Buch lesen: «От Любви И Разбойников»

Cristiano Parafioriti

От любви и разбойников

роман

Перевод: Elena Batrakova

От любви и разбойников

Кристиано Парафиорити © 2021

Фотография для обложки

предоставлена Нунцио Ди Дио

Вёрстка и графика

Сальваторе Лечче

«Хочу, чтобы они все сдохли! Все: крестьяне, разбойники и враги Савойи, враги Пьемонта, мятежники мира. Смерть мерзавцам, смерть этим ужасным сукиным сынам, мне не нужны свидетели, скажем, что они все разбойники».

(Полковник Пьер Элеоноро Негри. Приказ генерала Энрико Чалдини, лейтенанту короля Виктора Эммануила II, Август 1861 года).

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Это произведение фантазия. Персонажи, организации и обстоятельства являются плодом воображения автора, если таковые имеются, используются в повествовательных целях. В остальном любая ссылка на реальные факты и реальных людей считается чисто случайной.

Или почти случайной.

КАЖДОЕ ПРОКЛЯТОЕ УТРО

В Галати Матертино в Сицилии, Калоджеро Эмануэле сказал «Бау», он встает на час раньше и знает, что ему придется начать еще один день, работая в администрации. Как и у многих сицилийских отцов, его дети разбросаны по Италии по рабочим обстоятельствам и, конечно, эта удаленность не может не заставить его вставать с постели более грустным. Каждое чертово утро. Весна только началась, и здесь, в горах Неброди, солнце еще робкое. На рассвете оно восходит с горы Рафа и отбрасывает несколько теплых лучей на морщинистую плитку главной площади затерянной деревни, куда оно еще не доходит, чтобы согреть колючий воздух и онемевшие тела тех, кто начинает свой день. Калоджеро Бау пьет кофе в баре Чичио, курит вторую сигарету рассеянно глядя на не многочисленных прохожих и величественную церковь. В этот самый миг его сердце заколотилось. Он подумал о Доне Пеппе, Эмануэле произнес «Люпило», его отец умер всего несколько лет назад, эта церковь опора всегда занята организацией праздников, подготовкой разных месс, способная отдать себя безоговорочно на служение Господу и духовенству. Иногда Дон Пеппе мог показаться немного угрюмым, но на самом деле он был просто древним, в хорошем смысле этого слова, человеком немногословным и способным. Когда он покинул мир, казалось, что неф церкви рухнул, но еще хуже, было его сыну Калоджеро, он посвятил отцу свое существование. Калоджеро Бау женат, у него трое юных детей, пожилая мама и сестра «Скетта», она все еще живет в Галати. Он работает в муниципалитете (что роскошь в наши дни) и он тянет лямку вперед как может. Кофе, пара сигарет, а затем, на борту своего «Фиат Пунто блю», отправляется на службу в муниципальный архив, что на выезде из деревни, по дороге в Торторичи. И так каждое чертово утро.

ПОБЕГ В ТРУНГАЛИ

День холодный и хмурый. Я встретился с моими друзьями из района Пильери в лесу, неподалеку от Трунгали. Немного жуткое место из-за присутствия разрушенной церкви, о которой в Галати Мамертино рассказывали ужасные вещи. Турэ С., который наш главарь, решил построить там хижину, поблизости от небольшого протока. По его словам, это должно стать испытанием мужества. Мы перетащили туда несколько деревянных досок, моток железной проволоки, украденной на стройке, и другие инструменты, необходимые для достижения цели. Мы работали более двух часов, пока не построили наше убежище. Мы были детьми, и строительство хижины в лесу для нас важная миссия. С нами деревянные мечи, луки, украшенные шпагатом, и воображаемые враги; мы должны быть, по-своему, бесстрашными. Раскусив по паре фундука и несколько незрелых каштанов внутри нашего укрытия, мы заметили, что с неба, все более и более мрачного, начали падать капли. Частота дождя усилилась, и крыша из листьев больше не могла укрывать всех нас. Мы бежали смущенные и в замешательстве, кто-то отправился по лесу, другие спустились ниже по течению, я как-то смог укрылся под аркой на входе разрушенной церкви Трингали. К содроганиям от холода добавился озноб ужаса, и постепенно начал охватывать меня. Руины храма защищали от дождя, но не от страха. Напротив.

