Стоящие свыше. Самородок

Войта Воен Северский по прозвищу Белоглазый – магистр славленской школы экстатических практик, доктор математики, заложивший начала теории пределов, дифференциального исчисления, векторной алгебры и анализа, основоположник герметичной магнитодинамики (см. статью «Уравнения Воена»), открывший закон сильных взаимодействий, изобретатель магнитомеханического генератора, автор важнейших экспериментальных работ в области прикладного мистицизма.

В. В. родился в 132 году до н.э.с. в Славлене, в семье наемника, в 9 лет поступил в Славленскую начальную школу, которую окончил с отличием, в 114 г. до н.э.с. стал одним из первых выпускников славленской школы экстатических практик с ученой степенью бакалавра, в 108 г. до н.э.с. защитил работу по магнитодинамике, за которую ему была присвоена ученая степень магистра. Был близким другом и однокурсником А. Очена (см. статью «Айда Очен Северский»), их совместная научная работа позволила объединить основы ортодоксального и прикладного мистицизма.

[Большой Северский энциклопедический словарь для старших школьников. Славлена: Издательство Славленского университета, 420 г. от н.э.с. С. 286.]

Едрёна мышь, как нелепо инодни сущее… Нарушение всеобщего естественного закона преодолено может быть лишь посредством использования естественных магнитоэлектрических сил, но препятствие к тому непреодолимое есть: способливость чудотворов к возбуждению магнитного поля.

В. Воен Северский. Из черновых записей

Осень 102 года до н.э.с.

Стрела догнала Войту на излете, застряла повыше локтя, не прошла навылет… Пустячная рана, если не загниет. Но даже от такого пустяка повело голову, сбилось дыхание, появилась дрожь в коленях. Шум со стрельбой поднялся, когда Войта уже спустился со стены замка и переплыл через ров: его случайно заметил кто-то из стражи – на сжатом поле даже в темноте осенней ночи можно разглядеть беглого невольника в светлой рубахе. И понятно было, что теперь догонят, что бежать смысла нет, но Войта был слишком упрям, чтобы остановиться. Слышал, как далеко за спиной опускают мост, слышал ржание и фырканье множества коней, мягкий стук копыт, но уже у подножья холмов, где конным не проехать. За узкой грядой каменистых холмов – непроходимые леса, там его не найдут и с собаками…

Войта обломил древко стрелы, чтобы не тревожить рану лишний раз.

Острые камни и ледяной дождь… Слишком трудно, с босыми-то ногами. Слишком медленно. Рука совсем онемела, пальцы ничего не чувствуют, ничего, а рану жжет, так жжет… Холодно. Погоня ушла в сторону, в обход, – и забрезжила надежда: не найдут, не успеют!

В гору, в гору, быстрей, еще быстрей… Какое там быстрей! Подъем все круче, и уже не идти надо, а карабкаться.

Войта подтянулся на здоровой руке в последний раз – вожделенная площадка, от нее дальше и вниз пойдет тропа.

– Ну что, Белоглазый? Попался?

Едрена мышь… Рука разжалась, подбородок ударился о камень. Мелькнула мысль: «Бить будут», но как-то вяло, без страха совсем.

Били, конечно. Потом, уже в замке. Больно, но чтоб назавтра мог подняться. На цепь посадили. Лекарь пришел, почесал в затылке, махнул рукой, а стрелу из плеча велел девчонке с кухни вытащить и уксусом покрепче прижечь. Тварь подлая, ленивая… Ну куда девчонке такое? Уж она пыхтела-пыхтела, а силенок-то нет, и стрела обломана. Войта терпеть хотел – жалко ее, старалась, – но как вытерпишь? На его вой из пекарни тетушка Сладка прибежала, дала девчонке подзатыльник. Придавила Войту тяжелой коленкой с одной стороны, левой ладонью с другой оперлась, да потащила стрелу потихоньку, чтобы наконечник не оторвать. Слезы градом покатились, от дурноты в глазах темно стало, но тетушка Сладка быстро вынула стрелу и наконечник не обломила. Лекаря не послушала: не уксусом – хлебным вином прижгла, привязала тряпочкой почище, а потом по-матерински, подолом, утерла Войте сопли.

