– Конечно, м-съ Скьютонъ очень разстроена, – возразилъ м-ръ Домби съ глубокомысліемъ философа.
– Разстроена, Домби! – сказалъ майоръ, – она сокрушена и разбита вдребезги.
– Перемѣна воздуха и медицинскія пособія, надѣюсь, еще могутъ возстановить ея силы.
– Нѣтъ, сэръ, не надѣйтесь. Чортъ побери, сэръ, она никогда не закутывалась какъ слѣдуетъ; a если человѣкъ не закутывается какъ слѣдуетъ, – продолжалъ майоръ, застегивая верхнія пуговицы своего сюртука, – то ему не на что опереться впереди. Умретъ она, сударь мой, должна умереть, и нѣтъ для нея никакого спасенія. Я говорю безъ прикрасъ, Домби, безъ фигуръ, безъ утонченности. Продувной старикашка видѣлъ свѣтъ, и желалъ бы я знать, въ чемъ и когда ошибался великобританскій майоръ, Джозефъ Багстокъ.
Сообщивъ это драгоцѣннѣйшее свѣдѣніе, майоръ немедленно потащился со своими раковыми глазами и апоплексическими свойствами въ извѣстный клубъ, и тамъ ухмылялся во весь остатокъ дня, набивая свое чрево жирнымъ ростбифомъ и заливая горло шотландскимъ пивомъ.
Въ тотъ же вечеръ прелестная Клеопатра благополучно прибыла въ Брайтонъ и, разобранная на части, отправилась въ постель, гдѣ она предетавляла образчикъ самаго чуднаго скелета, достойнаго кисти художника.
На консиліумѣ докторовъ было рѣшено, что м-съ Скьютонъ будетъ выѣзжать на морской берегъ, и было бы не худо, еслибъ ея в-пр-во дѣлала маленькія прогулки пѣшкомъ. Эдиѳь всегда съ неизмѣнною точностью ухаживала за своею матерью, и онѣ выѣзжали всегда вдвоемъ. Теперь, когда Клеопатра заживо начала разлагаться на составные элементы, Эдиѳь чувствовала особенную неловкость отъ присутствія Флоренсы и, поцѣловавъ ее, она сказала, что желала бы оставаться съ матерью наединѣ.
Однажды м-ръ Скьютонъ была особенно въ ревнивомъ и брюзгливомъ расположеніи духа, которое быстро развилось въ ней послѣ перваго паралича. Мать и дочь по обыкновенію молча ѣхали въ каретѣ. М-съ Скьютонъ, полюбовавшись на Эдиѳь, вдрутъ схватила ея руку и начала покрывать нѣжными поцѣлуями. Рука оставалась неподвижною во все время этихъ нѣжностей, какъ будто не было въ ней ни малѣйшей способности къ обнаруженію чувствительности. М-съ Скьютонъ начала вздыхать, хныкать, стонать, говоря въ милліонный разъ, что она мать, и что неблагодарное дѣтище ее забываетъ. Эта сцена возобновилась и теперь при выходѣ изъ кареты, когда старуха, поддерживаемая Витерсомъ и опираясь на свой костыль, прихрамывая, собралась идти пѣшкомъ по морскому берегу; карета ѣхала сзади, a Эдиѳь пошла немного поодаль отъ своей матери.
Былъ пасмурный, вѣтряный день. Мать и дочь гуляли однѣ. М-съ Скьютонъ по обыкновенію напѣвала вполголоса свои монотонныя жалобы; Эдиѳь по обыкновенію шла поодаль, не говоря ни слова. Вдругъ передъ ними появились двѣ женскія фигуры, до того похожія на нихъ самихъ, что Эдиѳь остановилась.
Почти въ то же время остановились и фигуры. Одна, въ которой Эдиѳь признавала уродливую тѣнь своей матери, заговорила о чемъ-то съ большой важностью, дѣлая прямо на нихъ указательные жесты, послѣ чего другая фигура выступила впередъ, и Эдиѳь съ невольнымъ ужасомъ замѣтила въ ней подобіе самой себя. Продолжая вглядываться въ этихъ странныхъ женщинъ, Эдиѳь увидѣла, что онѣ одѣты были весьма бѣдно, какъ бродяги, таскающіяся по захолустьямъ городовъ. Молодая женщина неслз какое-то рукодѣлье, вѣроятно, на продажу; старуха переваливалась съ пустыми руками.
И между тѣмъ, несмотря на безконечную разницу въ костюмѣ, въ осанкѣ, въ красотѣ, Эдиѳь невольно продолжала дѣлать сравненіе между собой и этой молодой женщиной. Быть можеть, она замѣтила на ея лицѣ тѣ же слѣды, которые еще оставались въ ея собственной душѣ. Когда, въ свою очередь, женщина, выступая впередъ, устремила на нее свой проницательный взглядъ, выражавшій, казалось, такія же мысли, Эдиѳь почувствовала невольную дрожь, какъ будто погода перемѣнилась, и ее обдало пронзительыымъ дуновеніемъ вѣтра.
