От Кремлёвской стены до Стены плача…

© Барабанов, А.Б., текст, 2023

© Издательство «Наш мир», оформление, 2023

Предисловие

Обычно предисловие пишут после того, как книга написана. А у меня все будет наоборот. Вот Андрей вчера позвонил и говорит:

– Папочка, может, тебя заинтересует такое дело?

Я спрашиваю:

– Какое такое дело?

– Ну я не знаю, я вот хотел бы, чтоб ты книгу написал, свои воспоминания, а я ее издам в хорошем переплете, и будем вручать на твое 80-летие всем родным, близким и знакомым.

Ну вот дети у меня думают, что я на пенсию вышел и очень скучаю – как будто мне делать нечего, я сижу, и вот у меня уже вроде трудовая деятельность закончилась, и нет никакой трудовой деятельности, и меня надо, чтобы я подольше пожил, загрузить какой-то интересной работой. И вот дочь загружает. У меня двое детей – сын и дочь. Все они уже взрослые люди, и вот заботятся – как бы отец от скуки не потерял интереса к жизни. Вот и говорит Андрей:

– Начнешь писать книгу, сразу у тебя появится интерес к жизни.

Но у меня вообще, откровенно говоря, и так интереса хватает. У меня и времени-то нет, чтобы я чего-то сидел и писал. Может, никто и читать не будет. Но он говорит:

– Это неважно, что не будут читать. Важно, что ты будешь ее писать.

Я говорю:

– Да, хорошо, попробуем, ладно.

– Ладно, этого мало, ты давай подготовь сетевой график работы над книгой, когда какие у тебя сроки, и чтоб к марту 2014 года ты книжку написал. Вот так сразу быка за рога. Дал согласие, полезай в кузов.

Вот и дочь тоже такая, она все план составит, а в основном этот план выполнения для меня. Она и для себя, конечно, его составляет. Вот такие дети. Они думающие и дают родителям теперь всякие советы, как жить, как думать, как что делать и т. д., и т. д. Вот я думаю, предисловие к моей книжке на этом может и закончиться, или я еще должен, как он называется, написать, какое-нибудь придумать такое, в начале книги печатается с правой стороны. И вот я помню, Пушкин, ли, написал это: «И ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. Он бежит себе в волнах на поднятых парусах…»

И вот мой жизненный корабль к берегу-то уже и причаливать должен. Там все эти разные наши поэты великие, и тоже мудрствовали, Маяковский, например: «Любовная лодка разбилась о быт», и т. д., все из-за любви, но непонятно, как любовь может разбиться о быт. Любовь – это дар божий, святое чувство, а Маяковский значит, по-настоящему не любил. Господь не дал, поэтому и кончил плохо.

Так что начнем свои воспоминания:

 
«Когда это было,
Когда это было?
Во сне? Наяву?
На волне моей памяти
Я поплыву.
А время бежало,
Бежало с тех пор, счет
Теряя годам,
Меня все кидало,
И здесь я, и там»
 

Муз. Давида Тухманова

Слова Гильена Н.

Перевод Тынянова.

Глава I
Раннее детство

Полагаю, пора перейти к своим воспоминаниям. Предисловие можно переработать потом. Я думаю, что вся моя книга будет разделена на несколько частей, связанные, с определенными периодами моей жизни и событиями, которые проходили у меня по жизни – встречи, разговоры, дела, и так далее.

Вот, я перехожу к первому сюжету, но до этого я должен несколько слов сказать, в каком положении я нахожусь сейчас. Нас трое, мы сидим на деревянных ящиках, вечером уже темно, перед нами горит костер, который Юра-китаец зажег. Он разломал три ящика, сложил и зажег. Пламя освещает лица еще двоих человек: Пети и Коляна. Мы сидим и бомжуем. Но никакие они не бомжи… Просто Юра-китаец, Петя и Колян выпали из современной системы, не смогли уловить момент, перестроиться, вот и опоздали к разделу пирога. Всю жизнь строили светлое будущее. Вот оно и наступило на ящиках в виде трепещущего пламени костра около платформы Рабочий поселок.

Юра-китаец – работник Мосфильма, занимался звукозаписью, участвовал во многих картинах. Колян ранее – Николай Иванович – работал в Госплане. А последний мой собеседник Петюнчик работал во Внешторге. Мы договорились, что каждый из нас должен рассказать историю своей жизни.

