(Не)Падай

К читателю

Мой дорогой читатель, рада приветствовать вас на этой важной странице. Важной, потому что мне есть, что вам сказать.

Большая половина из вас имеет исключительное право на то, чтобы провести параллели и сказать, что один из главных героев очень похож на одну весьма интересную личность (назовем ее «Человек»), которая в последнее время то и дело попадала в прискорбные обстоятельства, порочащие ее имя, и тут я не стану лукавить – часть образа писалась именно с этого Человека. Но важно понять то, что сами события, происходящие на протяжении всего сюжета, выдуманы мной самолично, и что данная работа – исключительный вымысел, не претендующий на подлинную трактовку жизни этого самого Человека, его характера и склонностей; она – плод моего воображения, вдохновленный мыслью «а что если бы…». Я обращаюсь к вам, надеясь на ваше понимание и поддержку.

Обнимаю.

Пролог

Самое худшее, что может сделать человек в гипотетической ситуации – это начать оправдывать другого человека перед самим же собой. Можно подумать, мол, это такая своеобразная реакция почти каждого индивида, ловко «сгенерированная» мозгом ради того, чтобы не чувствовать разочарования, подленько потирающего ладоши и нашёптывающего: «а я так и знал, а я же говорил».

Так вот, самое худшее, что может сделать человек – начать оправдывать другого человека. Почему? Потому что лучше упасть сразу, чем падать, когда все эти отвратительно-подростковые идолопоклонения с воздушными замками и розовыми очками едва ли не лезут у тебя радугой из задницы. Вот возьми на себя смелость и упади. Упади сейчас. Обещаю, ты поднимешься сразу же. Немного поцарапаешь коленки; возможно, пустишь слезу-другую, испортив макияж, но важен лишь факт – после этого падения ты хотя бы выживешь.

Если бы мне кто-нибудь поведал эту мудрость раньше и если бы я приняла её за некий абсолют, за некое неизменно работающее правило, то давно открыла бы школу под названием «Мимо метода проб и ошибок» и зарабатывала бы довольно-таки приличные деньги. Самое смешное и печальное в том, что – я знаю наверняка – школа пользовалась бы большой популярностью среди дур и дураков, которых, несмотря на разновозрастность, обязательно бы привели за руку родители или более-менее трезво мыслящие друзья. Однако я не исключаю, что каждый пятый ученик окажется добровольцем и постоянно станет занимать место в первых рядах воображаемой аудитории, чтобы прилежно записывать лекцию от воображаемого эксперта. Словом, набить шишки всегда успеется, важно другое – вовремя осознать, что ты наступаешь на грабли и успеть устроить себе профилактический экскурс в мир губительной зависимости от другого человека, как бы предупреждая потенциальную возможность этой самой зависимости.

Зависимость – очень популярное слово, особенно в нашем двадцать первом веке, когда люди пачками стали обзаводиться плохими привычками: от сигарет и алкоголя вплоть до болезненно-маниакальной привычки общаться с каким-то определённым человеком. И, ей-Богу, лучше бы я была прожжённой курякой и пьяницей, потому что испытанный мною невесёлый опыт некогда вверг меня в особую пучину отчаяния.

Я стояла за судебной трибуной. Слушатели длящегося уже приличное время процесса сидели тихо и спокойно, изредка склоняя друг к другу головы, чтобы шёпотом поделиться какой-нибудь мыслью или доводом. Ранее выступивший истец, как и все прочие зрители, ждали, когда же я начну говорить.

Быть свидетелем непросто. Все ожидают от тебя правды, подтверждения их домыслов, и в этот момент выжидающим взглядом на тебя смотрят порядка двадцати человек, которым так и хотелось сказать: «что вы тут забыли? Это вам не зрелище в Колизее, тупые вы зеваки». Впрочем, из этих двадцати человек всё же найдутся какие-нибудь студенты факультета юриспруденции, которых нелёгкая занесла сюда в качестве практики или домашнего задания.