Обѣ пары теперь сошлись. Старуха, протягивая руку, начала просить милостыню y м-съ Скьютонъ. Молодая женщина и Эдиѳь, останавливаясь одна противъ другой, обмѣнялись значительными взглядами.
– Что вы продаете? – спросила Эдиѳь.
– Только вотъ эти лохмотья, – небрежно отвѣчала молодая женщина, выставляя свой товаръ. – Прежде я продавала самое себя.
– Не вѣрьте ей, добрая леди, – прокаркала старушенка, обращаясь къ м-съ Скьютонъ, – не вѣрьте, что она говоритъ. Она любитъ болтать разный вздоръ. Это моя красотка, моя непокорная дочь. Я только и слышу отъ нея упреки да перебранки за все, что для нея сдѣлала. Она и теперь своими глазами бранитъ бѣдную старуху-мать.
Когда м-съ Скьютонъ дрожащею рукою вытащила кошелекъ, чтобы достать денегъ, голова ея почти стукнулась съ головою нищей, которая жадно впилась глазами въ золотыя и серебряныя деньги.
– Кажется, я видала васъ гдѣ-то, – сказала Эдиѳь, – обращаясь къ старухѣ,
– Видѣли, моя красавица, – промямлила нищая, дѣлая отвратительный книксеиъ. – Въ Уоррикѣ. Въ рощѣ. Поутру между деревьями. Вы не хотѣли мнѣ дать ни полушки, a добрый джентльменъ далъ, и много далъ, спасибо ему!
Говоря это, старуха подняла костлявую руку и выдѣлывала страшныя гримасы, обращенныя къ м-съ Домби.
– Но къ чему останавливать меня, Эдиѳь, – сказала м-съ Скьютонь, съ гнѣвомъ предупреждая возраженія дочери. – Это превосходная женщина и добрая мать, я увѣрена въ этомъ. Ты ничего не знаешь.
– Спасибо, добрая леди, спасибо! – бормотала старуха, протягивая свою жадную руку. – Награди васъ Богъ; вы, какъ и я, превосходная мать.
– И увѣряю мисъ, другъ мой, – всхлипывала м-съ Скьютонъ – и y меня тоже непокорная дочь, неблагодарная за всѣ мои заботы. Дайте руку. Вотъ такъ. Вы женщина съ чувствомъ, съ душою, съ сердцемъ, и – что бишь еще? – ну, и прочая.
– О, да! моя леди, да!
– Да, я увѣрена въ этомъ. Мою дочку зовутъ Грэйнжби. Давайте опять руку, вотъ такъ. Теперь сь Богомъ, можете идти, и я надѣюсь, Эдиѳь, – продолжала м-съ Скьютонъ, обращаясь къ дочери, – что теперь y тебя побольше будетъ вниманія попечительности и… чего бишь еще? я всегда забываю имена. Ты научишься теперь уважать свою мать. На свѣтѣ не много такихъ матерей. Пойдемъ, Эдиеь.
Когда развалины Клеопатры потащились впередъ съ жалобами и вздыханіями, нищая сттруха также заковыляла своей дорогой, нересчитывая поданныя деньги и самодовольно чавкая губами. Ни словомъ больше и ни однимь жестомъ не обмѣнялись между собою Эдиѳь и молодая женщина, но ни на одно мгновеніе онѣ не спускали другъ съ друга своихъ проницательныхъ глазъ. Въ этомъ наблюдательномъ положеніи онѣ оставались до той поры, пока, наконецъ, Эдиѳь, какъ бы пробужденная отъ сна, тихо двинулась впередъ.
– Ты прекрасная женщина, – бормотала жалкая копія Эдиѳи, смотря ей вслѣдъ, – но красота не спасаетъ нашу сестру. Ты гордая женщина, но гордость не спасаетъ нашу сестру. Намъ нечего теперь разглядывать друтъ друга, когда-нибудь мы встрѣтимся опять!
Глава XLI
Опять заговорили морскія волны, и какъ заговорили!
Ничего, однако. Въ Брайтонѣ по пріѣздѣ ея в-пр-ва м-съ Скьютонъ не произошло особыхъ перемѣнъ. Все постарому. Волны безъ умолку повторяютъ свои неизвѣданныя тайны, пыль столбами клубится по песчаному берегу; вѣтры и облака спѣшатъ впередъ въ заповѣданную даль; паруса, въ лунную ночь, какъ бѣлыя руки, безъ устали манятъ къ незримымъ областямъ.
Нѣжная, меланхолическая Флоренса опять задумчиво бродитъ по знакомымъ мѣстамъ, гдѣ она столько грустила, гдѣ была такъ счастлива, гдѣ они такъ часто бесѣдовали подъ говоръ волны, бросавшей брызги на его коляску. Флоренса думаетъ о немъ, и слышится ей въ бурномь рокотѣ моря вся его исторія, всѣ мысли и чувства, всѣ слова, и находитъ она, что съ той поры ея собственная жизнь съ неопредѣленными надеждами и печалями въ пустынномъ домѣ и великолѣпномъ дворцѣ была олицетвореніемъ чудныхъ звуковъ таинственной пѣсни.
