Подмастерья бога

Глава 7

Помрачение рассудка

Зойка в третий раз набрала номер Глеба на телефоне. Но в ответ опять прозвучали безразличные монотонные гудки вызова, уносимые ветром в пустоту. «И где его черти носят? – сердито подумала она. – Почему трубку не берёт?». Она поправила на плече лямку своего рюкзачка и пошла от метро в сторону знакомого блочного дома. Был вторник, и она возвращалась после занятий с репетитором по английскому.

Уже несколько раз Глеб встречал её у метро, и они шли неспеша через засыпающий парк к дому профессора, болтая обо всём на свете, как старые друзья. И Зойка с каждым разом всё раньше убегала от репетиторов, подгоняемая нетерпеливым сердцебиением, бессознательно пытаясь выгадать лишнюю минутку для общения.

Белые ночи набирали силу, и дома, деревья, люди и машины тонули в бесконечных жемчужных сумерках. Свет уличных фонарей не освещал, а только придавал улицам загадочности и романтизма. Казалось, что вдоль проспектов, поглощая разноцветные неоновые огни вывесок и реклам, вьётся воздушный призрачный шлейф длинного платья феи, медленно прогуливающейся по городу вдоль Невы.

Подойдя к третьему подъезду и привалившись спиной к стволу старой разлапистой липы, девушка подняла голову, отсчитывая четвёртое и пятое окно от угла дома. В комнате горел свет. Значит Глеб дома! Она снова набрала номер телефона, но на этот раз механический голос ей сообщил: «абонент временно не доступен или находится вне зоны действия сети»… Как это «вне зоны действия сети», если в окне горит свет? Отключил телефон или батарейка разрядилась?

В глубине души шевельнулась тревога. А вдруг с ним что-нибудь случилось? Заболел? Или его опять избили какие-нибудь отморозки? Да мало ли что могло произойти! Под машину попал… Но какая, к чёрту, машина, если свет горит в окне?

Терзаемая недобрым предчувствием, Зоя только собралась войти в подъезд и подняться на третий этаж, как в освещённом окне увидела силуэт. Это был Глеб! Он вытянул руку, собираясь задёрнуть штору, но тут из глубин комнаты возник ещё один силуэт… высокой тоненькой девушки с пышными волосами. Незнакомка прильнула к Глебу, обвив изящными руками шею. Два силуэта слились в долгом поцелуе, так и не задёрнув шторы.

Что-то горячее, жгучее плеснуло из самого сердца Зойки, затопив щёки невидимой в сумерках краской, так, что даже ушам стало жарко. Она сглотнула застрявший в горле ком и вжалась спиной в ствол дерева, словно пыталась отодвинуться от увиденного. Лопатки сквозь матерчатую курточку ощутили все складки твёрдой древесной коры. А сердце пустилось в галоп, как обожжённая плетью лошадь. Зойка сжала зубы и, наклонившись, быстро подобрала с земли камушек, размахнулась, почти не прицелившись, и запустила в стекло. Промахнулась! Камень коротко чиркнул по бетонной стене и упал в куст шиповника под окнами. Но два силуэта в окне наконец оторвались друг от друга и, задёрнув шторы, исчезли в темноте.

– Что б ты сдох, Склифосовский, козёл! – звенящим от злости шёпотом прошипела Зойка себе под нос и, волоча в руке рюкзак, повернулась спиной к ненавистному окну и пошла быстрым шагом в сторону парка, вскоре скрывшись из глаз в тёмных в этот час, опасных аллеях.

Глеб наконец понял смысл выражения «крышу снесло». У него действительно снесло крышу от этой потрясающей девушки! Две недели реабилитации после снятого гипса растянулись в бесконечную череду гулянок, ночных клубов и крутого, безумного, сумасшедшего секса. За две недели он всего три раза вспомнил, что ему надо ходить на массаж, а про физиотерапию вообще забыл напрочь. Он ни разу не зашёл в клинику, не позвонил своему учителю, не вспомнил про обещание, данное Зойке. Центр его вселенной парадоксальным образом сконцентрировался на единственной, самой обворожительной и сногсшибательной девушке. А окружающая действительность воспринималась только под одним углом: как её можно было использовать для секса. Горизонтальные плоскости – диван, стол, подоконник. Вертикальные плоскости – душ, свободная стена в коридоре, боковина шкафа… Глеб превратился в дикое животное, живущее от одной волны безумного возбуждения до другой.