Зал молчал. Я почесала щёку, разгоняя под пальцами зудящее ощущение, вызванное взбудораженными нервами.

Судья ещё не обратился ко мне. В принципе, он был мне неинтересен, да и я никуда особо и не торопилась, поэтому мой взгляд невольно был устремлён на адвокатский стол. Я смотрела на него. На него, чью фигуру и лицо знала досконально, ещё будучи семнадцатилетней впечатлительной девчонкой. На данный момент мне было двадцать три, и вот в чём парадокс – сейчас я больше не знала этого человека.

Старый судья тяжело кашлянул в своём кресле и махнул рукой, давая мне слово.

– Здравствуйте, – хрипловато произнесла я. – Меня зовут Нора Фирс.

Это было именно то, что я сказала тогда. Нет, не в суде, а ещё раньше, лет пять назад, когда, краснея и бледнея, подошла к нему откуда-то сбоку. Клод смотрел на меня с лёгким прищуром, как смотрел всегда и на всех, но буйно цветущий во мне тогда типичный фангёрлинг заставлял меня чувствовать себя чуточку более привилегированной. В конце концов, я имела право так думать, потому что рядом с нами и барной стойкой, у которой мы стояли, не наблюдалось никаких ярых поклонников.

– Здравствуй, Нора Фирс.

Клянусь, когда я услышала его низкий голос вживую, да ещё и назвавший моё имя, я откровенно обомлела. Потребовалось около десяти секунд, чтобы взять себя в руки.

– А можно я тебя обниму?

Ляпнув, я мысленно ударила себя по лбу. Ну конечно, нужно было начать с чего-то попроще, типа автографа и фотографии на память, однако, по правде говоря, мне никогда не была важна эта шелуха. Единственное, о чём я всегда мечтала – это о малюсеньком непродолжительном контакте, поскольку свято верила, что прикоснувшись к нему, я напитаюсь тем лучистым светом, который он непроизвольно транслировал каждым своим словом, действием, самим собой. Его аура и энергетика всегда поражали своей открытостью и простотой.

Каково же было моё удивление, когда он раскинул руки в стороны и улыбнулся, немного подавшись вперёд.

Я не падала в это объятие, как в омут с головой, а смаковала каждую секунду и уже была счастлива, едва ощутив пальцами джинсу его куртки, купленной им словно спонтанно на каком-нибудь «Алиэкспрессе». Клод частенько этим «грешил», а мне было как-то всё равно. Меня всегда устраивало, как он одевался.

Ощутив, как его руки сомкнулись на моей спине, я блаженно прикрыла глаза. Щека уткнулась куда-то в его плечо, а в нос ударил крепкий запах сигарет и бергамотового одеколона.

Многие фанаты воображают в голове картину первой встречи со своим кумиром; какие только сценарии им не лезут в голову. В моём представлении всё было куда скромнее, чем у многих, и я это знала, поэтому мне хватило семи секунд объятий, чтобы самой, проявляя уважение, отстраниться.

Встреча была спонтанной и оттого с большей нежностью лелеемой мной в воспоминаниях. Я никогда не забуду этот вечер, потому что спустя пару мгновений Клод спросил:

– Любишь «Кровавую Мэри», Нора Фирс?

Уже к полуночи в этом шумном, набитом людьми клубе я получила одно из самых важных (на тот момент) подтверждений в моей жизни – у нас с Клодом оказалось много общего. Раньше, до встречи, я пачками смотрела и читала различные интервью с его участием, впитывая в себя как губка его мировоззрение, его повадки, его манеру общения и знала наверняка его мнение касательно многих обсуждаемых нами тогда вопросов, среди которых были и нынешнее положение дел в обществе, и проблема самоопределения молодёжи (как профессионального, так и внутреннего), и важность уметь разговаривать с самим собой так же, как и с другими…

