, даже привстал из кресла и, нагнувшись вперёд, примирительно положил свою ладонь на руку отца, лежащую на столе. – Ты же знаешь, как я тебя люблю и уважаю. И совершенно согласен с мамой, что ты у нас – надежда и опора семьи.

– Ладно, не подлизывайся, – немного оттаял отец. – Но я не понимаю, зачем тебе так нужна эта самая стажировка?

Всеволод снова сел, немного поёрзав в кресле. Чёрная туча, омрачившая было строгое лицо отца, прошла стороной.

– Стажировка в Америке, папа, это как знак качества, как отметка о принадлежности к элите кардиохирургии. Понимаешь? Со стажировкой в кармане я всегда, при любых обстоятельствах буду на шаг впереди своих конкурентов.

– Ну так давай, я дам тебе денег, и ты поедешь на свою стажировку хоть в Америку, хоть в Англию, куда захочешь.

– Ты не понимаешь, пап, – Сева всплеснул руками, силясь объяснить отцу то, что, как ему казалось, должно быть понятно любому, – стажировка у самого профессора Хармонда – это как золотой ключик от всех дверей в кардиохирургии! Он лучший в мире, не только в США! К нему все хотят попасть, но берёт он только по личной договорённости от своих друзей, таких, как Леденёв.

– Так уговори своего Леденёва, – пожал плечами Борис Всеволодович. – Дай ему денег, в конце концов.

Сева опять тяжело вздохнул. Отец, всю жизнь вращавшийся в чиновничьих кругах от медицины, ничего не понимал в медицине практической.

– Во-первых, папа, я уже пытался с ним говорить. Убеждал, что я ничем не хуже Астахова, а английский знаю на порядок лучше, потому что закончил спецшколу с английским уклоном. Но он мне сказал, что дело не в знании языка, а в руках и голове. Во-вторых, деньги ему давать бессмысленно, даже опасно. Он у нас человек старой советской закалки. Взятки не берёт принципиально. Сунь я ему деньги в карман, ещё вышвырнет меня из аспирантуры с волчьим билетом! Нет, папа, тут надо действовать как-то по-другому.

– Как? – судя по выражению лица, Ярцев-старший наконец проникся важностью проблемы. – Честное слово, сынок, я бы помог тебе, но не знаю как.

– Надави на Леденёва с помощью своих рычагов, пап, – Сева заглянул в глаза отца с искренней мольбой, – заставь его выбрать меня, а не Астахова.

Борис Всеволодович не выдержал пронзительного взгляда сына и отвёл глаза, вздохнул, развёл руки в стороны.

– Увы, мой мальчик, никаких рычагов давления в данном случает у меня нет. Ваш Старик устраивает эти стажировки в Америке исключительно частным образом, через свои личные связи, никак не задействуя аппарат Комитета по здравоохранению.

Он встал из-за стола и, засунув руки в карманы просторных брюк, заходил по кабинету, пытаясь что-то придумать. Взгляд его рассеянно скользил по роскошному ковру на полу, по антикварным безделушкам на полках шкафов, которые так любила жена, по покрытой зелёным сукном столешнице и лежащей рядом со старинной настольной лампой ручкой с золотым пером.

– Нет, Сева, – покачал головой сокрушённо спустя минуту, – ничем не смогу помочь. Извини, но придётся тебе самому решать эту проблему. Может, бог с ним, с этим Астаховым, пусть себе едет сейчас, а через год ты поедешь? Ведь других аспирантов у профессора пока нет.

– Вот именно: пока, – ответил сын, задумчиво глядя в окно. Брови его нахмурились, подбородок упрямо выдвинулся вперёд: – Ладно, пап, сам придумаю что-нибудь, – Сева поднялся из кресла и направился к двери. – А если не придумаю, то как-нибудь переживу. В конце концов свет клином не сошёлся на этом докторе Хармонде. Ты прав, можно и в другом месте стажироваться.