Первый звонок, вернувший его к действительности, был звонком шефа. Профессор в свойственной ему интеллигентной манере интересовался, почему Глеб пропустил без предупреждения консультативный приём в поликлинике? Глеб, внутренне похолодев, на ходу придумал какую-то глупую отмазку, просто нагло соврал своему гуру. Тот сделал вид, что поверил и вежливо попросил не забывать о том, что речь идёт о больных людях, которые ждут от него помощи.

Вернувшись на работу, Глеб стал так рассеян, что это заметили все. По утрам приходил сонным и заторможенным, с такими тёмными кругами под глазами, что некоторые из коллег не могли удержаться от скользких шуточек и замечаний. После работы в конце дня всё чаще уединялся в каком-нибудь тёмном уголке, прижав к уху телефон. И срывался с места и убегал, едва шеф произносил: «на сегодня всё».

В конце концов Леденёв не выдержал и попросил Глеба задержаться, отпустив всех остальных после работы.

Профессор выглядел осунувшемся и печальным.

– Да что с вами происходит, мальчики-девочки мои? Зоя как с цепи сорвалась! Огрызается на каждое моё слово, дерзит, целыми днями с какими-то подружками якшается, к репетиторам ходить забросила. На силу отправил её в летний лагерь. И тебя, Глеб, как подменили! Я, конечно, понимаю, молодость, к развлечениям тянет, девушки красивые вокруг ходят. Но также нельзя, Глеб! У тебя скоро нервное и физическое истощение наступит. Любишь эту девушку – женись, заведи семью! И тебе и окружающим спокойнее будет. Согласен, каждый человек имеет право на личную жизнь. Но личная жизнь не должна мешать работе, особенно если эта работа связана с больными людьми. Глеб, если из-за тебя пострадает хоть один больной, даже я тебя жалеть не стану, потому что это преступление. – И посмотрел на Глеба такими глазами, что у того всё в душе перевернулось.

– Просите меня, Алексей Иванович, – пробормотал Глеб, пряча глаза. – Это больше не повторится.

– Надеюсь, друг мой, надеюсь, – кивнул совершенно седой профессор. – А теперь иди, и чтобы с утра в понедельник был отдохнувшим, выспавшимся и готовым к трудовым подвигам!

Глеб шёл домой и прокручивал в голове слова шефа. Жениться на Карине?.. Ему даже в голову такая мысль не приходила и вовсе не потому, что Карина была не достойна его. Скорей уж наоборот! Дочь состоятельных родителей, ни в чём не знающая отказа, красивая, избалованная, могущая устроить экскурсию по всем ночным клубам и кабакам Питера, живущая под девизом «Бери от жизни всё!» была полной ему противоположностью. Он до сих пор не мог понять, чем ей приглянулся обычный молодой доктор с бюджетной зарплатой в кармане?

Одним взглядом, звуком своего голоса, запахом своей кожи она вызывала в нём бешенное возбуждение. И это физическое влечение было мучительным и острым, выматывающим не только тело, но и душу, отупляющим мозг. Единственное, чего он не хотел, так это жениться на Карине… Смутная, не облекаемая в слова догадка бродила в голове, предупреждая, что именно такие женщины, как Карина, способны превратить жизнь в яркую, но короткую вспышку, выпить, высосать из мужчины все жизненные соки и пойти дальше, оставив его совершенно пустым и ненужным, как сухую шкурку от мухи, болтаться в липкой, колеблемой ветром, паутине.

С этого дня Глеб стал отключать телефон и убирать его в нижний ящик своего стола, когда приходил на работу. И если на следующий день ему предстояла сложная операция, он отказывался от встречи с Кариной, неизменно натыкаясь на вспышку раздражения.