Слушать Клода – сплошное удовольствие. Он был как всегда пространным, с мудрым отголоском метафизического знания, и именно это привлекало в нём больше всего. Мне требовалось быть очень внимательной в разговоре с ним, потому что упустив даже одну деталь, сложно оказывалось понять, о чём речь. Темы плавно перетекали из одной в другую и мне нравилось идти вслед за его мыслью – ценнейшей единицей его немного эпатажного, но искреннего образа. Клод имел склонность быть загадочным, таинственным. Быть может, это из-за того, что он сам не знал, что выдаст в следующую секунду, а может потому, что класть он хотел на какую бы то ни было определённость.

Именно это отсутствие определённости и тяга к сумбуру, как я впоследствии осознала, было для него всей жизнью. Жизнь и есть сплошная неопределённость, так какого чёрта мы продолжаем загонять себя в узкие рамки? Вторя этому своему кредо, Клод мог смело говорить, что целью современных молодых людей должно быть жгучее желание «трахнуть систему». В пределах разумного, конечно. Его велеречивые фразы были похожи на психоделические проповеди, потому что Клод копал глубоко и нередко его язык не поспевал за мыслями. При первом разговоре многие его измышления были озвучены им мягко, с долей должного приличия, но сама их суть не менялась, и вот эта искренность подкупала.

Мы проболтали до часу ночи, сидя за одной лишь только барной стойкой, и изредка шевелили пальцами, тем самым прося бармена ещё по одной. Меня всегда впечатляло, что Клод более «приземлённый», в отличие от многих его коллег «по цеху». И теперь, когда я увидела это воочию, моему обожанию не было предела.

Всё хорошее имеет свойство заканчиваться, но я не чувствовала грусти. Это был самый счастливый вечер в моей жизни.

– Эй, Нора, – окликнул меня Клод, когда я уже уходила. – Возьми.

В его руках я увидела маленькую помятую визитку, которую он, должно быть, достал из кармана куртки или джинс. Клод протягивал её мне.

– Позвони мне, подруга. Идёт?

И я позвонила.

Глава первая

В семнадцатилетнем возрасте я была довольно-таки впечатлительной девчонкой. Всё, что происходило перед моими глазами, тут же откладывалось в голове, и неважно, нужна была ли мне та или иная информация или не нужна. Вне зависимости от моего мнения мозг сам принимал решения и достаточно часто рефлексировал в ответ на каждое событие. Умерла любимая кошка – рефлексия. Понравившийся мальчик поцеловал в щёку – тоже рефлексия. Я принимала всё близко к сердцу, и мама иногда в шутку говорила, мол, как ты вообще ещё не лопнула от переизбытка бушующих в организме химических процессов, ведь я чувствовала всё происходящее чрезмерно и с лихвой и могла быть ходячим дофамином и мелатонином – в зависимости от ситуации.

Именно тогда, в столь нежном возрасте, я впервые узнала о существовании Клода.

Мы с подругой пришли в кинотеатр и ткнули, что называется, пальцем в небо при выборе киноленты. Просто потому, что нам нечего было делать. При подкидывании монетки выпала решка, обозначая перспективу ближайшего времяпровождения.

Это была какая-то драма. О ней каждая из нас мельком видела по телевизору в рекламе, но мы не придавали ей большого значения – фильм как фильм, однако в тот день судьба сыграла со мной шутку, и я до сих пор не понимала злую или хорошую.

Я как ни в чём не бывало заняла своё место на сеансе и – признаюсь честно – заснула, а когда оклемалась, на экране уже разворачивалась некая трагедийная сцена, которая привлекла моё внимание. Точнее, внимание привлекло покрасневшее лицо, снятое крупным планом. Всё в слезах и соплях, оно было напряжено в эмоции злобы и одновременно горечи, и выглядело так, словно секунда-другая – и сейчас прорвёт. Эту сцену я наблюдала долго. Достаточно, чтобы осознать и оценить всю мощь актёрской подготовки, которая вкупе с красивым лицом образовывало просто впечатляющее «комбо».