Он уже приоткрыл дверь, но вдруг обернулся к отцу:

– Пап, но ты на всякий случай помоги мне американскую визу получить.

– Вот с этим помогу, без проблем, – кивнул Ярцев-старший и улыбнулся.

По выражению лица сына он понял, что тот не намерен отступать. Борис Всеволодович не только искренне любил сына, но в последние годы всё больше им гордился и уважал. Хорошего парня они вырастили с женой: умного, красивого, целеустремлённого и амбициозного, такого, каким и должен быть настоящий мужчина!

Глава 5

Происшествие в темной аллее

Проводив Алексея Ивановича до дома, Глеб неспеша возвращался к себе, прокручивая в голове разговор с шефом. Предварительное согласие на стажировку в Бостоне было получено, все документы сданы. Осталось только получить визу.

В этот вечерний час дорожки парка были уже пусты. Редкие фонари цедили бледный свет, как жидкий лимонный сироп. К фонарям зябко жались пустые скамейки. Ещё голые деревья отбрасывали на дорожку причудливые тени. Глеб шёл, засунув руки в карманы, и размышлял над вопросом: почему же так не хочется идти домой? От того ли, что квартирка в блочном доме недалеко от метро, полученная от государства не так давно, категорически не желала становиться Домом, а оставалась общагой, отдельной, однокомнатной, но общагой, несмотря на наспех сделанный ремонт, купленный новый диван и даже коврик на полу в ванной комнате? Или от того, что в этой квартире не хватало чего-то самого главного, что было в достатке в доме Леденёвых, что было просто разлито в воздухе профессорской квартиры, создавая непередаваемую ауру домашнего уюта?

Он бы с удовольствием лучше вернулся в клинику, но сегодня было не его дежурство. Вот в больничных стенах он чувствовал себя дома, в своей тарелке. Когда выдавалось спокойное дежурство, можно было почитать или вздремнуть на жёстком диванчике в углу ординаторской, подложив под голову тощую больничную подушку. Можно было поболтать с медсёстрами или с больными, среди которых всегда находились интересные собеседники. Сева Ярцев, посмеиваясь над пристрастием своего напарника к больничным стенам, в шутку называл его сыном полка и говорил: «Жил бы ты, Глеб, во время войны, прибился бы к медсанбату и сутками ошивался под ногами врачей, будто и нет больше никакого дома у тебя». И Глеб внутренне соглашался с приятелем. Как ни крути, а выходило, что другого дома, кроме клиники кардиохирургии у него и нет, разве что дом профессора Леденёва. А квартира – это так, берлога, где он отсыпался после дежурств.

От размышлений его оторвал неожиданный окрик за спиной:

– Эй, приятель, дай закурить!

Глеб обернулся и увидел в нескольких шагах от себя три плечистых мужских фигуры. В тусклом свете фонарей они спрятали лица под козырьками бейсболок. А их чёрные куртки и спортивные штаны намекали, что это не просто загулявшая компания друзей. От недоброго предчувствия засосало под ложечкой.

– Извините, не курю, – ответил Глеб, повернулся и пошёл дальше, усилием воли заставляя себя не ускорять шаг. Но неожиданные спутники последовали за ним, не собираясь отставать.

– Ох, не хорошо обманывать старших! – прозвучал прежний голос с насмешкой.

– Ребята, что вам нужно? Я же сказал, что не курю. – Глеб остановился и посмотрел прямо в наглые, явно бандитские рожи, не позволяя себе поддаться паническому желанию броситься наутёк.

Руки сами собой сжались в кулаки, но всё ещё оставались в карманах. Напрасно. Первый удар в челюсть он пропустил. Голову мотнуло назад, в глазах мелькнула яркая вспышка. Но он собрался и нанёс ответный удар обидчику в печень. Тот охнул и согнулся пополам. Двое других тут же кинулись на Глеба, как голодные псы на охоте.