Июль пришёл на берега Балтики в плохом настроении. Он то хныкал мелким, сереньким, почти осенним дождиком, то закатывал истерику, обрушивая на город шумные ливни под аккомпанемент сердитых грозовых раскатов. В редкие сухие дни было прохладно и ветрено. И лёгкие, летние платья и сарафаны питерских модниц так и пылились в шкафах за ненадобностью. А в середине дня по улицам и площадям снова рассыпались разноцветным конфетти купола зонтов.

Карина с раздражением бросила трубку. Глеб в очередной раз сорвал свидание, заявив без тени раскаяния, что устал после тяжёлого дежурства и хочет выспаться. Вот наглец! А между тем не виделись они уже три дня. Тяга к этому странному типу и бесила и удивляла Карину. Ну что она в нём нашла? Ни кола, ни двора, нищий, как церковная мышь, да и красавцем в общепринятом смысле слова назвать трудно.

Она вспомнила, как впервые увидела его в больнице, в тот день, когда сопровождала отца на госпитализацию. Астахов вышел из оперблока в зелёной хирургической робе, в такой же шапочке и, усталым жестом сняв с лица маску, прошёл мимо неё по коридору, даже не заметив, словно она была прозрачной. Может это его безразличие так задело за живое, может что-то ещё, но в тот момент он показался ей таким невероятно красивым, сосредоточенным, целеустремлённым, значительным, словно был облачён не в мешковатую бесформенную робу, а в космический скафандр, и шёл по больничному коридору твёрдым, уверенным шагом, как космонавт по космодрому.

Острое желание заполучить этого космического пришельца иглой пронзило сердце и не оставляло до сих пор. Заполучить то заполучила, но не было ощущения безграничной власти над ним. Всё время казалось, что если она психанет из-за его упёртости и упрямства, развернётся и уйдёт, то он забудет о ней уже на следующий день. А если не забудет, то будет помнить, как незначительный эпизод в своей жизни. А она, Карина, не могла быть незначительным эпизодом ни в чьей жизни!

Глеб Астахов совсем не походил на тех, с кем ей приходилось общаться всю жизнь. Богатые, красивые, холёные, избалованные мальчики, которые и в двадцать пять и в тридцать, и в сорок лет всё равно оставались мальчиками, приелись и раздражали своей капризной инфантильностью. Глеб в свои 26 хорошо знал, чего хочет в жизни, у него была четко очерченная, глубоко осознанная цель, к которой он шёл спокойно и уверенно. И это чувствовалось на расстоянии! В нём была какая-то цельность личности, какое-то ядро, словно золотой самородок, скрытый в куске простенькой, невзрачной на вид породы. И это ядро притягивало, как магнит.

Подавив в зародыше вспышку раздражения и злости, Карина быстро собралась, и сама поехала к Глебу домой. Она не любила оставаться в его квартире, слишком скромной, аскетичной, если не сказать нищенской, казалась её обстановка: диван, шкаф, письменный стол, да два стеллажа с книгами. Но если гора не идёт к Магомеду…

Карина заехала в магазин и купила торт и бутылку шампанского. Он устал, значит сладкое и алкоголь помогут расслабиться.

На звонок долго никто не откликался, так, что она уже собралась уходить, совершенно расстроившись. Наконец щёлкнул замок и дверь открылась. Глеб стоял на пороге полуголый, в одних спортивных штанах, сонный и растрёпанный. Карина окинула его оценивающим взглядом. Ей нравилось его тело – сухое, поджарое, без единой капли лишнего жира, тело марафонца, способное вынести неимоверные нагрузки, но не бросающееся в глаза гипертрофированной мускулатурой.

– Привет, дорогой! – улыбнулась тепло и радостно.

– Привет. Всё-таки приехала?

– А ты думал я брошу тебя одного замученного, усталого, после этого твоего дежурства?

Она прошла в квартиру, так и не дождавшись приглашения, и сразу на кухню, шурша пакетом с угощением.

– Смотри, что я принесла! Твой любимый шоколадный торт. И шампанское.

Глеб вздохнул и потёр лицо обеими ладонями, отгоняя сонливость.

– Карин, я же сказал, что чертовски устал и хочу спать.

– Миленький мой, а кто тебе спать не даёт? Вот сейчас выпьем шампанского, съешь кусочек торта – и спи себе на здоровье.