Ему и суток отлежаться не дали, как стемнело – подняли на ноги и вместе со всеми повели к воротам замка. Войта упал по дороге – голова закружилась, – так десятник в зубы дал и пообещал добавить двадцать горячих, если еще раз упадет.

За ворота их, понятно, пускать было незачем, у стены стояли, под навесом хотя бы, не под дождем. И потребовалось же Глаголену устраивать свои иллюминации именно в этот злосчастный день! Говорят, полюбоваться на них приезжали даже гости из Элании. Из-под стены видны были лишь отблески света, а потому оценить зрелище Войте возможности не представлялось. Он был почти пуст, ни одного солнечного камня зажечь бы не смог, а сил на выход в межмирье не хватало. Мрачунов прихвостень и предатель Белен нарочно не выпускал Войту из виду, и в межмирье выходить пришлось поневоле. Сесть десятник не разрешил, да и прав был, конечно: если бы можно было сидеть, все бы спали, и Войта первый. Но к двум часам пополуночи в голове мутилось так, что земля кренилась под ногами, дрожь давно била – и от холода, и от усталости; рана, расковырянная и обожженная, уже не горела, а дергала, что было признаком нехорошим…

Под конец Войта все же упал во второй раз, но зевавший во весь рот десятник поленился даже дать по зубам. И про то, что Войта на цепи должен сидеть, забыл тоже, – загнал в барак вместе со всеми. Не напоминать же ему, в самом деле…

Войта считал, что сразу уснет, но рана помешала. И он подумал еще, что сегодня от него побега точно никто не ждет, даже встать попробовал – и понял, что никуда не убежит. До дверей барака не дойдет. Не судьба…

Войта родился в деревушке под названием Славлена, стоявшей в устье Сажицы – речки небольшой, но длинной, местами быстрой, местами глубокой. С его способностями путь в наемники был, казалось, предрешен – такие, как он, ценились в любой армии Обитаемого мира. И отец его был наемником, поздно завел семью, но и денег скопил немало. Войта, конечно, хотел быть как отец: другой жизни для себя не мыслил – и едва ли не с пеленок учился воинскому искусству. Таких семей, как у Войты, в Славлене было несколько: дружили меж собой отцы, вслед за ними матери, и дети тоже сбились в одну ватагу – никто в деревне лучше не дрался, не бегал, не плавал, не лазал по деревьям, а зимой не катался так ловко с горы и по льду на коньках. Да и понятно: другие ребятишки с малых лет помогали родителям с утра до ночи, до игр ли им было? А Войта с братьями и друзьями лет до семи играл в войну с утра до ночи – отцы их лишь умильно утирали набегавшую слезу и учили кое-чему без особенной докуки.

А потом воины потребовались самой Славлене. Войте еще не исполнилось семи лет, когда между Лудоной и Сажицей начала строиться крепость и в Славлену хлынули чудотворы со всего Обитаемого мира (и вдруг перестали бояться презрительного, ироничного прозвища «чудотвор»). Наверное, потому, что армия, состоящая из одних только чудотворов, смешной ну никак не была. Может быть, зажигать солнечные камни – дело и несерьезное, но смеяться над ударом чудотвора пока никому в голову не приходило.

От могущественного Храста Славлену надежно скрывали непроходимые леса и болота, и путь туда был один – вверх по Лудоне. Потому, наверное, да из-за удобства расположения крепости какой-то богач и выбрал Славлену, чтобы поставить здесь новый город – город, который станет костью в горле мрачунов.

Крепость росла: Лудону и Сажицу соединили рвом, отрезав крепость от суши со всех сторон, высоко поднялся земляной вал, взметнулись вверх черные стены из базальтовых плит; вокруг широко раскинулся посад, четыре деревни кормили новое – невиданное раньше – поселение.