Я хотел бы начать с себя, потом перейду и к другим моим собеседникам. Как говорится, велика беда начало, для начала надо сказать о рождении и о детстве.

Родился я, по нынешним понятиям, довольно давно – в 1934-м году, по паспорту написано: село Александрово Рязанской области. Вообще-то, я родился не в селе Александрово, а в селе Редькино, потому что это единственное место, где был роддом… Почему получилось так, что я родился в селе Александрово? Потому что, когда меня привезли из роддома, председатель сельсовета и мой дед сидели за столом, поговорили немного и решили, так, родиться я должен в Александрово и что крестить меня будут в Александрово. Был конец мая, Григорий Иванович, председатель сельсовета, высокий старик, важный, представительный, седой, вид как у генерала и прихрамывал, хромал на одну ногу Они с дедом выпили, и выписали мне свидетельство о рождении метрику. Такая бумажка, даже и смотреть-то на нее жалко… Просто какая-то квитанция о моем рождении, и все.

Но село Александрово было довольно большим: сто пятьдесят дворов, церковь, заросшая густыми кустами сирени и жасмина. Церковь была поставлена так, что видно эту церковь было со всех сторон. Когда солнце вставало на востоке и освещало лучами крест, колокольню, крышу, купола, то все вокруг освящалось каким-то божественным светом. Как удивительно раньше умели строить, выбирать святое место без геодезии, без всяких там топографических карт. А построят храм, становится понятно, что лучшего места не найти. Храм виден издалека, с какой стороны не подходи.

Григорий Иванович, председатель сельсовета, уважаемый в округе человек. О нем говорили, что он раньше воевал с белыми и был ранен в ногу. Хотя знающие люди знали, что не был он в никакой Красной Армии, а грабили они поезда. Поскольку раньше на платформе у последнего вагона стоял охранник с винтовкой, то и ранили его в ногу в то время, когда они тюки с мануфактурой выбрасывали из вагона в поле.

Рядом с селом нашим проходила железная дорога, и был разъезд Зеленово. До разъезда от деревни было километра полтора. Внизу – речка, Листвянка называлась. Речка была перегорожена плотиной, около плотины – мельница. Мельник был зажиточный, довольно солидный человек, похожий на мельника из оперы Римского-Корсакова. У мельника была дочь красавица, юная девушка, но это уже другая история.

Железная дорога – «чугунка» называла ее бабка Маша. Не знаю почему – может, рельсы раньше были чугунные, или еще по каким-то причинам. Но разъезд был для нас таким тайным местом: почему-то один поезд стоял, другой его пропускал, и когда поезд шел мимо, то помощник машиниста спускался на последнюю ступеньку и бросал так называемый жезл. Это такое довольно большое железное кольцо с ручкой. Начальник разъезда в красной фуражке держал жезл, и помощник машиниста подцеплял его и поезд проходил мимо. Зачем они бросали эти жезлы, и что они с ними потом дальше делали, было для меня тогда совершенно непонятно. Это уже когда немного подрос, понял что к чему. Я потом, может быть, расскажу.

Дед мой в это время служил в церкви, был священником. Хотя мало мне было в то время лет, наверное, года два-три. Я помню, как дед собирался на службу в церковь. Там он служил, одевался в соответствующие, мне казалось, такие удивительные одежды, которые просто моего деда превращали в какого-то необыкновенного человека. Старушки в платочках шли к нему, прикладывались к ручке и просили:

– Батюшка, помолись ради Христа за моего сыночка, чтобы на войне не убили.

Он их крестил, исповедовал, отпускал грехи и отпевал. Служил он много. Ранние службы, вечерняя молитва, обходы в праздники всех дворов. Нельзя пропустить ни одного. Крестьяне не поймут, чем они провинились, будут переживать. Упрекать в чем-то священника было не принято.

Но через некоторое время церковь закрыли. Это было уже, наверное, в 1937-м году. Закрыли нашу церковь, а деда моего арестовали. Продержали его под арестом месяц – два. Спас его комиссар, который знал, что дед мой никакой не потомственный священник, а был сиротой с Черниговщины – с Украины приехал на Рязанщину в Зарайск в 10 лет. Пристроили его в приют при церкви, и начинал он маленькой служкой. Потом подрос и постепенно стал помогать священнику алтарником, потом дьяконом, потом стал и священником. Арестовали. Когда забрали его, я не понимал почему, вся его жизнь была у всех на виду.