Тело само вспомнило уроки самбо в интернате и занятия по каратэ уже в университете, рассыпая удары направо и налево, отшвыривая противников. Но силы были не равны. Один из нападавших саданул ногой Глеба под колено, и тот упал. И тут уже три пары ног в тяжёлых ботинках принялись пинать лежащего со всей силы.

Свернувшись клубком, сжавшись в комок на мокром песке, Глеб тщетно пытался прикрыть руками голову. Острая боль вспыхивала маленькими атомными взрывами то в пояснице, то в плече, то в колене, а потом эти вспышки слились в сплошной океан боли. Сознание, ослеплённое этими взрывами, балансировало на границе света и тьмы.

Вдруг один из нападавших, тот, что первым пристал со своим «дай закурить», крикнул:

– Руку его давай, руку!

Кто-то отцепил руку Глеба, прикрывавшую голову, и рванул на себя. И в тот же момент подошва тяжёлого армейского ботинка с размаху ударила по предплечью. От раздавшегося хруста костей и адской боли в глазах Глеба потемнело, он дёрнулся и закричал, как раненый зверь. Уже теряя сознание, успел расслышать:

– Правую надо было, правую руку, дебил!

– А это какая?.. Да хрен с ней, какая разница!

– Всё, пацаны, мотаем отсюда!

И наступила темнота…

…Сознание вернулось быстро от пронизывающей сырости и нарастающей боли. Казалось, руку опустили в кипящую воду. Глеб застонал и повернулся на спину, открыл глаза. Голые ветки старых лип тянулись к нему, как руки со скрюченными пальцами. «Вот сволочи, отморозки!» – прошипел он разбитыми губами и ощупал языком зубы. Кажется все целы. Но во рту было солоно от крови.

Глеб перекатился на правый бок и медленно встал на четвереньки, прижимая к себе покалеченную руку, сплюнул скопившийся во рту кровавый сгусток и с трудом поднялся на ноги. В голове шумело, перед глазами мелькали серебристые искорки. Он постоял, пытаясь обрести равновесие и, шатаясь как пьяный, медленно побрёл по пустынной аллее в сторону университетского городка, прижимая правой рукой к груди, как младенца, повреждённую левую. Он смутно помнил, что клиника травматологии дежурит по понедельникам. А вот какой был день недели вспомнить не смог.

Глеб лежал на диване и тупо смотрел в телевизор. На экране мелькали картинки, но он не улавливал смысла происходящего. В голове медленно ворочались невесёлые мысли. Вдруг сонную тишину квартиры разорвал резкий дверной звонок. Он сел, осторожно поправив перевязь, на которой висела загипсованная рука, тихонько охнув от проснувшейся в избитом теле боли, поднялся с дивана и побрёл в коридор, шаркая тапками.

На пороге стояла Зойка с объёмным полиэтиленовым пакетом в руке.

– Привет, Склифосовский!

– Привет, Зой, а ты как здесь?

– Войти можно? – Зойка протиснулась в коридор мимо него и с облегчением опустила тяжёлый мешок на пол. – А я тебя спасать пришла.

– Да ну? Серьёзно? – Усмехнулся Глеб и тут же скривился от боли. Синяки и ссадины на лице давали о себе знать. – А я думал ты меня добить пришла.

– Ну ты чё, Склифосовский, лежачих же не бьют! – Заявила Зойка и уставилась на Глеба, с ужасом и интересом рассматривая его изувеченную физиономию.

Глеб почувствовал себя неловко и огрызнулся:

– Хватит пялиться, Зойка, не в зоопарке!

– Извини, просто я никогда не видела тебя небритым и с таким фингалом под глазом. Очень больно?..

– Нет, блин, приятно!

Глеб потёр здоровой рукой щёку с трёхдневной щетиной и вздохнул. Ему на себя в зеркало смотреть не хотелось, не то, что бриться. Да и вообще ничего не хотелось, даже есть, словно те ублюдки в парке своими кулаками выбили из него способность радоваться жизни.

– Можно посмотреть твои хоромы? – из плохо сдерживаемого любопытства Зойка уже тянула шею и крутила коротко стриженной головой во все стороны, пытаясь осмотреться в незнакомой квартире.