Крепость еще не была достроена, а в Славлене уже открылось две школы: школа экстатических практик, где занятия вели лучшие ученые мужи Обитаемого мира, и школа для детей чудотворов. Это было удивительное время – время надежд, споров, смелых замыслов. И хотя Войта был еще ребенком, он хорошо это помнил.

Тогда начали говорить, что все дети чудотворов должны освоить первую школьную ступень: чтение, чистописание, арифметику, естествознание, логику, начала мистицизма. И отец, который едва умел читать и хорошо считал только деньги, загорелся этой идеей – в те времена идеи кружили головы многим. Войта еще хотел стать воином, нести дозор на стенах крепости и сражаться с мрачунами, буде те нападут на Славлену, а отец все силы бросил на обучение сыновей. Наверное, если бы не тяжелая отцовская рука, Войта, которому учеба давалась легко, так и валял бы дурака до окончания первой ступени, ничем не выделяясь среди однокурсников. Но (скорей усилиями отца, а не собственным старанием) он закончил учебу лучшим на курсе, обойдя даже своего дружка Айду Очена, который, в отличие от Войты, учиться любил и имел к этому незаурядные способности. Магистр школы экстатических практик, конечно, предложил Войте учиться дальше, и тот, с нетерпением ожидавший окончания ненавистной учебы, долго сопротивлялся – ему было четырнадцать лет, он мечтал о ратной славе, а не о перьях и чернильницах. Понятно, что отца Войта ни в чем не убедил, кроме, пожалуй, того, что розга для его вразумления уже не годится и пора переходить на хлыст.

Годам к шестнадцати дурь повыветрилась из его головы, да и вторая ступень здорово отличалась от первой. Не в пример Очену, поначалу свободное время Войта тратил на обучение ратному делу, а не на то, чтобы протирать штаны в библиотеке. Но в итоге его заворожила магия магнитных камней, за которой потянулись и алгебра, и механика, и общая теория энергетического поля. Тонкие материи, вроде экстатических переживаний, созерцания идей, и прочая метафизика так и не тронули сугубо материалистического ума Войты – он не верил в то, чего нельзя потрогать. Собственные способности интересовали его лишь в аспекте создания поля нужного натяжения и направленности. Иногда на попытки заставить магнитные камни двигаться так, как нужно, уходило столько сил, что Войта не мог зажечь и солнечного камня.

Он не заметил, как из ученика превратился в ученого, одержимого своими гипотезами и экспериментами: просто с каждым днем вокруг становилось все меньше и меньше учителей, которые разбирались в предмете лучше него. И пока Айда Очен созерцал идеи и считывал информацию со всемирных энергетических полей, Войта плодил эти идеи и наполнял всемирные поля (и славленскую библиотеку) информацией.

Он не заметил, как женился, – об этом позаботился отец, который смыслил в женщинах побольше Войты, и жена ему досталась хорошая, заботливая и непритязательная. В первое время Войта часто забывал, как ее зовут, а потом привязался к ней, ощущая иногда острую, щемящую нежность. Хотя и пользовался ее безответностью часто и беззастенчиво: мог поднять ее среди ночи, когда для опыта требовалось удвоить натяжение поля, а собственных сил не хватало, – и не думал при этом, что рано утром ее разбудят дети (а Ладна подарила ему одного за другим троих малышей); забывал о том, что детей надо чем-то кормить, когда тратился на свои эксперименты; молчал неделями, обдумывая что-нибудь важное, и выходил из себя, если его отвлекали. Он ненавидел работу по дому, и только увидев, как Ладна сама колет дрова, спохватывался, раскаивался, бросался сделать все и сразу, лишь бы избавиться от чувства вины и жалости к ней, благодарности за безропотность и всепрощение.

Отцовское тщеславие Войта удовлетворил с лихвой, за что отец выстроил ему отдельный – и очень добротный – дом и подкидывал денег сверх того, что перепадало Войте от учеников. Да-да, у него неизвестно откуда появились ученики, которыми он тоже беззастенчиво пользовался, не прикладывая никаких усилий к их обучению, что их почему-то не отталкивало. Жили они с Ладной небогато, но и не бедно.