Слышитъ на водахъ requiem маленькаго Павла и м-ръ Тутсъ, добрый м-ръ Тутсъ, который тоже пріѣхалъ въ Брайтонъ – вы понимаете – случайно. Безмолвно и въ почтительномъ отдаленіи бродитъ онъ по морскому берегу за обожаемой фигурой, не смѣя потревожить ея спокойствія, и морскія волны звучатъ въ его ушахъ вѣчнымъ мадригаломъ Флоренсѣ. Да! и смутно представляетъ себѣ бѣдный Тутсъ, что волны ему самому напоминаютъ время, когда еще никто не называлъ его блаженнымъ, между тѣмъ какъ теперь онъ глупъ, даже очень глупъ и годенъ только на потѣху другимъ людямъ. Все это съ отчетливою ясностью понимаетъ м-ръ Тутсъ и горько оплакиваетъ свое юродство. A было чему радоваться: м-ръ Тутсъ въ Брайтонѣ одинъ, безъ Лапчатаго Гуся, который на счетъ своего кліента удалился для гимнастическихъ эволюцій на веселую дачу, чтобы вступить тамъ въ состязаніе съ однимъ знаменитымъ боксеромъ, который за свою удаль былъ прозвань "Сорви-Голова".
Но вотъ м-ръ Тутсъ ободряется, переводитъ духъ и, тихимъ шагомъ, нерѣшительно, приближается къ Флоренсѣ. Онъ заикается, молчитъ и, подступая къ своему божеству, съ превеликимъ изумленіемъ восклицаетъ:
– Вообразите м-съ Домби… ахъ, какія чудеса, вотъ ужъ совсѣмъ не думалъ васъ здѣсь встрѣтить!
Въ дѣйствительности же, м-ръ Тутсъ слѣдовалъ за каретой по пятамъ и, нѣтъ сомнѣнія, поѣхалъ бы за ней на тотъ край свѣта.
– Съ вами и Діогенъ, м-съ Домби! – возгласилъ м-ръ Тутсъ, наэлектризованный прикосновеніемъ маленькой ручки, поданной ему съ благосклонностью.
Конечно, Діогенъ здѣсь, и, конечно, м~ръ Тутсъ имѣлъ основательную причину говорить о Діогенѣ, потому что тотъ, послѣ громкаго лая, изъявилъ отчаянное намѣреніе поздороваться съ великолѣпными ногами Тутса. Флоренса ласково остановила вѣрнаго пса.
– Прочь, Діогенъ, прочь! Развѣ забылъ ты, кто первый насъ познакомилъ? Какъ тебѣ не стыдно, Діогенъ!
Конечно, стыдно, и, во избѣжаніе стыда, Діогенъ запрыгалъ, заскакалъ, залаялъ, отбѣжалъ прочь, воротился назадъ, завилялъ хвостомъ и опрометью бросился впередъ на какого-то господина, проходившаго мимо. М-ръ Тутсъ, такъ же какъ Діогенъ, готовъ былъ изъявить усердное желаніе растерзать на куски всякаго нахала, осмѣливающагося своимъ появленіемъ нарушить покой владычицы его сердца.
– Діогенъ теперь на своей родинѣ, миссъ Домби, не такъ ли?
Флоренса улыбнулась.
– A я, миссъ Домби… прошу извинить… но, если вамъ угодно завернуть къ Блимберамъ, я… я только что къ нимъ собирался.
Флоренса, не говоря ни слова, протянула маленькую ручку, и молодые люди, предшествуемые Діогеномъ, отправились впередъ. Ноги подкашиваются y м-ра Тутса; одѣтый блистательнѣйшимъ образомъ онъ чувствуетъ, однако, что платье ему не впору, и съ ужасомъ осматриваетъ морщины на образцовыхъ произведеніяхъ Борджеса и компаиіи.
Вотъ они уже передъ фасадомъ докторскаго дома, скучнаго и педантичнаго, какъ всегда. Сиротливо смотритъ на Флоренсу верхнее окошко, откуда въ былыя времена выглядывало на нее блѣдное личико, вдругъ озарявшееся яркимъ румянцимъ, и маленькая худощавая ручка съ нетерпѣніемъ посылала ей воздушные поцѣлуи.
Докторъ Блимберъ съ своими учеными книгами возсѣдалъ въ кабинетѣ, м-съ Блимберъ, въ шляпкѣ небеснаго цвѣта, и миссъ Корнелія Блимберъ съ своими русыми кудрями и свѣтлыми очками, работающая, какъ могильщикъ, въ повапленныхъ гробахъ мертвыхъ языковъ… a вотъ и столъ, на которомъ онъ, "новый питомецъ" школы, сидѣлъ унылый и задумчивый, какъ философъ, погруженный въ думы о суетѣ "міра. Все по-прежнему. Прежніе мальчики гудятъ, какъ шмѣли за старыми книгами, въ старой комнатѣ, со старыми учителями, и унылый однообразный говоръ уныло раздается по всей храминѣ ученаго мужа, доктора всѣхъ наукъ.
– Тутсъ, – говоритъ д-ръ Блимберъ, – очень радъ васъ видѣть, любезный Тутсъ.
М-ръ Тутсъ ухмыляется.