Далее всё развивалось по банальнейшему сценарию: по приходе домой вбить в поисковике название фильма, открыть вкладку «актёры», найти нужную персону и, наконец, узнать имя.

Клод Гарднер.

Ну а дальше… Дальше всё типично. Это и бессонные ночи в попытке охватить сразу всю фильмографию, это и долгое любования фотографиями с многочисленных фотосессий для разных журналов, это и стыдливые попытки читать высокорейтинговый фанфикшн и прочее-прочее-прочее. Признаюсь, сначала меня интересовало только лицо. Какой семнадцатилетний подросток задастся целью проникнуть сразу «под рубашку» в попытке извлечь из глубин чужой души какие-то затаённые смыслы? Помнится, я даже ставила одну интересную фотографию Клода на заставку телефона, чтобы любоваться его чёрными густыми – гуще, чем у меня – волосами, выразительными бровями, миндалевидными глазами с бледными-бледными веками и красивыми губами. Этот этап я называю «писать кипятком». Нет, ну правда, любое упоминание о Клоде воздействовало на меня самым странным образом, и тогда я начинала активно вступать в разговор, презентуя своё увлечение им как некий трофей, и начинала буквально сгорать от нетерпения, чтобы высказаться, словно я превращалась в бесперебойную батарейку «дюрасел», готовую без умолку трещать об объекте своего восхищения.

Следующий этап более осмысленный – «докопаться до сути».

Рано или поздно наступает момент, что тебе становится недостаточно своего кумира, будь он запечатлён хоть в самых разных ипостасях, в самых разных одеждах и в самых разных настроениях. Тебе хочется узнать, чем он дышит, чем живёт, и вот тогда начинается самое приятное – копание глубже, за эту самую пресловутую «рубашку». Это было приятно хотя бы потому, что так я ощущала себя намного ближе к нему, чувствовала себя даже похожей на него, узнавая какие-то факты. После в ход пошли разномастные интервью. Я читала и смотрела их в запой, выписывала показавшиеся мне интересными умные мысли (а мыслил Клод восхитительно нешаблонно) и распечатывала его цитаты, чтобы вклеить их в мой особый «альбом ценностей».

Дальше был, пожалуй, самый важный в становлении моей личности этап – «сублимация». Да-да, это то самое явление, которое становится неотъемлемой частью человека, когда из-за чего-либо или из-за кого либо он испытывает эмоции и ищет, как бы выразить их в подходящем для себя эквиваленте.

Первый портрет Клода из-под моей руки вышел жутким и «топорным», полным типичной неумелой техники, которой я понабралась из онлайн-самоучителя в Интернете. На первых порах я не требовала от себя много, и бросить всю эту затею не дало чётко сформулированное самой себе намерение – «я хочу изобразить его просто божественно». Так звучала моя цель.

Я всегда уважала увлечённых чем-то или кем-то людей, потому что они способны излить своё восхищение в стихах, на полотне, в прозе… Да хоть с помощью гончарного круга, главное иметь воображение. Взять тот же самый фанфикшн. Им занимаются не обыкновенные ленивые «диванные потребители», а люди, которые способны говорить языком искусства в ответ на происходящее по ту сторону экрана.

В итоге божественный портрет я-таки нарисовала. Это случилось спустя несколько лет, когда мы с Клодом уже были «накоротке». Благодаря Клоду я развила в себе талант и даже стала зарабатывать на этом, рисуя на заказ.

Резюмируя всё вышесказанное и подведя итоги всех перечисленных, но далеко не последних этапов, можно сказать, что моя история началась самым предсказуемым и тривиальным образом.