В общем, когда пришло время нести дозор на стенах крепости, Войта принял это без особенного восторга, хотя и не думал отсиживаться в библиотеке, как Айда Очен. Он был довольно молод и здоров, худо-бедно умел держать оружие в руках, не говоря о способностях к энергетическому удару, и… ему было, что защищать.

Мрачуны и раньше нападали на Славлену, но такого удара не ждал никто.

С пленом Войта долго не мог примириться. Его продали богатому мрачуну, который славился в том числе устроительством грандиозных световых представлений, и желтый свет солнечных камней в этих иллюминациях требовался более, чем тусклые белые лунные камни, а потому господин Глаголен держал у себя около десятка чудотворов. О том, что чудотворы могут двигать магнитные камни, он, наверное, и не подозревал…

В первый месяц никто, кроме мрачунов, к Войте подходить не осмеливался. Ну разве что гуртом. Конечно, господин Глаголен держал стражников-мрачунов, человек шесть наверное; всего же знатному мрачуну служили ни много ни мало около сотни человек, а хлебопашцев, которые трудились на его землях, никто не считал.

К имуществу своего господина стражники относились бережно, только поэтому Войту не забили до смерти. И, наверное, так и не сумели бы усмирить, но… однажды он, как обычно, попытался ударить подходившего к нему стражника – и не смог. Не испугался, нет, – хотел и не смог. Тогда он не знал, что мрачуны давно умеют лишать пленных чудотворов их оружия, и делается это очень просто: нужно бить чудотвора побольней после каждого энергетического удара. Слабый сам откажется от сопротивления, а тот, что посильней, рано или поздно потеряет навсегда эту способность. Если бы Войта знал это заранее, он бы, наверное, раньше оставил попытки сопротивляться.

В первое время после этого он чувствовал себя сломленным, нагим, безоружным… Подчинение врагам тогда казалось ему потерей чувства собственного достоинства, но о каком достоинстве могла идти речь, если нечем ответить мрачунам и их прихвостням? Побои в наказание за удар он принимал злорадно, с некоторым торжеством, а тут расклеился, поставил на себе крест, начал вместе с остальными чудотворами зажигать солнечные камни на потеху господину Глаголену, потом не мог себе этого простить…

Выправился немного, конечно. Пробовал бежать – его ловили и возвращали в замок. Этот раз был четвертым. За полтора года в плену он успел забыть о своих магнитных камнях, отупел и стал мыслить категориями попроще: еда, питье, сон, тепло – холод, боль, жажда, голод, усталость. Иногда вспоминал жену, но тоже как-то тупо, плотски, – как вкусно она его кормила, как жарко топила печь, как мягко обнимала в постели. И, пытаясь бежать, Войта думал не о возвращении в Славлену, – он считал, что предал Славлену, когда в первый раз зажег солнечный камень для мрачуна, – он хотел домой, к Ладне и детям.

К утру рана разболелась еще сильней, а подняли Войту ни свет ни заря. Кормить чудотвора только за то, что он иногда зажигает солнечные камни на радость знатному мрачуну, было бы слишком расточительно, а потому каждый из невольников имел и дневные обязанности. Войта, как особо строптивый, работал в пекарне, в основном крутил тяжелый жернов, и топить печи тоже полагалось ему. Когда он будет спать, никого не интересовало, частенько после световых представлений господина Глаголена Войта отправлялся в пекарню не заходя в барак.

Понятно, раненая рука тоже была его и только его заботой… Над хлебопеками старшим стоял бедный (и очень дальний) родственник господина Глаголена по прозвищу Рыба, холуй по натуре, тварь подлая и, в отличие от лекаря, неленивая, несмотря на преклонный возраст.

– Давай, давай, Белоглазый! Шевелись быстрей! Тесто подходит, а печи холодные! Перестоит тесто – ты у меня схлопочешь!

Тетушка Сладка Рыбу не боялась – без нее бы в пекарне ничего, кроме горелых сухарей, не спекли бы. Она иногда заступалась за Войту и прикрывала его, когда он спал, – Рыба нашел бы ему работу быстро.