– И видѣть васъ въ такомъ пріятномъ обществѣ! – продолжаетъ д-ръ Блимберъ.
М-ръ Тутсъ краснѣетъ, какъ піонъ, и обьясняетъ, что имѣлъ удовольствіе встрѣтиться случайно съ миссъ Домби, и какъ она, миссъ Домби, пожелала видѣть старыя мѣста, то вотъ они здѣсь.
– Вамъ конечно, миссъ Домби, – продолжалъ м-ръ Блимберь, – будетъ пріятпо взглянуть на нашихъ молодыхъ друзей. Всѣ ваши прежніе товарищи, Тутсъ. Кажется, вновь никто не прибылъ въ нашу маленькую академію послѣ м-ра Тутса? – прибавилъ д-ръ, обращаясь къ миссъ Корнеліи.
– Кромѣ Байтерстона, – отвѣчаетъ Корнелія.
– А, да! Байтерстонъ поступилъ послѣ м-ра Тутса. Онъ для васъ новое лицо, любезный Тутсъ.
Новое лицо и для Флоренсы, потому что въ учебной залѣ Байтерстонъ засѣдаетъ въ высочайшихъ воротничкахъ, въ накрахмаленномъ галстухѣ и съ огромными часами въ карманномъ жилетѣ. Но прежній мученикъ воспитательно-образовательнаго заведенія м-съ Пипчинъ страдаетъ и теперь въ классической теплицѣ д-ра Блимбера. Вѣрно ужъ ему такъ на роду написано. Его руки и лицо запачканы чернилами; его лексиконъ страдаетъ водянкой отъ безпрестанныхъ справокъ и, потерявъ способнось закрываться, зѣваетъ немилосердно отъ чрезмѣрной усталости. Зѣваетъ и самъ хозяинъ бѣдной книги, притиснутый сильнымъ давленіемъ оранжерейной атмосферы; но въ зѣвотѣ Байтерстона проглядываетъ непримиримая злоба, обращенная на "старика Блимбера", съ которымъ авось когда-нибудь онъ встрѣтится въ Индіи и, ужъ если встрѣтится, не найти ему спасенія отъ поклонниковъ Багадевы, поставляющихъ для себя священнымъ долгомъ отправлять на тотъ свѣтъ возможно большее количество человѣческихъ душъ, стѣсненныхъ въ здѣшней жизни узами грѣшной плоти; старикъ Блимберъ, связанный по рукамъ и ногами кули, сирѣчь индійскими рабами м-ра Байтерстона, будетъ вожделѣнной жервой для этихъ ревнителей человѣческаго спасенія. Такъ грозитъ бенгалецъ Байтерстонъ и страшна его угроза, созрѣвающая въ мстительной душѣ.
Бриггсъ въ потѣ лица работаетъ на мельницѣ человѣческой премудрости; Джонсонъ и Тозеръ вмѣстѣ съ нимъ ворочаютъ жернова классическаго вѣдѣнія. Все – какъ и прежде. Старшіе воспитанники съ необыкновенными усиліями стараются забыть познанія, пріобрѣтенныя въ младшихъ классахъ. Всѣ учтивы и блѣдны, какъ всегда. Магистръ Фидеръ только что завелъ на своемъ органѣ Геродота и гудитъ изо всѣхъ силъ, готовый при первомъ востребованіи прогудѣть другую арію въ классическомъ родѣ.
Визитъ освобожденнаго Тутса произвелъ весьма замѣтное волненіе даже между этими серьезными и чопорными молодыми джентльменами: это, въ ихъ глазахъ, ни больше, ни меньше, какъ герой, перешедшій Рубиконъ и одержавшій блистательныя побѣды на поприщѣ новой жизни. Его великолѣпные панталоны, синій фракъ съ блестящими пуговицами, его галстукъ съ огромной брилліантовой булавкой, – все это становится предметомъ трепетнаго благоговѣнія длн прежнихъ товарищей м-ра Тутса. Не удивляется одинъ Байтерстонъ, желчный Байтерстонъ, который смотритъ даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ на свѣтскаго модника и не скрываетъ этого презрѣнія. "Посмотрѣлъ бы я, – шепчетъ Байтерстонъ, – какъ бы онъ разыгралъ эту роль въ Бенгаліи, тамъ, гдѣ я родился, гдѣ живутъ мои родственники. Матушка однажды подарила мнѣ изумрудъ, принадлежавшій самому раджѣ и вынутый изъ-подъ его скамейки, огромный, богатѣйшій изумрудъ, который, господа, не мерещился вамъ и во снѣ! Вотъ оно такъ!"