К девятнадцати годам, незадолго до первой встречи с Клодом в одном из баров Нью-Йорка, я знала о нём несколько гиперважных вещей:

1. Клод бисексуал. Об этом он заявил ещё в самом начале своей карьеры, хотя и не любил ярлыки. Помнится, на одном из комик-конов журналист из зала задал ему каверзный и невероятно тупой вопрос.

«Вы отрицаете понятие ориентации и понятие гендера. Что же, получается, вы позиционируете себя никем?».

На что Клод незамедлительно ответил:

«Я позиционирую себя человеком. Это важнее всего».

2. Клод ратует за справедливость и равенство с особой яростью и рвением. Ему никогда не составляло труда стать участником какого-нибудь политического или социально направленного митинга. Благая революционность – его состояние души, и я часто думала о том, что Клода впору бы называть ролевой моделью.

3. Клод курит травку.

Если соединить все три пункта воедино, вырисовывается довольно смелая общая картина, но она не так проста, как кажется на первый взгляд. За ней – тонны горечи и боли, прямо как за филигранными пируэтами балерины, которая раз за разом множит эту боль, чтобы сделать из неё что-то возвышенное и красивое. В самом начале знакомства Клод не любил об этом разговаривать, но охотно давал советы с высоты своего возраста – он старше меня на пять лет – и опыта, и, надо сказать, они работали. Клод никогда не афишировал свои проблемы, но во время всяких интервью изредка давал понять, что у него были тяжёлое детство и тяжёлый путь в кино-индустрию.

Распространяться об этом публично – дело опасное. Я понимала это, когда мне было ещё семнадцать.

И вот, наконец, мне девятнадцать.

Спустя полмесяца после первой встречи с Клодом в баре я мчалась к нему на второе «рандеву». Стояло раннее лето. Под мышкой у меня был зажат тубус с относительно свежим рисунком, который я намерена была подарить Клоду. Да, банальный подарок, но что ещё я могла ему предложить, кроме своего творчества? Это был не тот самый божественный портрет, который я нарисовала через пару лет, но этот тоже казался мне более-менее приличным: там я изображала Клода, склонившего голову к своим коленям и смотрящего так невинно, так жертвенно, что аж сердце заходилось. Понятное дело, идея была не моя – я просто перерисовала образ с одной из его знаменитых чувственных фотосессий и на том была вполне довольна.

– Очень необычный и красивый стиль, Нора Фирс, – сказал Клод, улыбаясь моему портрету. – Спасибо тебе.

Он ещё долго звал меня Норой Фирс, словно было для него в этом что-то забавное или принципиальное.

Хоть я и волновалась, вторая встреча прошла отлично. Мы сидели в уединённой кафешке в самом её углу и просто разговаривали обо всём. Клод удивил меня тем, каким чутким и внимательным собеседником он оказался. Когда порой от волнения я начинала тараторить, он замечал это и улыбался с этим своим фирменным, искренним прищуром. А ещё он задавал вопросы. Много вопросов. Иногда мне становилось от этого неловко, мол, как так – звезда и интересуется твоей жизнью, твоими мыслями, твоими увлечениями? Спустись с небес, Нора! Тебе пригрезилось!

Но нет. Я украдкой щипала себя и знала наверняка – это не сон.

Я старалась не говорить с ним о его актёрской и музыкальной карьерах, поскольку думала, что он, вероятно, хочет от этого отдохнуть. Единственное, что он сказал по поводу своей профессиональной деятельности, было следующее:

– Не скрою, иногда я устаю от папарацци, – размеренно говорил он, с чувством затягиваясь сигаретой. – Устаю настолько, что теперь мне абсолютно побоку, с кем, где и когда меня заметят. Не ставить же свою жизнь на паузу только потому, что из-за каждого куста на тебя направляют камеру, чтобы сделать «желтушный» эксклюзив.

Это объясняло его смелые посещения общественных мест и всякого рода заведений. Ещё один повод восхищаться Клодом Гарднером.