Когда деда выпустили (он всю жизнь помнил спасшего его комиссара, а бабушка Поля говорила, что Господь его спас), он жил в шалаше на речке Листвянка, а я ходил утром к нему. У него там очень было интересно, сколько и какой он за ночь поймает рыбки, особенно такие были вкусные пескари. Бабушка их жарила, яйцом заливала – это такое было объеденье.

Дед был, по-моему, человек очень способный. Все снасти свои делал сам. Поплавки у него были хорошие, и нам ребятам, очень хотелось у него эти поплавки-то и каким-то образом утащить. Почему он жил на речке, потом я понял, он жил там, потому что боялся второго ареста. Хотя никакой он не был противник советской власти.

Отец мой в это время учился в Москве в институте, приезжал на каникулы, а мама с двумя детьми у отца жила в деревне и работала иногда в колхозе, помогала собирать урожай, вязала снопы, работала на току. А отец мой избирался во время учебы депутатом Моссовета, играл на кларнете в студенческом ансамбле. Ну, и приезжал, естественно, на каникулы в деревню.

Церковь закрыли, и дед, Михаил Лаврентьевич, остался без работы, и ему надо было как-то пристраиваться. Пошел он молотобойцем в кузницу. Работа в кузнице молотобойцем тяжелая. Я приходил часто к нему в кузницу. Мне нравилось там все: эти меха, там надо их качать, дует воздух на угли, угли разгораются, горят, дым идет, пахнет углями и гарью в кузнице – но мне очень нравилось это. Этот запах дурманил мое воображение и кружил голову. Вот вытаскивает кузнец раскаленный какой-то кусок металла и таким маленьким молоточком стучит то по наковальне, то там, где нужно хорошо ударить. Он так «тук-тук» – и дед в это место кувалдой лупил «ах». Создавался такой перезвон: тук-тук-ах, тук-тук-ax. Дед был мужчина крепкий, и они там все делали для колхоза: ковали лошадей, чинили плуги, сохи, бороны, чего только они там не делали. Жнейки ремонтировали. Потом дед стал сам кузнецом – он очень быстро освоил это дело и был в кузнице уже не почетным, как говорится, не уважаемым батюшкой, святым отцом для всего прихода, а нужным для села человеком – кузнецом. Дед работал в кузнице, а я ходил к нему.

Однажды я очень обиделся, по-черному. Произошел этот случай, когда дед с помощником ремонтировали жнейку. Для ремонта надо было у жнейки повернуть лопасти, а когда лопасти проворачивают, ножи начинают ходить туда-сюда, туда-сюда. Лошадь тянет эту жнейку, лопасти подбирают траву, а здесь уже ее скашивают ножи, которые ходят. Ну и провернули они эту жнейку, а я тут вокруг крутился, и чуть ногу мне эта жнейка не отрезала. Дед, а у него была рукавица кожаная тяжелая, такая, что вообще – он мне по заднице как дал этой рукавицей и говорит: «Если я тебя еще раз здесь увижу, – говорит, – здесь, то ты у меня не такое получишь!». Я так обиделся, что вот уже много лет прошло, а я до сих пор его помню, этот его удар этой рукавицей. Все равно я ходил в кузницу. Мне очень хотелось сделать себе большой нож. Он мне потом больше ничего никогда не запрещал.

Родная-то бабушка София Успенская из потомственной церковной семьи умерла, когда маме было двенадцать лет. Деду пришлось жениться второй раз. Появилась у меня вторая бабушка – бабушка Поля. Родная бабушка умерла от рака груди. Пошла за мукой, открыла крышку ларя, нагнулась, а в это время крышка упала и поранила ей грудь. Образовалось уплотнение, которое перешло в злокачественную опухоль. А бабушка Поля при церкви раньше была. Церковь закрыли, деваться ей, в общем, некуда, и дед, нарушив православный закон, на ней женился. Она была очень добрая. Когда она полола – в грядках ходит, полет головой вниз. Я был мальчишка озорной – я разбегаюсь однажды, как на нее, как на лошадь, запрыгивал сзади верхом. Она: «Ой!» – так вскрикивала, но не ругалась, и разговаривала она всегда тихо и спокойно.