Видъ Флоренсы теперь, какъ и прежде, возбуждаетъ нѣжнѣйшія страсти въ сердцахъ молодыхъ джентльменовъ, кромѣ, однако, Байтерстона, который, по духу противорѣчія, остается холоднымъ и твердымъ какъ гранитъ. Мрачная ревность возникаетъ въ сердцѣ м-ра Тутса, особенно, когда Бриггсъ открыто выразилъ мнѣніе, что онъ, Тутсъ, собственно говоря, отнюдь не старше своихъ прежнихъ товарищей. Дерзкая мысль немедленно опровергнута торжественнымъ и громогласнымъ обращеніемъ къ Фидеру, магистру всѣхъ искусствъ:
– Какъ ваше здоровье, Фидеръ? – воскликнулъ м-ръ Тутсъ, – я, вы знаете, остановился въ гостииицѣ «Водфордъ». Не угодно ли вамъ сегодня пожаловать ко мнѣ откушать. Попируемь на славу и помянемъ старину за шипучей бутылкой.
Магистръ Фидеръ вѣжливо раскланивается и благодаритъ. Послѣ такой демонстраціи ни одинь дерзновенный не смѣетъ сомнѣваться въ неоспоримомъ старшинствѣ м-ра Тутса.
Слѣдуютъ затѣмъ церемонные поклоны, пожатія рукъ и пламенныя желанія со стороны каждаго джентльмена унизить Тутса въ глазахъ миссъ Домби. Обозрѣвъ съ приличными улыбками и остроумными замѣчаніями свою прежнюю конторку, м-ръ Тутсъ выходитъ изъ классной залы съ м-съ Блимберъ и миссъ Корнеліей Блимберъ. Докторъ всѣхъ наукъ выходитъ послѣднимъ и, затворяя дверь, громогласно произноситъ:
– Господа, мы начнемъ теперь наши занятія!
Эти слова мерещатся доктору и въ говорѣ морской волны, и въ мечтахъ его фантазіи, и ничего больше, кромѣ этихъ словъ, не слышитъ д-ръ Блимберъ всю свою жизнь.
Затѣмъ м-съ Блимберъ и Корнелія Блимберъ ведутъ Флоренсу наверхъ, туда, гдѣ покоился ея маленькій братецъ. Деликатный Тутсъ, признавая себя лишнимъ въ такомъ обществѣ, разговариваетъ съ докторомъ въ его кабинетѣ, или, правильнѣе, вслушивается въ разговоръ д-ра Блимбера и дивится, какъ онъ нѣкогда былъ столь глупъ, что считалъ докторскій кабинетъ великимъ святилищемъ, a самого доктора съ его круглыми ногами, похожими на валы церковнаго органа, – страшнымъ человѣкомъ, способнымъ возбуждать благоговѣйныя размышленія и чувства. Вскорѣ Флоренса спускается внизъ и прощается съ докторской семьей. М-ръ Тутсъ дѣлаетъ то же. Діогенъ, теребившій все это время подслѣповатаго швейцара, выбѣгаетъ изъ дверей и весело лаетъ на сосѣднюю мѣловую гору.
М-ръ Тутсъ, замѣтившій слезы на глазахь Флоренсы, чувствуетъ отчаянную неловкость и теперь только догадывается, что ему не слѣдовало предлагать ей этого визита. Но Флоренса говоритъ, что ей очень пріятно было взглянуть на всѣ эти мѣста, и Тутсъ успокаивается совершенно. Вотъ уже они подходятъ къ жилищу м-съ Домби. Голоса морскихъ волнъ и нѣжиый голосокъ прощающейся Флоренсы отуманиваютъ опять Тутса, и онъ никакъ не можетъ разстаться съ маленькой ручкой своей спутницы.
– Миссъ Домби, прошу извинить, – говоритъ м-ръ Тутсь въ жалкомъ смущеніи, – но если вы позволите мнѣ… мнѣ… позволите…
Невинная простодушная улыбка Флоренсы совсѣмъ сбиваетъ его съ толку.
– Если вы позволите мнѣ или не сочтете слишкомъ большою дерзостью, миссъ Домби, если бы я могъ, разумѣется безъ всякаго повода съ вашей стороны, могъ надѣяться, вы знаете сами, миссъ Домби…
Флоренса бросаетъ на него вопросительный взглядъ. М-ръ Тутсъ чувствуетъ настоятельную необходимость продолжать начатую рѣчь:
– Миссъ Домби, право, то есть, клянусь, миссъ Домби, я такъ васъ обожаю, что не понимаю, что со мною дѣлается. Я жалкая скотина, миссъ Домби. Будь мы теперь не на площади, миссъ Домби, я бы сталъ передъ вами на колѣни и со слезами началъ бы васъ умолять, – разумѣется, безъ всякаго повода съ вашей стороны, – чтобы вы оставили мнѣ надежду, что я, то есть, что я могу… когда-нибудь… со временемъ… счастье всей моей жизни…
– О, перестаньте, м-ръ Тутсъ, ради Бога, перестаньте! – вскричала взволнованная Флоренса. – Остановитесь, и ни слова больше… изъ дружбы и благосклонности ко мнѣ, добрый м-ръ Тутсъ.
Озадаченный Тутсъ стоитъ съ разинутымъ ртомъ и не говоритъ ни слова. Невинное лицо дѣвушки опять обращается къ нему съ простодушной и откровенной улыбкой.
– Благодарю васъ, м-ръ Тутсъ. Вы были такъ добры ко мнѣ и столь любезны, что я надѣюсь, я увѣрена, вы теперь хотѣли со мной только проститься, и ничего больше; не правда ли?