Чаще всего Клод зависал где-нибудь со своими коллегами по музыкальному цеху. У них был совместный музыкальный проект, держащийся, по правде говоря, только на имени Клода, но ребята из группы – Майк и Генри – были замечательными. Они были знакомы с подросткового возраста и всегда держались вместе. Надо быть свободно вхожим в доверие Клода, чтобы он познакомил тебя с Майком и Генри. Меня удивило, когда он протянул мне бумажку с каким-то адресом и сказал:

– Приходи завтра по этому адресу в шесть часов. Будет небольшая закрытая вечеринка в доме моего приятеля. Познакомлю тебя с Майком и Генри. Вы друг другу понравитесь.

На тот момент, будучи уже более раскрепощённой рядом с Клодом, я достойно, не скатываясь в несвязное благодарное бормотание, отреагировала на предложение.

– Пожелания по дресс-коду? – спросила я, и тут Клод как-то хитро и странно улыбнулся.

– Оденься так, как чувствуешь себя.

– Замётано.

Я всегда догадывалась о том, что бо́льшая часть его друзей и знакомых склонны считать себя небинарными личностями, но была самую малость ошеломлена, когда увидела несколько мужчин, одетых довольно-таки, по меркам общества, специфично: от женского джинсового комбинезона до цветастого балахона, подпоясанного на манер платья. Нет, я знала, что такие люди существуют и также поддерживала их смелость, но просто не была готова резко попасть из стандартизированного общества в круг людей, которые с гордостью считали себя фриками. Сам Клод встретил меня в тот вечер в чёрном боди и полупрозрачной чёрной накидке, в которую кутался, когда выходил покурить на свежем воздухе. Мне, одетой в обыкновенные джинсы и кроп-топ, стало как-то неловко, на что Клод успокоил меня:

– В этом всё и дело. Ты одеваешься так, как чувствуешь себя. Ограничений нет. Вполне нормально, когда женщина одевается как женщина, а мужчина как мужчина, и так же нормально, когда мужчина одевается как женщина и наоборот.

К слову, Клоду шёл его новый, увиденный мною впервые образ. Тому, как сидело на нём боди, могла бы позавидовать любая девчонка. Учитывая его универсальное лицо, ему подходили многие вещи, включая нюдовый макияж, который блестел на его коже переливом цвета слоновой кости. Всё это было для меня в новинку, но мне чертовски нравилось это внезапное перемещение в мир отсутствия рамок, где люди – это просто люди.

В самом начале вечеринки Клод мягко взял меня за плечо, протискивая через толпу, собравшуюся в гостиной, и отвёл меня прямиком к Майку и Генри, образовавших своё маленькое общество в уголке просторной кухни.

– Ребята, хочу познакомить вас с Норой – я про неё рассказывал.

Те среагировали моментально.

– Та самая Нора, которая даже не попросила автографа? – улыбнулся мне Майк.

Я была напряжена и натянута как струна, но смогла подтвердить.

– Да, это я. Очень приятно с вами познакомиться.

– И нам. – Генри бросил на меня милый взгляд полупьяных глаз. – Мы втроём сейчас будем выступать в гостиной. Слышала когда-нибудь наши песни?

– А то!

С каждой новой секундой я ощущала себя всё застенчивее и застенчивее, словно до конца не могла поверить, что я действительно вхожа в общество актёра и музыканта Клода Гарднера. Впрочем, ребята быстро заставили меня забыть об этом.

Через десять минут все в гостиной заняли места на полу перед маленькой импровизированной сценой, похожей на низкий помост. На ней стояли барабанная установка, гитара и клавиши, и Клод, Майк и Генри распределились между инструментами.