Ходили слухи, что неподалеку, столетиями раньше умерла молодая девица. В попытке спастись от лап барона Галати, хозяина этих земель, желающего овладеть ею, девушка трагически погибла, бросившись на недавно подстриженные острые стволы ореховой рощи. Барона никто не обвинил в попытках расправы, и смерть молодой женщины прошла как роковая неприятность. Несмотря на безнаказанность в глазах людей, барона захватили угрызениями совести, и, пытаясь очистить свою душу, он решил построить на месте преступления церковь. Но решение оказалось безумным с самого начала, и стало предвестником неясных предзнаменований и ужасных несчастий. В одну из летних ночей, вспыхнул разрушительный пожар, таинственно начавшийся с самой церкви, охватил весь окружающий лес. После трех дней яростной борьбы с огнем, казалось, посланного загадочной силой, пожар утих, последние вспышки потухли, открыв крестьянам уже обугленное тело барона. Каким-то неясным образом месть юной девицы полностью свершилась.

В тот момент, как я думал об этой жуткой мести, мои ноздри сбила странная вонь. Я бросил взгляд вглубь церкви, и из-под крапивы вырвался истошный вопль черного кабана. Он не отступил от моих криков, не отступил ни на шаг, скорее наоборот, явно собирался нацелиться на меня. И ужас совсем поглотил меня, когда появилось то, что раньше казалось лишь опасным ощущением. Выводок черного кабана появился рядом со мной. Я понял, что нахожусь в худшем из положений: между матерью и ее питомцами. В мгновение ока я кинулся в бегство, мне показалось самым надежным и верным решением, если бы только один из тех диких маленьких кабанят, не решил бежать передо мной, я как будто гнался за ним. Вы должны понимать, что разъяренная мать, поняла об опасности оставшегося потомства, и бросилась на защиту беглого малыша. Внезапно сцена стала парадоксальной. Я попытался уклониться со священной тропы, чувствовал, как мои руки раздираются ветвями кустарника, а ноги наполнились зудом от крапивы, которую я навязчиво косил в попытке спастись. Пронзительные стоны несущегося поросёнка заглушили яростные вопли черной матери покрытой шерстью и гневом, и ни один путь более мне не казался безопасным. Уже в изнеможении я споткнулся о настил из листвы, ставший скользким от проливного дождя, и, обернувшись, понял, что у меня больше нет выхода. Я только успел предупредить обрушивающийся на меня тяжелый, глухой удар.

* * *

Отдача от посадки.

Шасси коснулись земли, отдалив меня от странного кошмара. Я посмотрел на часы: 08.40. Самолет довольно пунктуален.

Я поднялся, все еще в шоке от многострадального сна, потянул вниз полку багажного отсека и включил мобильный телефон. Другие пассажиры сделали то же самое, возвращая телефоны в обычный режим, зазвучал навязчивый, концерт сигналов, перезвоны, гудки. Люк открылся, свет Палермо проник внутрь кабины самолета. Вскоре за пределами самолета, еще до того, как я добрался до трапа, воздух моей земли наполнил мои легкие и сердце.

Когда я переезжал на автобусе из аэропорта на вокзал, рядом со мной промелькнул монумент в память о резне в Капачи.

Какая бесконечная печаль! Горькая стела, возведенная в память о неизъяснимой боли, кровавом пятне в истории острова, забитого мафией.

После долгого путешествия на поезде по побережью Тирренского моря в направлении Мессины, я вышел на остановке Святой Агаты в Милителло, где меня ждали мои друзья. Вот мы и въехали на одну из многочисленных улиц, ведущих на Неброди.

Я видел, как моя страна устало цеплялась за гору, и, после быстрого перекуса, я заснул, на этот раз безмятежно, убаюкиваемый воздухом бледной весны, что все еще пыталась парить в воздухе, там, на Галати Мамертино в Сицилии.

ОДИНОЧЕСТВО

В пять часов по полудню мать нарушила мой отдых, побеспокоив меня соблазнительным горячим кофе. Она знала о моем желание увидеть площадь и старых друзей после многих месяцев, проведенных более чем за тысячу семьсот километров. Мне сорок лет, двадцать из которых прошли на севере, полжизни, что равно в действительности целой.

Кофеин тут же привел меня в движение. В шесть я вышел на площадь. Прогуливаясь по старому району, я испытывал сладостное чувство, будто листал альбом воспоминаний, чувствуя, как в груди сжимается мое сердце. Все прошло. Там, на улице Пилери, остались только камни домов, а здесь, на дне моего сердца, лежат валуны, гораздо более тяжелые, чем память.