Она суетилась на кухне возле плиты, готовя чай и нарезая торт. Глеб сидел, устало прислонившись к стене и прикрыв глаза, словно спал сидя. Нет, она не могла позволить ему вот так заснуть.

Карина заварила чай покрепче, чтобы он проснулся, стряхнул с себя сонную дрёму. А после чая приступила к главному.

– Правда вкусно, Глеб?

– Правда, – кивнул он и посмотрел на неё тусклым, сонным взглядом, – пойду я спать, ладно?

– Ну какое спать, солнышко? – не могла она допустить, чтобы он спал в её присутствии! Это оскорбляло, задевало что-то в глубине души.

Карина гибким кошачьим движением села к нему на колени и впилась поцелуем в губы. Она целовала долго, страстно, глубоко. Она прижималась к нему объёмной грудью, поёрзала на его коленях для пущей убедительности. И он, конечно, не смог остаться равнодушным. Никто, никогда не мог остаться к ней равнодушным! Зарычав то ли с досадой, то ли с раздражением, Глеб не выдержал, подхватил её на руки и понёс в комнату…

Карина торжествовала победу! Она чувствовала себя Дианой-охотницей, загнавшей зверя в хитрую ловушку. Вот так вот, Глебушка, ни куда ты от меня не денешься! Она провела острыми, покрытыми красным лаком ноготками по его груди и прислушалась: в сумрачной тишине комнаты раздавалось спокойное сонное дыхание.

– Глеб, ты что спишь? – удивилась Карина и подняла голову от его плеча.

Глеб спал, блаженно смежив веки и расслабленно откинувшись на подушку. Какое хамство! Карина решительно потрясла его за плечо:

– Глеб, проснись немедленно! Я хочу продолжения! Мне одного раза мало.

Ресницы дрогнули, но глаза он не открыл. Сонно вздохнул и пообещал вялым голосом:

– Я сейчас посплю немного, Карин, а потом будет тебе продолжение.

– Немного, это сколько? Часика три-четыре? А мне что прикажешь делать, пока ты спишь?

Глеб не реагировал, провалившись в глубокий сон. И это вконец взбесило Диану-охотницу. Она вскочила с постели и стала нервно натягивать на себя одежду. Выскочила в кухню, схватила со стола так и не открытую бутылку шампанского. Долго мучилась с пробкой, теряя терпение. Наконец откупорила и поднесла горлышко к губам. Пенная жидкость плеснула мимо рта, залив липкой, сладкой пеной подбородок и шею.

– Тьфу ты, чёрт!! —девушка злобно выругалась, проклиная незадачливого любовника. – Всё из-за тебя, Астахов!

Пришлось идти в ванную и умываться. Но красивая модная блузка оказалась безнадёжно испорчена, заляпанная мокрыми жёлтыми пятнами. В душе бурлила злость и обида. Завела себе любовничка! То он устал после дежурства, то ему завтра на дежурство и будет сложная операция. Никаких тебе ресторанов, никаких ночных клубов и дорогих подарков. Да и в постели – одно разочарование. Отвалился и вырубился после первого же раза и спит, как сурок. Какого чёрта она за него цепляется?! Ему же кроме хирургии ничего в жизни не нужно. Вот и пусть трахается со своей хирургией! А с неё хватит!

Она решительно направилась в комнату, склонилась над спящим и стала грубо трясти его за плечо.

– Глеб, проснись, немедленно!

Он проснулся и обречённо вздохнул, приоткрыв левый глаз:

– Ну что ещё, Карина?

– Я ухожу от тебя! С меня хватит! Больше не звони мне и не приезжай. Понял?

Глеб ленивым движением повернулся на другой бок, к ней спиной и пробурчал:

– Угу. Дверь за собой захлопни.

Карина сжала кулак, еле сдержав себя, чтобы не ударить по этой наглой сонной роже, развернулась и ушла. А дверью хлопнула так, что со стены посыпалась штукатурка.