Раньше я слышала их песни и нельзя было сказать, что я находилась под впечатлением от них, но и разочарованием тоже не пахло. Если говорить по-честному, то поистине певческим голосом обладал только Майк. Он был единственным самородком среди них троих, в то время как голос Генри был тихим и больше напоминал протяжное бормотание священника, нараспев читающего молитву. С Клодом же… С Клодом было всё сложнее. Его голос – от природы низкий и хриплый – мог взять на удивление высоченную чистую ноту, но он предпочитал больше говорить в микрофон, нежели петь. В тот вечер я всё равно сидела перед сценой и улыбалась как дурочка, радующаяся возможности слышать их троих вживую.

После небольшого концерта все уселись в круг за игральные карты. Меня, разрумянившуюся и довольную, позвали занять место в этом кругу и сыграть партию-другую. К тому времени я уже знала около семи человек и чувствовала себя более уверенно.

На самом деле карты никого не интересовали. Все уселись в круг, чтобы вести пьяные продолжительные беседы, как это обычно бывает в компаниях. В процессе обсуждения всплыла очень занимательная любопытная мне фраза.

– Клод, желаю послезавтра удачи.

– А что будет послезавтра? – поинтересовалась я, находясь под лёгким градусом от домашнего сидра.

Клод заговорщически сверкнул глазами, прикурив самокрутку.

– Увидишь.

Из моей головы совсем вылетело, что на послезавтра была намечена премьера фильма, где Клод играл второстепенную, но ключевую роль. Я всегда следила за новостями и даже ставила себе напоминания в заметках телефона, чтобы не пропустить то или иное событие, которое должно транслироваться по телеканалам, но в день-икс я банально про это забыла и включила прямую трансляцию уже на её середине.

То, что я увидела, шокировало меня. Я ощутила волну будоражливых мурашек по всему телу, когда Клода показали общим планом, стоящим со своими коллегами на красной дорожке.

Ноги Клода объяли узкие сверху и широкие снизу персиковые брюки-клёш. Его грудь спокойно вздымалась под коротким, слишком коротким топом цвета старого выцветшего кружева, а на плечах лежала идеально подобранная шубка бургундского оттенка. Ну а на ногах… На ногах поблескивали скромные лодочки.

Вот это я называла «выпасть в осадок». Я не могла разобрать своих чувств, ведь Клод в первый раз появлялся в подобном виде публично, но спустя несколько минут я ощутила какое-то смутное сытое удовлетворение от презентуемого Клодом образа, в довесок подчёркнутого неброским светлым макияжем. Светлый всегда был ему к лицу.

– Господи, что за чудище такое, – ахнула моя мама, сидевшая рядом со мной на диване. – Это твой как его там?..

– Клод Гарднер, – несколько раздражённо произнесла я.

– Ну и мерзость, – покривилась она. – Какой мужчина с нормальной психикой станет рядить себя куклой?

Я крайне терпеливо пояснила:

– Это небинарная агендерная личность.

– Это аморальщина!

Я развернулась к ней вполоборота, «с упоением» готовая слушать типичные проявления чужой нетерпимости, взращённой святыми постулатами традиционного общества.

Тем временем мама продолжала:

– Сегодня он одевается в женщину, а завтра пропагандирует педофилию, как ты не понимаешь!

– Какая между этим связь? – Я скептично приподняла бровь.

– Такая, – отрезала мама, заканчивая разговор. – Человек, стёрший одну грань, сотрёт и другую, вот увидишь. Это всё – о гранях.

Я, конечно, жутко на неё обиделась. Для меня не было секретом, что мама довольно-таки непреемственна по отношению к людям, которые пренебрегают стандартами и нарушают, по её излюбленной фразе, общественные нормы морали, но возвращаться к подобным темам даже изредка было для меня настоящей мукой.

Толерантность я воспитала в себе сама. Я всегда думала: «почему кто-то должен страдать только потому, что он любит кого-то или выражает себя так, как он себя чувствует? Это ведь в высшей степени несправедливо». Подтверждение своим мыслям я находила в книгах, кинематографе, музыке, изобилующей мотивами, затрагивающими остро стоящие проблемы нетерпимого общества. Какие только аргументы я не слышала. Все они были топорными, узкими, шаблонными и все как один твердили – «противоестественно». Когда-то я правда пыталась спорить с такими людьми, однако потом поняла, что лучше потратить время на что-то действительно полезное. Для своих нервов в том числе. То же самое в моём поведении с мамой – я просто молчала.