Калоджеро Бау первый сельчанин, которого я встретил. Я не смог отказаться выпить с ним еще кофе в баре Чик-Чио. Он рассказал мне о своих детях и особенно о Илении, старшей, она по телефону рассказала своему отцу, что осталась очень взволнована после прочтения моих рассказов. Затем он начал рассказывать мне о своей работе в архиве и о том, как со временем увлекся чтением старых записей о рождении и смерти, в частности о конкретных записях про исчезнувшие фамилии или, как он сказал мне о «древних вещах».

Никогда бы не подумал, что Калоджеро Бау может развить во мне такое любопытство. Хороший человек, без тени сомнения, скромный, симпатичный, но, конечно, никогда не казался мне тем, с кем можно касаться таких специфических и конкретных тем. Наоборот, он невероятно меня заинтриговал. Я даже согласился снова вдохнуть пассивный дым его очередной сигареты, и, выйдя из бара, мы сделали пару шагов по площади Святого Джакомо. На мгновение я мельком увидел, как мой отец сидит в центре Мастеров-Ремесленников и читает «Вестник Юга». Именно в это короткое мгновение я действительно ощутил себя дома. Калоджеро Бау снова рассказывал мне об архиве. В действительности, он не мог рассказать мне ничего другого, но не изменил во мне жгучего любопытства и желания ознакомиться с бумагами, о которых он мне повествовал. С сумерками я забрал отца после его последних вечерних дел, и мы вместе в обнимку пошли домой. Недалеко от двери, благодаря ясному небу, на меня нахлынуло неудержимое желание отправиться к горе Рафа.

Оттуда панорама не имеет себе равных в любое время дня, но вечер на Рафе чистая поэзия! На закате, солнце уступает место луне и звездам, и, тем не менее, прежде чем умереть, ему удается придать вид на Тиррено и Эолие стоящие в отдалении. Казалось, что острова, вот-вот поглотят воды, но их никогда не затапливало. Они пребывают в вечном равновесии, как бы охраняемые небесным заветом, что поместил их туда навсегда. Действительно, я знаю, правду, эти острова мы, изгнанные дети этой земли, теперь оторванные от нее. Так близко к сердцу, но так далеко от тела, мы можем прикасаться друг к другу иногда, только время от времени. Почему так случилось, что в один прекрасный день, мы как изгнанники, отрезаны от наших корней, несправедливость судьбы, что осуждает землю и ее детей, вот уже по крайней мере два столетия.

Темная воля, полностью предназначенная для зла, она превращает нас в острова изгнанников.

На север, в Германию, в США, в Австралию. Маленькие, большие острова детей, украденных у их материнского Острова.

Архипелаг одиночества.

ВЕРИТАС

Я уверен, что однажды я открою секрет, почему тот же самый сорт кофе, который пьют на юге, вводит в ваше тело дозу кофеина, которая кажется тройной по сравнению с дозой кофеина в Ломбардии. Это вода, это воздух, это какое-то странное психологическое подсознание, но эффект от глотка сравни ведру с ледяной водой, внезапно ударившей в лицо.

Калоджеро Бау соблюдал пунктуальность. Привычный кофе и обычная сигарета, после чего мы направились в сторону архива. Во время короткого путешествия вдалеке показалась падающая церковь Трунгали, она вернула меня в кошмар вчерашнего дня. Все казалось настолько реальным, что, как только я вспомнил, меня охватил озноб страха.

Архивы располагались в холодном и сыром подвале; не думаю, что с того времени многое изменилось. Солнце никогда не попадает и находится практически на окраине города. Я не завидую тем, кто там работает, и не завидовал им тогда. По крайней мере, тогда я встретил ожидающего меня Бастиано Монтанья, помимо всего, мой давний и близкий друг, оказался сотрудником офиса. Мы сердечно поприветствовали друг друга, он уже знал о моем приезде и, поговорив о былых временах, отвел меня в комнату, где хранились самые старые бумаги девятнадцатого века. Там хранятся свидетельства о рождении и смерти, журналы регистрации браков, различные другие отдельные листы и множество упаковок. Говоря техническим термином, официальные регистры почти, все в виде типографских размеров, типичного формата для той эпохи. Скрепленные из расчета по одной на каждую сторону корреспонденции, год отсчета каждого регистра написан на фасаде синим карандашом.