– Ей Богу, правда, миссъ Домби; я… я вотъ только и хотѣлъ съ вами проститься, ничего больше. Вы угадали.
– Ну, такъ прощайте, м-ръ Тутсъ!
– Прощайте, миссъДомби! Надѣюсь, вы больше не станете объ этомъ думать. Покорно васъ благодарю. Это ничего… то есть, совершенно и рѣшительно ничего. Прощайте!
Бѣдный Тутсъ съ отчаяніемъ въ душѣ отправляется въ свою гостиницу, бросается на постель, мечется во всѣ стороны, и долго лежитъ, и горько тоскуетъ, какъ человѣкъ, сраженный непредвидѣнными ударами рока. Но приходитъ м-ръ Фидеръ, Тутсъ вскакиваетъ съ постели и готовится устроить великолѣпный обѣдъ.
Благодѣтельное вліяніе гостепріимства, этой патріархальной добродѣтели, неразлучио соединенной съ вліяніями Бахуса, открываетъ сердце м-ра Тутса и развязывалъ его языкъ для дружескаго разговора. Онъ не разсказываетъ м-ру Фидеру о происшествіи на углу Брайтонской площади; но когда магистръ искусствъ спрашиваетъ: "ну, что?" – м-ръ Тутсъ отвѣчаетъ, что "оно ничего, совершенно и рѣшительно ничего", и этотъ отвѣтъ ставитъ втупикъ м-ра Фидера. Потомъ м-ръ Тутсъ прибавляетъ, что ему неизвѣстно, съ чего взялъ этотъ Блимберъ дѣлать обидные намеки насчетъ его прогулки съ миссъ Домби; если это наглая дерзость, онъ раздѣлается съ нимъ по-свойски, будь онъ докторомъ милліонъ разъ. "Впрочемъ, – заключаетъ м-ръ Тутсъ, – это, разумѣется, сдѣлано по глупости, ни больше, ни меньше, и въ такомъ случаѣ не изъ-за чего бѣсноваться". М-ръ Фидеръ совершенно согласенъ съ этимъ мнѣніемъ.
Впрочемъ, Фидеръ, какъ искренній другъ, удостаивается болѣе откровенныхъ объясненій съ тѣмъ только, чтобы все оставалось между ними въ глубокой тайнѣ. Послѣ двухъ-трехъ бокаловъ предлагается тостъ за здоровье миссъ Домби:
– Фидеръ! – воскликнулъ м-ръ Тутсь, – тебѣ никогда не понять благоговѣйныхъ чувствъ, съ какими я предлагаю этотъ тостъ!
– О, да, любезный Тутсъ, – отвѣчалъ м-ръ Фидеръ, – я очень хорошо понимаю тебя. Эти чувства всегда обращаются къ твоей чести!
И м-ръ Фидеръ крѣпко жметъ руку своего друга.
– Вотъ что, любезный Тутсъ, если тебѣ понадобится братъ, радушный, кровный братъ, готовый за тебя въ огонь и въ воду, ты знаешь, гдѣ найти такого брата. Два, три слова черезъ какого-нибудь пріятеля, и я весь къ твоимъ услугамъ. На этотъ разъ, любезный другъ, вотъ тебѣ мой искренній совѣтъ: выучись играть на гитарѣ, непремѣнно выучись. Женщины любятъ музыку и благосклонно смотрятъ на всякаго виртуоза. Это ужъ я знаю по собственному опыту.
Затѣмъ м-ръ Фидеръ, магистръ всѣхъ искусствъ, открываетъ тайну, что онъ имѣетъ виды на Корнелію Блимберъ. И почему же не имѣть? Бѣды нѣтъ никакой, что Корнелія носитъ очки: это даже къ ней очень идетъ. Ужъ докторъ довольно пожилъ на своемъ вѣку, хлопоталь, возился, и ему пора бы теперь сдать свое заведеніе въ надежныя руки; a кого, спрашивается, найдетъ онъ надежнѣе Фидера и своей возлюбленной дочери?
– Мое мнѣніе то, – продолжалъ м-ръ Фидеръ, – какъ скоро умный человѣкъ набилъ карманъ, на немь лежитъ непремѣнная обязанность передать свои дѣла. Ужъ лучше меня, признаться сказать, Блимберу не отыскать достойнаго преемника въ цѣломъ свѣтѣ. Ну, a если Корнелію взять въ руки, она будетъ чудесной женой. Это ясно, какъ день.
Въ отвѣтъ на это, м-ръ Тутсъ импровизируетъ великолѣпный панегирикъ Флоренсѣ Домби и таинственно намекаетъ, что онъ готовъ съ отчаянія разбить себѣ черепъ. М-ръ Фидеръ говоритъ, что это было бы черезчуръ безразсудно, и, утѣшая закадычнаго друга, рисуетъ портретъ Корнеліи съ ея очками и другими учеными ирииадлежностями.