Другая родная бабушка, бабушка Маша, была совершенно неграмотная старушка. Она мне казалась старушкой еще тогда, когда она была еще совсем не старушка. Вышла она из зажиточной, крестьянской, старообрядческой семьи. У нее было пять братьев, и одна только у них была дочка – это моя бабушка Марья. Поскольку землю давали раньше только мужчинам, то у них земли было много, и она была богатой. Фамилия-то ее была такая старообрядческая. Ну, вот настало время, было ей лет 16, сосватали ее за молодого красивого человека, но не очень состоятельного – говорили, что он был из пензенских обнищавших дворян. Они купили дом в селе Александрово. Село Александрово окружали фруктовые сады, поля ржи, овса, проса и заливные луга.

Напротив, через речку был барский дом. Барский дом с цветными стеклами – веранда, застекленная – стеклами цветными: красными, желтыми, синими, и внутри казалось, как мама вспоминала, был чудесный цветной ковер. Они раньше с отцом и в гости к барину ходили. Кругом дома была дубрава, огромные дубы, канавой была окопана вся усадьба такой ямой, рвом заросшим ежевикой, еще всякими колючими растениями. Очень такая была непроходимая естественная ограда. Ну и вот, мама-то говорила однажды, она с отцом пошла к барину в гости. Угощали детей манной кашей, которую мама не любила. Прислуга сказала, что кто манную кашу не съест, тому клубники не дадут. Пришлось ей съесть всю кашу.

Клубнику выращивал там по соседству, арендовал, землю арендатель звали, и его арендак, а потом просто Рендак. Такая стала у него фамилия. Он выращивал клубнику и возил ее в Москву и в Рязань на базар. Рязань – это, как известно, древний город, столица Рязанского княжества.

Местный помещик, занимался разведением лошадей, коннозаводчик был известный. С крестьянами никаких отношений не имел, потому что какие отношения с крестьянами могли быть после отмены 1861 г. крепостного права? Они ему были не нужны. Разводил он лошадей, были у него там работники, специалисты, ну а перед революцией он, конечно, заранее уехал отсюда – чувствует, чем это кончится, и правильно сделал.

Усадьба опустела. Однажды собрались мужики на сход. Долго кричали, орали на этом собрании, потом все пошли громить усадьбу помещичью. Мой двоюродный родственник, который у деда жил и был учителем в сельской школе, он тоже побежал со всеми этими мужиками. Прибежали, топорами как дали по стеклу, все разбили вдребезги. Окна посыпались, стекла кругом – и начали они тащить все, что там можно было растащить. И вот этот мой родственник тоже ценное принес, притащил чучело медведя чем-то набитое и несколько красивых вышитых ришелье салфеток под чайный сервиз. Короче-то говоря, все растащили, и потом она, эта усадьба, загорелась. Как вот здесь сейчас в Москве у нас так делают: надо ликвидировать какой-нибудь дом – смотришь, он загорелся, как у нас Дворец пионеров.

Общая атмосфера, которая там была – маленький, конечно, я еще был, и мало что понимал, да и понимать не мог. В основном бегали мы все по пыли. Кругом улицы были пыльные, пыль поднимали ужасную. Вот я говорил о железной дороге, так там, на железной дороге поезд «чух-чух-чух», паровоз пары пускает – и мы изображали из себя поезд. Бежишь, пыль стараешься взбить, из прутиков делали эти жезлы. Один – начальник станции, а ты тут вроде паровоз, и пыхтишь, едешь, и друг другу жезл передавали, и пылищу такую поднимали, что вообще.

Другое любимое место – это была наша речка. Это целый мир для нас был, но на речку меня особо не пускали. Дед был у меня строгий, и он не разрешал многое, ну, например, не разрешал вставать из-за стола во время еды, бегать туда: «Я за водой, я туда, я сюда». Пока ты не поешь, из-за стола выходить не должен. Вот, все-таки эти всякие мелкие такие замечания – они как-то раздражали меня в то время. А ребенок я был нервный, потому что когда мама была в положении, когда я должен был родиться – было это где-то уже в апреле, наверное, месяце. Все цвело кругом – деревья, яблони в цвету, сейчас так не цветут, вишни – угол там был засажен вишнями – вишни все в цвету, белый кипень кругом, и так было это замечательно, и так было радостно… сирень – вся церковь в сирени, красавица. И вдруг – был тихий день, все в поле, никого нет – и вдруг бежит по деревне Марья… как-то я уж и не знаю, как ее звали – и кричит на всю деревню:

– Убили! Убили! Убили!