Меня огорчал тот факт, что мы с ней находимся по разные стороны возникшей полемики, и иногда в голову закрадывалась мысль – стоит ли ограничить наше с ней общение из побуждений своей принципиальности? В мире существуют два главных аспекта, на которых зиждется общество: твоя жизненная позиция и твоя семья, и я считала, что люди, взявшие на себя смелость выбирать, – либо очень глупы, либо чертовски мудры. Я была где-то посередине и вплоть до своих двадцати двух оставалась таковой.

Премьера, на которую так эпатажно разоделся Клод, прошла успешно. Пресса и зрители были довольны его смелым образом и даже окрестили его дивой, и это прозвище закрепилось за ним раньше, чем он снова появился на публике в подобном виде.

Я восхищалась Клодом во всех аспектах: восхищалась его характером, его воинствующей позицией, его действиями, его движениями, его внешностью. Да, я знала, что существует такое понятие, как «идеализация», в которую мама меня часто «тыкала» носом, но предпочитала думать, что если мое мнение о Клоде и субъективно, то только минимально. В конце концов, я общалась с ним «глаза в глаза» и могла с полным на то правом заявить, что он такой, каким я его себе представляла, основываясь на его публичных появлениях, таланте и интервью: искренним, добрым, солнечным, справедливым, сияющим ярче тысяч звёзд на небе. Этот мир не заслуживал Клода Гарднера.

Наше общение с Клодом развивалось постепенно. После второй встречи временно мы перешли на смс-ки из-за его плотного графика – музыкальные туры и съёмки в кинокартинах выжимали из него все силы. Однажды мы с ним созвонились и он внезапно спросил:

– Нора, ты всё ещё рисуешь?

– Эм, да?.. – неуверенно отреагировала я на этот вопрос.

– Один мой знакомый увидел нарисованный тобой портрет и теперь хочет, чтобы ты нарисовала его с дочерью. За плату, разумеется.

– Да я как бы… – пробормотала я. – Могу и просто так нарисовать…

– Не говори глупости. Любой талант, если это правда талант, стоит больших денег.

Улыбаясь в трубку, я прикусила губу.

– Уговорил.

С тех пор, как я в семнадцать лет впервые взяла краски и полотна, я не отходила от этого своего увлечения, открывшегося во мне благодаря Клоду. Из раза в раз я совершенствовала свои навыки и разные техники рисования, пока не достигла, так сказать, пика своих умений. Конечно, я не останавливалась на достигнутом, но уже вполне считала себя мастером, способным на многие творческие эксперименты. Когда Клод предложил мне нарисовать его знакомого, я осознала, что то, чего я хотела, начинало постепенно сбываться, а хотела я превратить это хобби в смысл моей жизни.

Кажется, я уже упоминала, насколько я была благодарна Клоду. Он стал для меня Вдохновителем (именно так, с большой буквы), и это заведомо окупало все на тот момент ещё не случившиеся «эксцессы». Я часто рисовала портреты Клода, и он об этом знал и поддержал меня, когда я решилась сменить «репертуар»:

– Кисть в твоих руках способна на большее, чем просто изображать мою пафосную мину в разных вариациях.

История моей дружбы с Клодом весьма любопытна. Даже для меня. Я не знала точно, в какой момент всё пошло не так, но смутно догадывалась, что это «не так» было с самого начала. Надо было лишь только заметить, только обратить внимание…

Но я не заметила. Только запоздало схватилась за голову, когда Рубикон был бесповоротно перейдён. Как это там – точка невозврата? И Клод благополучно оставил её позади.