Глеб открыл глаза, уставившись немигающим взглядом в комнатный сумрак. Спать совершенно расхотелось. За окном мелькали, чередуясь, полосы света и тени. «Деревянный…» – подумал про себя Глеб и вспомнил, как несколько дней назад вернувшаяся из лагеря Зойка с видом победителя школьной олимпиады заявила ему по секрету, что переспала с каким-то парнем.

– И что? – хмыкнул Глеб. – Я тебя поздравить должен или посочувствовать? Что-то я не понял по выражению твоего лица.

Девчонка сверкнула на него острыми голубыми глазами и сказала:

– Ты совсем деревянный, Склифосовский, просто напрочь, – и ушла.

Глеб лежал на диване, закутавшись в одеяло и думал о том, что, видимо Зойка права, он и правда деревянный, потому что ничего не чувствует. От него ушла любимая женщина, а он ничего не чувствует, совершенно ничего, ни боли, ни обиды, ни раскаяния. Или вместо сердца у него кусок дерева или эта женщина никогда и не была любимой?.. А Зойка дура, невероятна дура всё-таки!..

Глава 8

Вестник смерти

Сева Ярцев вернулся поздней осенью. В отделении кардиохирургии сразу заметили заграничный лоск, появившийся на их молодом коллеге. Сева задрал нос и смотрел на всех свысока, постоянно давая советы, даже если никто его об этом не просил, и в своей речи всё время использовал присказку: «а вот в Америке…» Из-за этого за глаза его стали шутливо называть «мистер». И короткое, но ёмкое словечко так подошло к нему, что кликуха приклеилась намертво.

Юный ординатор Лёня Рыбаков смотрел на счастливчика, побывавшего у самого легендарного Хармонда, с открытым ртом. Старшие коллеги посмеивались про себя и пропускали мимо ушей Севкину напыщенную болтовню, а некоторые раздражались. Глеб слушал избирательно, стараясь вычленить из потока бахвальства и откровенного хвастовства что-то важное, связанное с профессией. А Станислав Геннадьевич Разгуляев, отвечавший за составление графика дежурств, однажды схлестнулся с Ярцевым.

В уже составленном графике на январь Сева взял и вычеркнул карандашом своё субботнее дежурство, приходящееся на праздничный день.

– А ты чего это, Сева, – робко спросил Лёня, рассматривая график, – не хочешь дежурить в субботу?

– Не хочу и не могу, – пропел Сева слова из песни. – У меня на этот день свидание назначено. А в Штатах вообще по выходным только мелкие сошки вроде ординаторов дежурят. Серьёзные люди в выходные дни должны отдыхать. Так что, Лёнчик, вот ты и подежуришь вместо меня в этот день.

Сева снисходительно похлопал младшего товарища по плечу и собрался выйти из ординаторской, но вмешался Станислав Геннадьевич. Он строго взглянул на Севу из-под нахмуренных бровей и отложил в сторону пачку историй своих пациентов. Почти квадратный, с бычьей шеей, доктор Разгуляев и так – то всегда выглядел внушительно, а тут глянул угрожающе и загудел сочным басом:

– Знаешь что, Всеволод Борисович, придётся тебе перенести свидание. Если хочешь, выдам тебе оправдательную справку для твоей девушки. Но в субботу ты будешь дежурить, а не Рыбаков. Он пока молод для самостоятельных дежурств. А вот тебе не мешает слезть с Олимпа.

– Что вы хотите этим сказать? – Ярцев с вызовом вскинул правую бровь.

– А то, друг мой, что стажировка в Америке не даёт тебе никаких преимуществ перед остальными, скорее, наоборот, повышает ответственность. Я в своё время тоже стажировался и в Америке, а потом и в Германии, и в Израиле, однако же, как все впрягаюсь в общую упряжку и тяну изо всех сил. Так что не звезди, Сева, а работай, и желательно молча.

Сева побледнел так, что присутствовавшая при разговоре медсестра Леночка собралась было бежать за нашатырём. Но Ярцев сумел взять себя в руки, достал карандаш, перечеркнул сделанную только что запись в графике, и молча вышел.

Сева ругал себя последними словами за то, что позволил так глупо, так примитивно гордыне взять верх над разумом. Он же прекрасно понимал, что ссориться с Разгуляевым опасно. Тот был вторым человеком по значимости после профессора Леденёва, а в клинике вообще был главным.