Печи Войта растопил, но дров больше не осталось – надо было и наносить, и распилить, и расколоть. Едрена мышь, одной рукой тяжеловато… Кровь из раны сильно пошла. Провозился долго, Рыба уже орал, что нужна мука…

– Да ты ослеп, старый хрен! – Тетушка Сладка выражений не выбирала. – Как он жернов будет крутить? И без того для битюга работа, не для человека! А парень без руки сегодня!

– Ты язык-то свой придержи! Мне до его руки дела нет, мне мука нужна. А будет плохо крутить – я силенок-то прибавлю, если ему вчерашнего мало было!

И Войта крутил, конечно, потому что вчерашнего ему вполне хватило. Не хорошо крутил и недолго: голова поехала сразу – если бы не держался за ворот, упал бы раньше.

Прибавить Войте силенок Рыбе не довелось – едва он собирался этим заняться, в пекарню явились два мрачуна посолидней и родством к господину Глаголену поближе: воевода замка и его брат.

– Белоглазого велено вести к хозяину, – вкрадчиво мурлыкнул воевода Рыбе, перехватывая того за руку с занесенным квасным веслом. – И тебе который раз говорить, что ты портишь имущество господина Глаголена?

– О то ж имущество! У меня этих весел…

– У тебя, может, и чудотворов много? Можешь с хозяином поделиться? – Воевода заржал. – Эй, Белоглазый! Вставай давай. Разлегся тут…

Войта начал потихоньку подниматься – голова сильно кружилась и слабость накатывала дрожью по всему телу, в коленях особенно сильная.

– А какого рожна у него из рукава кровища капает, а? – спросил воевода у Рыбы. – Как я его в башню поведу, а? Быссстро тряпку давай!

Рыба с готовностью протянул воеводе тряпку, которой обычно прихватывали противни, – засаленную и в саже.

– А че не половую-то? – Воевода поморщился. – Рушник давай.

Теперь поморщился Рыба и проворчал, что он рушники не рожает, но отдал, никуда не делся. Брат воеводы перетянул рану на плече у Войты прямо поверх рубахи, узелок завязал по-хорошему, за уголки, – опытного вояку сразу видно, отец Войты так же перевязывал раны.

Войта никогда не бывал в помещениях замка, не говоря о покоях господина Глаголена, а повели его прямо в святая святых – в башню, где хозяин предавался мрачению и творил свои страшные оккультные опыты. Опытами Войту напугать было трудно, и если поначалу, с год еще назад, он испытывал что-то вроде любопытства, то теперь ему было без разницы, чем господин Глаголен занят в своей башне.

Воевода Войту не подгонял, даже поддержал раз-другой под локоть, когда тот спотыкался босыми ногами о высокие каменные ступеньки. Ходить босиком Войта так и не привык – с детства носил обувь, отец мог себе позволить обуть всю семью, – особенно по камням, по брусчатке дворов и, конечно, по ступенькам. Лестница шла внутри стены по кругу, крутая и узкая, освещенная бледным светом лунных камней, – Войта не сразу понял, что воевода зажигает их впереди и гасит, едва они скрываются за поворотом. Под конец Войта запыхался и совсем ослаб – из-за раны, из-за того что крови много вылилось, – а потому запнулся о порог двери, которую перед ним распахнул брат воеводы, шедший впереди. Не упал, но, в общем, ввалился на верхний ярус башни совсем не так, как собирался, а собирался он это сделать гордо и с достоинством, которого и без того не много оставалось.

Ничего особенного он не заметил: лаборатория как лаборатория, чем-то похожая на его собственную, только побогаче, – никаких младенческих тел, человеческих сердец и заспиртованных уродцев, о которых шептались в замке. Господина Глаголена он видел и раньше, правда только издали: не старый еще был человек, сохранил и прямую осанку, и горделивый разворот плеч, брюха не отрастил, разве что седые волосы основательно поредели.