Я сел и стал листать дела и документы. Почти все они состояли из заранее напечатанной основы, а переменные части заполнялись вручную. Я взял наугад 1856 год. Курсив письма показался мне гармоничным, я сразу понял, что те, кто составлял личные документы, изучали правописание в школе, в ту эпоху достойно роскоши синьоров. Фактически, из подписей, поставленных под документами, я обнаружил, что тогдашний мэр, еще выполнял и роль офицера по актам гражданского состояния, составлял реестры. Я уже знал, что в то время мой Галати назывался «Галати» без приставки «Мамертино», ее присвоили в 1912¹ году, но я не знал, что она принадлежит району Патти. Совсем не плохо. Вместо этого я наткнулся на приятные диковинки. Я обнаружил, что в городе частично сохранились те же кварталы, что и сейчас, некоторые фамилии еще не получили широкое распространение, а другие со временем потерялись; я прочитал о наличии особенно плодотворного текстильного сектора, настолько распространенного, что многие женщины в рубрике «профессия» фактически записаны «прядильщицами».

Вместе с обычными регистрами в некоторые годы к ним прилагался необычный регистр, называемый «проекты». Я даже не знал, что означает у них слово «проект». После быстрого поиска в мобильном телефоне я обнаружил, что «проект» означает просто «подкидыш», новорожденные, брошенные при рождении по разным причинам: бедность или, увы, даже просто потому, что они оказались нежелательными. Чтобы восполнить явление по-человечески и по-христиански, в муниципалитете Галати, Анну Гварнера назначили как «акушерку и благочестивую приемщицу проектов». Поблизости от Пекарни находилось колесо для приема подкидышей и предупредительный звонок². Однажды, Анну Гварнера, набожную приемницу, разбудил звонок, предупреждающий о прибытии брошенного младенца. Она поспешила забрать его, присмотрела за ним до утра, а затем пошла в ратушу. Здесь вместе с мэром и несколькими свидетелями приступили к итоговому обследованию состояния здоровья младенца и его официальной регистрации. В тот же день приходской священник Матриче на первой мессе совершил крещение, наложив имя, выбранное присутствующими (если у ребенка не находили какой-нибудь записки предполагающей ему имя). Таким образом, в регистре проектов хранились протоколы, подобные офицер по гражданскому статусу составлял на каждого обнаруженного новорожденного, жив ли он или (к сожалению) даже мертв. Практически весь документ заполнен от руки обычным гармоничным курсивом³, и по этой причине некоторые части трудно читать, но не слишком повлияло на общее понимание.

Джакомо Маджоре, Сальваторе Мунди, Джулия Конделли, Катерина Фрагале, Анна Санталусия - вот некоторые из тех фантастических имен, которые, в отсутствие дополнительных указаний, присвоили подкидышам во время регистрации.

Я покинул архив около 11.45 утра, в регистрах всегда повторялось одно и то же, только имена менялись и мало что еще. В конце концов, подумал я, это все еще записи реестра.

По возвращении домой, я обнаружил, что стол уже накрыт, холод заставил меня сжечь много калорий, и еще до того, как вся семья пришла, я жадно съел неопределенное количество горячих хрустящих картофельных фрикаделек и блинчиков из чертополоха, их аромат я до сих пор помню.

После обеда усталость, не заставила себя знать, я немного задремал, и приблизительно в три с четвертью, проснулся от сообщения Бастиано Монтанья. Он спросил, можно ли убрать записи, с которыми я консультировался, или я зайду посмотреть еще раз. Но что еще можно здесь увидеть? Фактически, записи мне напомнили какой-то хаос, хаотично сложенный, развалы, без точных дат. Возможно, холод способствовал лишению меня любопытства, но я решил посвятить себе еще один день обучения.