Такъ проводятъ вечеръ закадычные друзья. Когда наступила ночь, м-ръ Тутсъ провожаетъ домой м-ра Фидера и разстается съ нимъ y воротъ докторскаго дома. Но лишь только Тутсъ исчезъ, Фидеръ опять спускается внизъ и бродить одинъ по морскому берегу, обдумывая планы будущей жизни. И слышится ему въ говорѣ морскихъ волнъ, что д-ръ Блимберъ съ отверстыми объятіями, вручаетъ ему ученую Корнелію, и уже видитъ Фидеръ, какъ докторъ передѣльшаетъ свой домъ и окрашиваетъ его въ яркую краску. Всѣ эти мечты до безконечности разнѣживають классическое сердце Фидера, магистра всѣхъ искусствъ.
М-ръ Тутсъ равномѣрно бродитъ взадъ и впередъ, любуется на футляръ, въ которомъ хранится его драгоцѣнный брилліантъ, и въ плачевномъ состояніи духа взираетъ на окно, гдѣ мерцаетъ огонекъ, и гдѣ, думаетъ м-ръ Тутсъ, сидитъ Флоренса за ночной работой. Но ошибается Тутсъ. Флоренса давнымъ-давно покоится сладкимъ сномъ въ своей спальнѣ, и въ душѣ ея стройно возникаютъ одна за другой минувшія сцены, отрадныя и вмѣстѣ грустныя для любящаго сердца. Комната, гдѣ мерцаетъ огонекъ, принадлежитъ м-съ Скьютонъ, выступившей теперь на ту же сцену, гдѣ нѣкогда страждущій мальчикъ закончилъ послѣдній актъ возникающей жизни. Ta же сцена разыгрывается и теперь, но какъ она противоположна прежней! Старуха не спитъ, старуха стонетъ и ворчитъ. Грязная и омертвѣлая, она дико мечется на своемъ болѣзненномъ одрѣ, и подлѣ нея, въ ужасѣ отъ совершеннѣйшаго равнодушія при взглядѣ на предсмертныя муки, сидитъ Эдиѳь. Что же говорятъ имъ морскія волны во мракѣ ночной тишины?
– Каменная рука… огромная, страшная рука… Эдиѳь, за что же она хочетъ поразить меня? Развѣ ты не видишь, Эдиѳь.
– Ничего нѣтъ, матушка. Это лишь мечты вашего воображенія.
– Мечты, все мечты! Да посмотри сюда, будто ужъ ты ничего не видишь?
– Право, ничего нѣтъ, матушка. Развѣ я сидѣла бы такъ спокойно, если бы тутъ было что-нибудь.
М-съ Скьютонъ вздрагиваетъ и дико смотритъ на дочь.
– A зачѣмъ ты такъ спокойна? Тебѣ ничего, все ничего. Вотъ она… воть опять эта страшная лапа, нѣтъ, это не мечта! Мнѣ тошно на тебя смотрѣть, Эдиѳь!
– Очень жаль, матушка.
– Жаль! Тебѣ всегда чего-нибудь жаль… да только не меня!
И съ этими словами она испускаетъ пронзительный вопль. Перебрасывая голову съ боку на бокъ, брюзгливая старуха еще разъ напоминаетъ о своихъ материнскихъ правахъ и распространяется о дочерней неблагодарности. Ей приходитъ на мысль другая несчастная мать, которую онѣ встрѣтили, и при этомъ она дѣлаетъ общее заключеніе, что всѣ превосходныя матери терпятъ невзгоды отъ дѣтей. Продолжая безсвязную болтовню, она вдругъ останавливается, смотритъ на свою дочь, жалуется, что сходитъ съ ума, и скрываетъ подъ подушку свое лицо.
Эдиѳь изъ состраданія нагибается къ ней и говоритъ. Больная старуха перевертывается и съ дикимь ужасомъ схватываетъ за иіею свою дочь.
– Эдиѳь! мы скоро поѣдемъ домой, не правда ли? Увѣрена ли ты, что я ворочусь домой?
– Да, матушка, да.
– A зачѣмъ онъ сказалъ, какъ бишь его? я всегда забываю имена… зачѣмъ выговаривалъ майоръ это гадкое слово? вѣдь онъ выговорилъ его, Эдиѳь? да или нѣтъ?… со мной не будетъ этого, не будетъ, не будетъ!
Опять и опять больная старуха заглядываетъ въ уголъ и видитъ каменную руку, протянутую, говоритъ она, изъ какого-то гроба, и готовую ее поразить. Наконецъ, опускается рука, и старуха, скорченная и сгорбленная, недвижно лежитъ на постели, и половина ея грѣшной плоти – смердящій трупъ,
Но этотъ трупъ расписанъ, разрумяненъ, расфранченъ и выставленъ на поруганіе солнцу, выѣзжаетъ по временамъ изъ воротъ отеля и, катаясь, таращитъ впалые глаза на проходящую толпу въ надеждѣ еще разъ завидѣть добрѣйшее созданье, превосходнѣйшую мать, которая терпитъ горе отъ непокорной дочери. Да, м-съ Скьютонъ все еще продолжаетъ кататься по берегу моря, но вѣтеръ не дуетъ освѣжающей прохладой на омертвѣлое лицо, и въ говорѣ океана не слышится ей отрадное слово. Она лежитъ и прислушивается по цѣлымъ часамъ къ плеску волны; но дикъ и мраченъ этотъ голосъ, и падаетъ онъ тяжелой тоской на ея слухъ, и тусклые взоры, устремленные вдаль не видятъ ничего, кромѣ страшной картины опустошенія между небомъ и землею.