Глаголен стоял перед высоким лабораторным столом, коротко взглянул на Войту и тут же снова опустил глаза на рукопись, которую читал. Воевода кашлянул раз-другой, и хозяин не глядя махнул ему рукой в знак того, что можно идти. Дверь захлопнулась у Войты за спиной, и он подумал еще, что это они погорячились: старого мрачуна можно задушить голыми руками, несмотря на усталость, рану, потерю крови… Если бы не широкий лабораторный стол…

– Магистр славленской школы экстатических практик Войта Воен по прозвищу Белоглазый… – пробормотал Глаголен и снова поднял глаза. Именно потому, что в ответ очень хотелось опустить взгляд, Войта этого не сделал. – Подойди ближе.

Войта сделал несколько шагов к столу.

– Еще ближе.

Глаголен говорил так, будто каждое слово дается ему с трудом – или ему приходится преодолевать себя, обращаясь к невольнику.

Войта подошел к столу вплотную – стол был слишком широк, дотянуться до мрачуна возможности не было.

– Это твой труд? – Глаголен через стол подтолкнул к нему рукопись.

Войта, увидев чужой почерк, хотел ответить, что ничего подобного не писал, но, прочитав несколько слов, немедленно узнал собственный опус о движении магнитных камней. Вот как… Мрачуны добрались до Славленской библиотеки? Школы экстатических практик больше нет? Или сработали шпионы?

На этот раз Глаголен смотрел на Войту пристально, не мигая и не отводя глаз. И под этим взглядом хотелось поежиться.

– Откуда вы его взяли? – Ответ на вопрос вопросом в положении Войты сам по себе был вызывающим, а он еще постарался не опустить глаза.

– Он дошел ко мне в списках. Я не смог отследить его путь от Славленской библиотеки до моего замка. Это писал ты?

Наверное, отрицать столь очевидную вещь было бы глупо – на титульной странице стояло имя Войты. Без прозвища, правда.

– Да, это писал я. – Войта чуть приподнял подбородок, вспоминая, что кроме телесных ощущений есть в мире вещи поважней.

– Я не знал, что имею в собственности столь блестящего ученого. – Мрачун сказал это вполне серьезно, без улыбки, но и без презрения. Констатировал факт. – Насколько я понимаю, этот труд не освещает и десятой доли твоих знаний в области движения магнитных камней.

Войта промолчал.

– Что ж, думаю, моя лаборатория – более подходящее для тебя место, нежели пекарня.

В глубине души шевельнулось что-то: Войта старался не вспоминать Славлену, свои опыты, лабораторию – жар, который охватывал его во время работы, азарт, которому он привык отдаваться полностью, одержимость и упрямство в достижении результата.

Впрочем, он не думал над ответом.

– Нет.

– Что «нет»? – равнодушно спросил мрачун и придвинул рукопись обратно к себе.

– Я не буду работать в вашей лаборатории.

– А, то есть крутить жернов в пекарне ты находишь более интересным занятием? – И тени улыбки не мелькнуло на лице хозяина.

Войта пожал плечами. Можно принудить человека крутить жернов, но принудить его думать и делать открытия нельзя.

– Ты, наверное, считаешь, что я собираюсь выведывать у тебя тайны чудотворов… – На этот раз Глаголен покивал с иронией, но снова без улыбки. – Я не интересуюсь тайнами чудотворов. Во-первых, я не так мало знаю об опытах с магнитными камнями, а во-вторых, если понадобится, мне сделают списки со всех трудов Славленской библиотеки.

– Я знаю гораздо больше, чем записываю, – усмехнулся Войта.

– Ну да, конечно. – В словах мрачуна опять проскользнула ирония. – Я не умаляю ценности твоих знаний. Ценности для чудотворов, разумеется. Но меня более волнует умение думать и делать выводы, нежели те выводы, которые ты уже сделал. И замечу, что я не спрашивал тебя, будешь ты работать или нет, хочешь ты этого или не хочешь. Тебе отведут комнату в средних ярусах башни, и через три дня, подлечившись и набравшись сил, ты приступишь к своим новым обязанностям.