Но неприятности, как известно, ходят парами. Сева благоразумно прикусил язык и старался меньше попадать на глаза Разгуляеву. Да и было на что переключить своё внимание: Всеволод как раз познакомился с очаровательной девушкой с волшебным именем Татьяна…

Юрист по образованию, Татьяна работала в компании своего отца, крупного бизнесмена, была не только красива, но и умна, образована, лихо водила дорогую иномарку и отличалась независимым нравом.

Всеволод сидел за своим столом в ординаторской, писал историю болезни очередного пациента, а сам то и дело поглядывал на часы. Через час они с Танечкой договорились встретиться в кафе после работы. Опаздывать было никак нельзя, поэтому Сева торопился.

Расписывая капельницу для послеоперационного больного, только что переведённого из реанимации, он раздумывал о совместных выходных со своей новой подругой. Его бы вполне устроил номер в приличном отеле с большой двуспальной кроватью, но Таня была заядлой туристкой и всё тянула его то в лес с палатками, то на каких-то байдарках. Нет, он, конечно, выдержал бы и поход, и ночёвку в палатке в спальном мешке. Вот только после пары десятков километров по лесным тропам с тяжеленным рюкзаком за плечами вряд ли бы ему хватило сил на романтическую ночь под звёздами, окажись они в одной палатке. Надо было искать компромисс. Сева тщательно обдумывал идею с небольшим коттеджем на турбазе где-нибудь в Карелии, на берегу озера, а рука сама собой выводила на листе привычные латинские названия лекарственных препаратов с дозировками и способами введения.

Закончив с оформлением документов, Сева быстро собрался, бросил историю болезни дежурной медсестре и умчался на свидание.

Окрылённый многообещающим поцелуем у дверей квартиры девушки, куда он доставил Татьяну после свидания, и полученным согласием на отдых на турбазе в Карелии, Ярцев шёл утром следующего дня на работу, и душа его была полна романтического флёра, а не тревожных предчувствий.

– Всеволод Борисович, – встретила его у дверей отделения медсестра Леночка, дежурившая в ту ночь, – ваш больной Шапошников в реанимацию попал.

Сева остановился и растерянно захлопал глазами.

– А что случилось? Он же был в полном порядке после операции.

– Да, был. А ночью чуть не умер. Вы с Глебом Александровичем поговорите. Это он его откачивал и реаниматологов вызывал.

В глубине сердца задрожала тревожная струнка, отчего всё тело напряглось и стало скованным, деревянным. Голова втянулась в плечи, ладони взмокли. Сева поспешил в ординаторскую.

– Глеб, что с Шапошниковым стряслось? – спросил он, забыв поздороваться и бросая портфель на стул возле стола.

– А это у тебя надо спросить, – Астахов посмотрел на него хмуро: под глазами темнели круги – следы трудного дежурства. – Сева, ты совсем охренел назначать дозу препарата, десятикратно превышающую обычную?

– Что?..

Сева рухнул на соседний стул, вдруг почувствовав дикую слабость в ногах. Что он там напортачил с лекарствами?..

– На, смотри! – Астахов сунул ему под нос историю Шапошникова с им же самим расписанной капельницей. – С какого перепуга ты ноль приписал к единице? Здесь один миллилитр должен быть, а не десять. Шапошников твой и так гипотоник, а на десяти миллилитрах ты ему коллапс утроил. Слава богу ребята из реанимации успели, а то мог бы уже умереть. Разгуляев тебя задушит собственными руками. И будет прав! Ты о чём думал, Сева, когда писал эту галиматью?

Сева поднял на злого и расстроенного товарища испуганные глаза.

– Не знаю, Глеб… Это какая-то ошибка… Я же сотни раз назначал этот препарат и никогда не путал дозировки… Это недоразумение, – голос его дрожал, и точно такая же противная дрожь появилась в животе, словно кто-то дёргал за ниточку, привязанную к желудку.