Ну, мужики прибежали – мужиков-то тоже не было особенно много – и тут бабы собрались, кто, что, кого убили. А эта женщина Дарья была племянница бывшего старосты церковного. И вот она бежит, кричит, а на лугу и в огороде люди работают, прибегают: «Что случилось? Кого убили?» И все кинулись к дому старосты церковного, она впереди, открывает дверь, и вот этот староста церковный – я уж не помню, как его и звали – лежит на полу весь в крови, и рядом лежит здоровое березовое полено.

Мама моя молодая была, ей было всего-то девятнадцать лет, услышала «Убивают! Убивают!» – тоже побежала смотреть. Ну, видно, ее это сильно потрясло, такой вид. В результате, когда я родился, я плохо спал, что-то нервный такой был. Потом это все прошло, конечно, но сам эпизод, он очень на нее повлиял.

Убитый старик был такой сухонький, невысокий, всегда чистый, подтянутый такой, с ключами все ходил от церкви, проверял все ли в порядке, убрано ли перед службой. В дом прибежал его племянник тоже посмотреть, что они с дядей сделали.

А дальше как это было дело-то? Кто-то из сельских видел, что к дому старосты подошли двое парней не из нашего села. Такие ребята, видать, разбитные. Кто их видел, говорит племяннику:

– Побежали, вот, в сторону, туда, где старые скирды сена стоят.

Ну, этот, с ружьем, племянник, тоже кинулся туда. Племянник был отчаянный парень. Ему говорят:

– Вот тут вроде кто-то спрятался, может один из них, из бандитов-то из этих.

В скирде что-то шевельнулось. Племянник:

– Выходи, подла, из скирды.

Бандит выходит с поднятыми руками:

– Сдаюсь!

А племянник взял и выстрелил в него, и попал ему в грудь, тот упал. Второй тоже вылез – его связали мужики. Связали, закрыли его в амбар. На второй день приехала милиция, и забрали и племянника, и этого бандита, и труп второго увезли, и все. Долго расследовали это дело. Потом был суд большой в Рязани, и выяснилось, что они пытали, деда-то, говорят, вот этого старосту-то.

– Говори, черт старый, где деньги закопал.

Он говорит:

– Ребята, я… какие деньги могут быть в нашем приходе? У нас и сборов-то никаких нет, одни свечки да просвирки – хватало только покрасить церковь да забор подправить.

Они его пытали и, в конце концов, и убили. Вот, это мое первое такое вот внутриутробное впечатление, и какое-то, все-таки, наверное, передалось от мамы, какое-то острое восприятие таких острых моментов.

Да. Вот так я потом родился в Редькино – почему это Редькино называлось, до сих пор не понимаю. Раньше редька – говорят «надоел ты мне хуже горькой редьки». Вроде редька была у крестьян и не едой.

Бабушка, когда приезжала в Москву, могла только неделю тут у нас пожить, сходит в магазин, приходит расстроенная. И говорит:

– У вас тут за морковь и эту, редьку, или картошку деньги берут, да еще какие! Да разве можно тут у вас жить, – засобирается и уезжает домой.

А сейчас черная редька на рынке в большой цене, очень она полезная. Пишут, в Египте, когда пирамиды строили, обязательно обильно строителей кормили редькой.

А в деревне опять происшествие. Было это где-то в 1939-м году – наверное, в 1938-м, 1939-м… в 1938-м, наверное… в 1939-м году. Приехали в село люди. Они военные – не поймешь, кто там они – там бурили под церковью, потом заложили взрывчатку, и рухнула она под взрывом. И упала церковь, колокольня, и все остальное обрушилось поперек деревни.

Говорят, камень нужен на строительство чего-то. Ну какой там камень, когда не могли они его даже отделить кирпич от кирпича – так была построена церковь. Церковь Казанской Божьей Матери, престол был там такой. А до этого она стояла пока еще не взорванная, но пустая. Мы туда ходили. Там голуби жили, и нам страстно хотелось этих голубей поймать, потому что очень мне хотелось в детстве иметь голубей. А тут голуби дикие, и думали, залезем мы туда, возьмем молодого голубя, вырастим и будем мы, значит, голубятниками. Но какое там, пацан совсем маленький – но мечты такие были, даже у маленьких мальчишек мечты-то уже разные были.

И так она провалялась бедная наша церковь, все эти камни разрушенные, никому оказалось не нужные до самой, как говорится, войны. А так было с церковью уютно, как она украшала всю окрестность, а без церкви сразу село как-то потеряло свой пасторальный вид.