Флоренсу видитъ она рѣдко и никогда не можетъ на нее взглянуть безъ кислой гримасы, обнаруживающей ея крайнее недоброжелательство. Эдиѳь безотлучно сидитъ подлѣ и удаляетъ Флоренсу отъ болѣзненнаго одра. Одинокая въ своей спальнѣ, Флоренса вся дрожитъ при мысли о смерти въ такомъ образѣ и часто, просыпаясь среди тревожныхъ видѣній, съ трепетомъ озирается вокругъ, какъ будто смерть уже пришла. Никого нѣтъ при больной, кромѣ Эдиѳи, и хорошо, что посторонніе глаза не видятъ отвратительной жертвы. Дочь, и только одна дочь – свидѣтельница послѣдней борьбы между жизнью и смертью.
Исчезаетъ даже послѣдняя тѣнь на мертвенномъ лицѣ, и густое покрывало скрываетъ отъ глазъ туманный свѣтъ. Ея блуждающія подъ одѣяломъ руки, соединяются одна съ другой, протягиваются къ дочери, и изъ напряженной груди еще разъ вырывается голосъ:
– Не я ли вскормила тебя!
Но это былъ уже не человѣческій голосъ… Эдиѳь становится на колѣни и, наклоняясь къ уху умирающей, отвѣчаетъ:
– Мать можешь ли ты меня слышать?
Впалые глаза открываются, и голова усиливается сдѣлать утвердительное движеніе.
– Помнишь ли ты ночь передъ свадьбой?
Голова остается безъ движенія, но выражаетъ, однако, какимъ-то способомъ утвердительный отвѣтъ.
– Тогда я сказала, что прощаю твое участіе въ въ ней, и молилась, чтобы Богъ простилъ меня. Я сказала, что все кончено между нами. Теперь повторяю то же. Поцѣлуй меня, мать.
Эдиѳь прикасается къ бѣлымъ губамъ, и на минуту все затихло. Потомъ скелетъ Клеопатры, съ дѣвической улыбкой на устахъ, еще разъ дѣлаеть усиліе приподняться съ ностели.
Задернемъ розовыя занавѣси. Другое что-то пробѣгаетъ по нимъ кромѣ вѣтра и облаковъ. Плотнѣе задернемь розовыя занавѣси.
ГІечальная вѣсть немедленно достигла въ городѣ до ушей м-ра Домби, который, въ свою очередь, немедленно извѣстилъ кузена Феникса, еще не отправившагося въ Бадень-Баденъ. Такой человѣкъ, какъ лордъ Фениксъ, превосходнѣйшій человѣкъ, и, разумѣется, съ нимъ можно, даже должно совѣтоваться, особенно въ такихъ важныхъ случаяхъ, какъ свадьба или похороны, что совершенно все равно для добрѣйшаго кузена.
– Клянусь честью, Домби, я растроганъ до глубины души. Какой печальный случай! Бѣдная тетушка! Кто мотъ бы подумать?
– Неожиданный случай! – замѣчаетъ м-ръ Домби.
– Неожиданный, – да. Она была живуча, какъ дьяволъ и мастерски поддѣлывалась подъ молодую даму. Въ день вашей свадьбы, Домби, я былъ увѣренъ, что ее хватитъ, по крайней мѣрѣ, лѣтъ на двадцать, если взять въ разсчетъ… ну, вы знаете. Словомъ сказать, въ Бруксовомъ трактирѣ я напрямикъ сказалъ Джоперу – вы, конечно, знаете – одинъ глазъ стеклянный…
М-ръ Домби дѣлаетъ отрицательный жестъ.
– A относительно похоронъ, – говоритъ онъ, занятый преобладающей мыслью, – y васъ нѣтъ никакихъ особыхъ плановъ?
– Какъ бы сказать вамъ, Домби… то есть, я, право, не знаю, – отвѣчалъ кузенъ Фениксъ, поглаживая подбородокъ оконечностями своихъ пальцевъ, – есть y меня въ паркѣ мавзолей, но запущенъ такъ, что… словомъ сказать, мавзолей этотъ ни къ чорту не годится. Не сиди я, что называется, на экваторѣ, я бы отдѣлалъ его заново; но, кажется, съ нѣкотораго времени завели анаѳемскую привычку дѣлать тамъ пикники, то есть, между желѣзными перилами.
М-ръ Домби согласенъ, что мавзолей не годится.
– A церковь чудо какъ хороша, – задумчиво продолжаетъ кузенъ Фениксъ, – рѣдкій образецъ старинной англо-норманской архитектуры. Леди Джени Финчубри – вы ее разумѣется знаете… перетянута корсетомъ въ ниточку – леди Финчубри отлично срисовала эту церковь. Только та бѣда, что ее, вы понимаете, испортили штукатуркой. Да и то сказать, ѣхать было бы слишкомъ далеко.