– Да уж, хоромы… Что тут смотреть, Зойка? Не в музей пришла.

Но девица сунула свой нос в комнату, мгновенно оценила и разобранный диван со смятым одеялом, и не раздвинутые среди дня шторы, и свисающую со спинки стула грязную рубашку, и заваленный книгами стол. Зойка хмыкнула и покачала головой:

– А ничего хатка, просторная, но берлога.

– Какая есть. Ты чего пришла, Зойка? Нет у меня сейчас сил соревноваться с тобой в остроте языков.

Зоя бросила на него сочувствующий взгляд, словно коснулась мягкой ладонью фиолетовой от кровоподтёка щеки, и примирительно произнесла:

– Не злись, Склифосовский. Я же сказала, что пришла тебя спасать, спасать от голодной смерти. Тётя Катя считает, что с одной рукой ты помрёшь от голода. А я сейчас учусь готовить. Где у тебя кухня?

Девчонка подхватила с пола тяжёлый пакет с продуктами и пошла на кухню.

– ТЫ и учишься готовить? – искренне удивился Глеб. – Заболела что ли?

– Ну почему заболела? Тётя Катя говорит, что каждая уважающая себя девушка обязана уметь готовить, а то её никто замуж не возьмёт.

– А ты что, уже замуж собралась? Ещё не легче!

Зойка смерила его осуждающим взглядом пронзительных голубых глаз.

– С ума сошёл?! Мне всего шестнадцать. Просто интересно, как это у тёти Кати такая вкуснятина получается. – Зойка с хозяйским видом заглянула в холодильник, печально вздохнув над пустыми полками, разложила на столе какие-то пакеты и коробочки, достала из ящика нож и принялась за готовку. – Конечно, всякие щи-борщи, да расстегаи с кулебяками – это высший класс, и мне до него далеко. Я решила начать с простого. Приготовлю тебе простенький, но сытный ужин. Как ты насчёт картошки?

Глеб, устроившийся за кухонным столом, с интересом наблюдал за стараниями юной поварихи.

– А-а, я понял: ты меня отравить решила! – хмыкнул он.

– Ну, это как получится, – ничуть не смутившись заявила Зойка, – но точно без злого умысла. Травить я тебя не собираюсь, просто надо же на ком-то учиться!

– Так мне уготована роль подопытного кролика?

– Что-то вроде того. А что, ты против? – и посмотрела на него чистыми и по-детски наивными голубыми глазами.

– В принципе, не против. Какая разница, от чего помирать? По крайне мере умру сытым.

Но оба понимали, что эта перепалка чисто дружеская, даже немного родственная. Никто никого травить не собирался. Даже наоборот, Зойка мужественно почистила десяток картофелин, счистив вместе со шкуркой почти половину клубней, порезала на кусочки, рискуя отхватить себе палец большим кухонным ножом и сложила на сковородку.

– У тебя подсолнечное масло есть?

– Есть. Открой дверцу слева внизу.

– Отлично! О, нерафинированное! Картошку с лучком пожарим или так?

– Конечно с лучком!

У Глеба странным образом прорезался аппетит. И вообще порхающая по кухне Зойка, звон и стук посуды, шкворчание картошки на сковороде и аромат подсолнечного масла наполнили квартиру непривычным уютом и теплом. Настроение, спрятавшееся за плинтус после инцидента в парке, выбралось оттуда и ощутимо поднялось.

К картошке полагался салат из свежих овощей. И нежданная спасительница, демонстрируя определённую ловкость, принялась нарезать кусочками огурцы и помидоры, шинковать зелень. В кастрюльке на плите закипала вода, а на столе ждали своего часа освобождённые от плёнки сосиски.

– Ты в депрессию то понапрасну не впадай, – посоветовала Зоя, заправляя салат сметаной и чувствуя себя шеф-поваром ресторана, – до свадьбы всё заживёт! Так говорит тётя Катя, а ей можно верить.