Сева бросил взгляд на циферблат старых часов, висевших над дверью в ординаторской. До ежедневной пятиминутки, с которой всегда начинался рабочий день, оставалась четверть часа. Сейчас придут все, в том числе и Разгуляев, который и так-то к нему не испытывает особой симпатии…

– Как сейчас Шапошников? – выдавил из себя Всеволод.

– Живой на твоё счастье.

Астахов тяжело вздохнул и отвернулся к окну, а Сева вцепился в его рукав и торопливо заговорил:

– Глеб, дружище, я тебя очень прошу не говори ничего Разгуляеву! Он же меня убьёт, просто четвертует. Ты же знаешь, как он ко мне предвзято относится.

– Ты мне врать предлагаешь? – нахмурился Глеб, с трудом вырвав руку из скрюченных пальцев Ярцева.

– Нет, что ты! Просто промолчи, пожалуйста, я тебя очень прошу! Мало ли по какой причине у больного могло упасть давление? А в истории я подправлю, уберу этот злополучный ноль. Ты же понимаешь, что я случайно, я не специально, просто перепутал. Это точно больше не повторится, богом клянусь! Я теперь по десять раз буду перепроверять каждое назначение.

По лицу Астахова Сева видел, что тот колеблется. К ошибкам в лечении здесь, на отделении, относились очень серьёзно, устраивали клинические разборы. Если больной умирал, а выставленный диагноз расходился с диагнозом посмертным, то на разбор приглашали патологоанатомов, совместными усилиями пытаясь найти причину гибели пациента. Врач мог что-то упустить, неправильно трактовать симптом, вовремя не распознать осложнение. Но чтобы перепутать дозировку лекарства… Такого не было никогда.

– Севка, ты понимаешь, что мог убить человека?.. – тихо спросил Глеб после бесконечной минуты молчания. Сева потупился и кивнул, покаянно опустив голову.

– Неужели ты выдашь старого друга? – прошептал он, не решаясь взглянуть на Глеба. – Меня же с позором выкинут отсюда… Можно будет уходить из медицины… Это конец, Глеб, для меня конец. Я прошу тебя…

Смотреть на испуганного, униженно выпрашивающего пощады друга было невыносимо.

– Чёрт бы тебя побрал, Ярцев! – выругался Глеб и с досадой стукнул кулаком по столу. – Внимательнее надо быть, когда пишешь назначения. А у тебя в голове одни гулянки. Когда уже нагуляешься и успокоишься?

За дверью послышались голоса, шаги. Глеб вздохнул, пододвинул к старому товарищу историю болезни и сказал:

– Ладно, бог с тобой! Быстро исправляй, пока историю не забрали реаниматологи. А Разгуляеву я ничего не скажу. К счастью, Шапошников жив, скоро совсем оклемается.

– Спасибо, Глеб, ты настоящий друг!

Сева схватил историю и стал быстро вымарывать злополучный ноль, пытаясь счистить чернила острием старого, давно валяющегося в столе скальпеля. Ещё одну службу сослужил хирургический инструмент, спасая человеческую жизнь, на этот раз врача, а не больного.

Шёл четвёртый час операции. У Глеба ныла поясница и затекла шея. Но он этого не замечал, сосредоточившись на работе рук до такой степени, что перестал слышать все посторонние звуки, кроме тихого ритмичного шуршания аппарата искусственной вентиляции легких и слов профессора, которые тот периодически ронял, давая указания своему ассистенту. Бестеневая лампа бросала яркий круг света на хирургический стол, на ограниченную салфетками операционную рану, в глубине которой билось и пульсировало человеческое сердце. Для Глеба за границами этого круга света не было ничего, будто весь мир сосредоточился на точных, ювелирно выверенных движениях инструментов в руках хирургов. И ему казалось, что он чувствует, как под его пальцами едва заметно подрагивает тонкая, как паутинка, невидимая ниточка жизни.

Вдруг Леденёв как-то прерывисто вздохнул и произнёс:

– Давай, Глеб, заканчивай сам. Осталось немного. Пусть тебе Лёня поможет, а я пойду. Что-то мне нехорошо. Давление, наверное, поднялось.

Глеб вскинул на профессора встревоженный взгляд и заметил нездоровую бледность и мелкие бисеринки пота на лбу Старика. Глаза над маской казались бесконечно уставшими.