Отведут комнату? Набравшись сил? На глаза едва не навернулись слезы – так чисто было в лаборатории, так тепло и сухо, так хотелось этой комнаты – отдельной комнаты…

– Я не буду работать на мрачунов. – Войта снова приподнял подбородок, на этот раз – чтобы придать себе уверенности.

– Ты уже давно работаешь на мрачунов. И если ты надеешься, что я буду тебя бить, морить голодом, сажать на цепь, то твои надежды напрасны. Я расспросил своих людей и понял, что принуждать тебя бессмысленно. Но пока ты в моей собственности, я решаю, где тебе ночевать – на цепи под дождем, в вонючем бараке или в отдельной комнате. Сбежать в барак из комнаты в башне – это, согласись, выставить себя на посмешище.

Глаголен трижды повернул рычаг, заделанный в столешницу (откуда-то снизу раздался тихий мелодичный звон), и опустил взгляд на рукопись, давая понять, что разговор окончен.

Комната? Это были покои из четырех помещений: спальни, кабинета-библиотеки, столовой и ванной. Два очага, восемь окон (правда, слишком узких), отхожее место с сиденьем и бездонной дырой. Чистая одежда – без изыска, но добротная, удобная и дорогая. Нижнее белье! Ночной колпак и рубаха до полу. Шерстяные чулки. Домашние туфли. Слуга! Добрый, заботливый старикан по имени Лепа; в иерархии замка он стоял неизмеримо выше пленных чудотворов, потому никогда в их сторону не смотрел – но принял распоряжение хозяина со всей серьезностью и прилежанием.

Он очень скоро объявил, что ванна готова, и Войта зашел в жаркую чистую комнату с парившей купальней в центре. Начал стаскивать с себя засаленную, вонючую одежу, забыл о повязке из рушника поверх рукава – и слуга немедленно кинулся развязывать крепкие узелки, помогая себе зубами. Ком встал поперек горла, плечи тряхнуло, и слезы побежали по щекам – Войта стоял и плакал, глядя на горячую прозрачную воду, пахшую травами, и изредка неловко вытирал нос левой рукой. Лепа истолковал его слезы по-своему и принялся уговаривать его, как маленького:

– Не бойтесь, господин Воен. От горячей воды больно лишь в первую минуту, потом только хорошо – раны очистятся. Я добавил в ванну чистотела, шалфея и череды, как велел лекарь.

– Я не господин, – проворчал Войта сквозь слезы. – Называй меня просто по имени.

У него никогда не было слуг.

Ступать грязными пятками на белоснежный мрамор спуска в купальню казалось глумлением над святыней, но Лепа и тут понял замешательство Войты не так: услужливо поддержал его под локоть.

Горячая вода обожгла ссадины, впилась в рану будто острыми зубами, но слуга оказался прав – через минуту боль отпустила, блаженно закружилась голова, тепло полилось в каждую клеточку тела, опьянило, одурманило запахом трав; Войта вытирал лицо мокрой рукой и не чувствовал слез, бегущих на щеки, – вода была горяче́й. Он клялся самому себе, что через три дня повторит отказ, что Глаголен не заставит его выдать тайны чудотворов мрачунам, не принудит работать против Славлены, – и не верил своим клятвам. Сутки назад он, раненый, избитый, прикованный цепью к стене, валялся в грязной луже под ледяным дождем и принимал это как данность. Если бы ему и довелось подремать сегодня, то в холодном погребке при пекарне, где Рыба никогда не появлялся, на каменном полу, по-собачьи свернувшись в клубок, – и он бы счел это удачей, блаженством.

В купальне с мягким, выстланным мочалом подголовником Войта быстро задремал, согревшись. Слышал сквозь сон, как Лепа добавляет в купальню кипяток – осторожно, по стенке. И как с этого места к телу идет волшебный, усыпляющий жар…

Он провалялся в купальне часа три, убеждая себя в том, что это в последний раз. Что он готов прямо отсюда вернуться в ледяную лужу на заднем дворе или в погребок при пекарне.