В половине четвертого я снова отправился в архив. Я не намеривался вытаскивать другие заплесневелые коробки с полок, кстати, они все настолько пропитались влагой, что рисковали расслоиться. Комната, где они лежали, освещала тусклая, мерцающая лампа. Я представил себе, как нездоровый воздух разъедает электрические контакты, и я подумал воспользовался функцией «фонарика» в моем мобильном телефоне. Беспорядок бушевал, ящики битком набиты актами, завещаниями, сборниками бурбонских указов, теперь разорванными в клочья кодексами, коллекциями законов, уставов, концессий, частных описаний. Бастиано принес мне красивую пергаментную книжку. Он достал ее из коробки церковных книг, или так он мне сказал. Деревянный ящик, хранился в темном углу и хранил договоры, контракты, акты дарения, завещания, наследства, огромное количество документов, очевидно, относящимся к богослужениям и церковным темам, а не к гражданско-муниципальной переписке. Там же хранился служебник, молитвенник, седьмого столетия Важные выступления принятия хорошей смерти какого-то Джузерре Антонио Бордони, и текст на латыни Epitome thoelogiae moralis ad confessariorum examen expediendum, опера Микеле Манзо под редакцией в Неаполе в типографии Паскуале Тицциано (датировано 1836), Узкое мистическое учение Отца Джианнотти из Перуджи (середины ‘700), обширная коллекция проповедей отца Да Лоиано изданная в Неаполе в 1827 году.

Меня поразил, в частности, ряд томов библии с обложками из пергамента, с позолоченными украшениями на корешках, входящих в состав Священного писания правильного Вульгата, издание на латинском языке и вульгарно, которые объясняют смысл литературный и духовный, взятые от святых отцов и церковных авторов, священника синьора Маитре ди Саку, под редактированием в Неаполе в 1786 году издано Гаэтано Кастеллано. Не хватало многих томов, несмотря на это, труд казался поистине колоссальным. При первом анализе полный сборник мог содержать не менее сорока томов. Я получил только дюжину, но этого достаточно, чтобы привести меня к первому важному открытию. По крайней мере, тексты (но я также представил себе другие церковные книги) происходили от исчезновения Святой Агаты Галатской, в свое время ее принял орден монахинь Клариссы. Я заметил, что в каждом из сохранившихся томов всегда повторялась одна и та же, тревожная рукописная записка:

Sor Clara Rosa Girgentani Custos Veritatis⁴

Какую истину могла хранить Клара Гирджентани? Я мог только надеяться, что открою что-то из других томов. Я вытащил их из ящика один за другим и положил на письменный стол архива; кто знает, как давно они не видели солнечный свет! Их двенадцать, некоторые невероятно хорошо сохранились, как например Том XIII, содержащий две книги Параполименов или том XIV пророков Ездеи, Неемии и Тобии. Сохранность состояния других томов однако, скомпрометировала влажность, воздействию которой они, подвергались и кто знает, сколько лет она увеличивала процесс распада. После первого анализа, я устал и сел за стол, даже просто читая в течении десяти минут страницу, я ощутил некоторую усталость, символы, как правило, очень мелкие, возможно, чтобы сделать книгу более крошечной и карманной, и некоторые почерки очень отличалась от нынешнего стиля (буква “s”, например, выбитая символами печати больше походила на сегодняшнюю “f”). Листы, хрупкие и тонкие, пропитались влагой и почти прилипли друг к другу. Несмотря на усталость, что сразила меня, я заметил обрез на корешке одного из томов⁵; дополнительная особенность заключалась в двух совершенно разных цветовых оттенках, первая половина соответствовала общей цветности книги (более поздняя) а более темная изношенной части. Я открыл текст Том X Нового Завета, содержащий послание святого Павла II Коринфянам и послание Галатам.

Я оказался в ступоре.

Вместе рукописной заметкой, присутствующей на других текстах, выбит прямоугольный вырез, который гласил: Ex Libris u.J.d. a. Raymundi M.Musumeci Paroch. s.J.b. Syracusis.

На ощупь я понял, что в действительности там бумага, протянутая изнутри, и, слегка подержав страницу на солнце, заметил, что под листом бумаги что-то написано. Но в тот момент я не мог слишком много возиться с текстом, чтобы освободить скрытую надпись, и консультироваться по ней. Клерки суетились вокруг моего письменного стола, я мог привлечь их любопытство. Кроме того, отсоединение бумаги, не разрушая надпись внизу, требовало определенной работы и необходимости использовать инструменты, которых у меня не с собой нет. С наступлением сумерек совсем стемнело и пришло время уходить. И все же теперь любопытство пожирало меня. Под предлогом убрать фолианты в деревянный ящик, я отнес их в темный шкаф. Итак, фолианты вернулись к своему долгому отдыху, а Том Икс «решил» пойти со мной. Я поступил плохо и даже сожалел, но на расстоянии прошедшего времени признаюсь, что поступил бы так снова.