– Хорошо, Алексей Иваныч, я всё сделаю, идите, отдыхайте.

Старик ушёл, устало опустив руки в окровавленных перчатках. Глеб не позволил себе отвлекаться на переживания, сосредоточился на работе. Но в глубине души затаилась тревога.

А когда операция закончилась, едва успев снять халат и перчатки и сполоснуть руки под краном, выскочил в коридор и бегом понёсся в кабинет профессора.

У него сердце дрогнуло и тревожно застучало, когда он увидел распахнутую настежь дверь кабинета и толпящихся там людей. Подбежал, заглянул внутрь через плечи и головы: ребята из реанимации укладывали Старика на каталку, тот был бледен и держался рукой за сердце.

– Нина, что происходит? – выцепил он из толпы дежурную медсестру.

– Ой, Глеб Александрович, говорят у Алексея Ивановича обширный инфаркт! – девушка в белом форменном брючном костюме подняла на него испуганные глаза. – Он как к себе вошёл, шатаясь, я сразу побежала следом, уложила на диван, достала его таблетки, которые он обычно принимает, померила давление. А давление невысокое, даже наоборот. Вижу, что ему совсем плохо, позвонила в реанимацию. Ну, а они уже ЭКГ сняли…

– Молодец, Нина, ты всё правильно сделала, – Глеб кивнул и отодвинул сестричку в сторону, прошёл в кабинет.

Командовал заведующий реанимацией Сергей Петрович, высокий, худой, похожий на Дон Кихота своей седоватой острой бородкой. Уже поставили капельницу и прикрыли грузное профессорское тело простыней, закрыв круглые отметины от электродов на его груди.

– Как вы, Алексей Иванович? – протиснулся Глеб мимо реаниматологов и взял за руку учителя. Рука была вялой и холодной.

Леденёв открыл смеженные мукой глаза и улыбнулся слабой, дрожащей улыбкой.

– Видишь, как всё получилось, Глебушка… Не успел я тебя вывести в люди, не успел. Прости…

– Вы о чём, Алексей Иванович? – Глеб сильнее сжал слабую ладонь профессора, бессознательно пытаясь поддержать, удержать.

Санитары с трудом развернули каталку в тесном помещении и стали вывозить больного в коридор.

– Сынок, позаботься о Зое, – еле слышно прошептал Леденёв, бросив на ученика умоляющий взгляд. – Пропадёт она одна, пропадёт…

– Всё будет в порядке, Алексей Иванович, не волнуйтесь! – Глеб, не выпуская руку Старика пошёл следом, отталкивая по пути растерянных коллег, медсестёр, больных. – Сейчас вам ребята в реанимации капельницу прокапают, а я рентген-операционную подготовлю, сделаем коронарографию, поставим стенты и всё. Через пару часов будете как новенький! Вы главное не волнуйтесь. Всё будет хорошо!

Он хотел идти с учителем дальше, в реанимацию, но кто-то взял его за плечо и остановил. Глеб обернулся.

– Ты-то куда намылился, Астахов? – спросил Сергей Петрович. – Там наша территория.

– Большой инфаркт? – задал вопрос Глеб, чувствуя, как что-то сжимается в области солнечного сплетения от мрачного выражения лица собеседника.

– Огромный. Полсердца. – Сергей Петрович коротко вздохнул. – Про прогноз не спрашивай. Я не господь бог и не гидрометеоцентр, прогнозов не даю. Но всё весьма хреново.

Заведующий реанимацией быстрым шагом последовал за дребезжащей каталкой по коридору. Глеб на секунду замер, обдумывая его слова, но тут же бросился следом.

– Сергей Петрович, так я готовлю операционную для коронарографии и стентирования?

– Да погоди ты со своей коронарографией! Нам его сначала стабилизировать надо, – и ушёл.

А Глеб стоял, растерянно опустив руки, и с болью в сердце вслушивался в жалобно-дребезжащий звук заднего колеса старой, разболтанной каталки, удаляющейся по коридору. И в голове у него крутилась глупая, ненужная мысль: «Университетская клиника, а каталки древние, доисторические. Неужели нет денег купить новые?»