Ночная рубаха с мягоньким легким ворсом и три перины на кровати поколебали его решимость, равно как и богатый ужин, поданный в постель. Приходил лекарь и вместо хлебного вина и уксуса использовал жирную, дурно пахшую мазь, которая быстро успокоила боль в потревоженной ране.

Войта спал долго, до следующего утра (не раннего вовсе), и, проснувшись, долго не мог понять, где находится. Потом думал о побеге (понимая, какую выдумывает ерунду: из башни не убежишь), потом хотел встать, но Лепа (будто дежуривший под дверью) принес завтрак. Пушистый белый хлеб из пекарни был еще теплым…

Он бы пролежал весь день: мечтал, что когда окажется на свободе, вернется домой – тогда обязательно пролежит в постели целый день. Может быть, даже не один. Но снова пришел лекарь, потом Лепа предложил одеться, и Войта понял, что лежать ему вовсе не хочется, а хочется посмотреть, что за книги стоят на полках в кабинете.

Три книги лежали на столе. Лепа развел огонь в очаге у Войты за спиной и услужливо зажег три свечи в лампе под абажуром – через узкое окошко пробивался серенький свет тусклого осеннего дня, и лампа пришлась кстати.

Книги, хоть и в кожаных переплетах, оказались рукописными. И автором всех трех значился господин Глаголен: доктор оккультной натурфилософии, герметичной антропософии и естествоведения, учредитель кафедры предельного исчисления и движения материальных тел, создатель теории электрических сил.

Первая из книг посвящалась предельному исчислению, от метода исчерпывания восходившая к описанию материального движения. Войта думал, что не вспомнит и десятой доли того, что знал когда-то, и даже отложил книгу с мыслью, что пока это слишком сложно для мозгов, заржавевших на дожде и накрученных на мукомольный жернов. Заглянул в две другие книги: теорию электричества счел ненужной чудотворам, а книгу по общей теории энергетического поля нашел для себя слишком простой. Его манила книга по математике – как брошенный вызов.

Да, сначала мозги скрипели и поворачивались с усилием, подобно жернову в пекарне. А потом Войта забыл, что может чего-то не помнить. Язык символов всегда давался ему лучше языка слов, в формальной записи он видел больше образов и смыслов, чем в пространных пояснениях: логические цепочки стройны тогда, когда коротки и однозначны. И… вообще-то Войта рядом не стоял с Глаголеном по уровню знаний… Во всяком случае, в математике.

Лепа сообщил, что накрыл обед в столовой (и вроде бы даже заранее об этом предупреждал), но Войта так и не вышел к столу – каждую минуту собирался закончить и встать, но минута бежала за минутой до тех пор, пока Лепа не принес первое блюдо в кабинет (да-да, обед подразумевал перемену блюд!).

Примерно то же произошло и с ужином.

Удивительный механизм управлял лампой, Войта не сразу его заметил: по мере того как свечи сгорали и становились легче, груз на шарнире постепенно (!) поднимал их под абажур… Лепа менял свечи, будто подглядывал за ними в замочную скважину. Впрочем, Войта не удивился бы, если бы узнал, что слугу оповещает звонок, механически связанный с высотой противовеса.

Он исчеркал стопку бумаги (плотной и белой, сделанной на заказ, с филигранным вензелем Глаголена), изломал с десяток перьев (руки отвыкли, огрубели), заляпал чернилами стол – и все потому, что некоторые выкладки старого мрачуна были ему непонятны. Оставить все как есть, принять доказательство на веру или спросить Глаголена он считал ниже своего достоинства – пришлось разбираться.

Лепа, заходя менять свечи, зевал, жмурился и ежился, но как Войта иногда не замечал жену, так теперь не обращал внимания на слугу. Наверное, если бы лампа погасла, он бы задумался о том, почему это произошло, но она не гасла… Тусклый день давно сменился черной ночью, а потом в узком окне забрезжил следующий тусклый день – спать не хотелось, просто немного ело глаза.