В селе-то и мужиков не было никого – они или в армию, или в тюрьму, после этого не возвращались в колхоз или в деревню.

Вот еще случай был. Был у бабушки Маши племянник, который приходил из соседней деревни на вечерку. На нем был какой-то пояс, к которому были нацеплены всякие нужные вещи: финка, кастет.

А соседка-то у бабушки была, говорят, ведьма. Потом, когда она померла, говорили, она себе под голову заранее капусту положила. Она была настоящая ведьма. Ну, о ведьмах мы потом поговорим. Вот этот Яшка придет, бросит свои манатки за сундук и идет спать.

Соседка, которую ведьмой-то звали, повадилась к бабке Маше лазить в сад. Залезет и яблоки обтрясет. Вот бабушка как-то говорит:

– Яшка, вот у меня соседка такая, такая дрянь, вот у меня яблоки все обтрясла.

Яшка говорит:

– Ну и что, тетя Маша?

– Ну как что, я бы у нее тоже чего-нибудь украла.

А этот говорит:

– А что б ты у нее украла?

– Ну как, я бы у нее, может, овец бы увела.

Поговорили они и забыли. Через дней три-четыре на соседнем дворе:

– Вай, вай, вай! – кричат, бегают, шумят, и все прочее.

Бабушка моя:

– Что случилось?

Она:

– Ой, Марья Филатьевна, у меня же пять овец угнали.

Она говорит:

– Да, как же такое случилось?

– Да как, как, открыли двор и вот, тихо увели, даже не слышно было.

Ну, бабка Маша подхватилась и побежала километров за семь, наверное, или за восемь, в другую деревню, где Яшка жил. Прибегает:

– Яшка! Что же ты, сукин сын, наделал? Зачем же ты у нее овец украл?

– Баба Маш, так ты же говорила, чтобы я у нее овец украл.

– Нет, ты давай верни. Ну что же ты наделал-то.

А он говорит:

– Поздно, уже в Пензе твои, ее бараны и все, уже ничего нет.

Вот, я тогда подумал, когда она мне рассказала, как неосторожно можно сболтнуть и получить результат такой. Ну, вот.

Это я рассказываю для чего? Чтобы показать общую атмосферу в этой деревне. Как все там поменялось к лучшему. Село стало разваливаться, а крестьяне стали разбегаться, а если бы не ввели особый режим, нельзя было уйти из колхоза, так бы все еще раньше разбежались.

Раньше бабушка Маша пойдет в церковь в платочке чистом, придет, вся светится.

– Батюшка мене ласковое слово сказал и обещал молиться за моих сыновей.

А теперь батюшка превратился в кузнеца, а нас дразнили, что «а топы-топы-топы, к нам приехали попы, один маленький попок, без рубашки, без порток». Это имелся в виду я, потому что я был маленький, и бывало, когда штаны сохли, ходил без порток, а тут старший еще брат был. Так мы в этой же деревне и жили. Пацаны местные, бывало, говорят:

– Иди, посмотри, дед твой спит?

А у деда землянка была, и летом, чтобы мухи не кусали, он там после обеда отдыхал.

Я говорю:

– Спит.

А они мне:

– Ну, тогда ты с нами не будешь дружить, и мы с тобой не будем дружить, как же ты это? Иди, посмотри.

Я посмотрел, прихожу:

– Да, дед спит.

– Ну вот, молодец, сейчас мы залезем к вам в сад и кое-какие яблоки там вкусные пообтрясем. А ты вот стой и смотри, чтоб дед твой не проснулся. Ну, ты хороший друг.

Я стою, смотрю, они все, яблоки обтрясут… Я смотрю, дед проснулся. Я испугался и прыгнул через забор с плетня, чтобы он меня не увидел – и прямо в яму. Пятку очень сильно разрезал… Но он меня не видел, что я участвовал в этом разбойном деле. Ну, а почему вот так было? Потому что уже, хоть я и был маленький совсем еще, но мне так хотелось научиться на лошади ездить, что я мог сделать все, лишь бы дали сесть на лошадь. Они мне дали там лошадь – Витя назывался, хромой мерин буланого цвета. Но у него было одно преимущество по сравнению с другими – он мог на дыбы становиться, и вроде как лошадь серьезная. Вот из-за этого мерина Вити, и чтобы ребята меня взяли с собой и дали хоть чуть-чуть прокатиться на нем, я готов был все делать, и стоять, и смотреть, дед чтобы не проснулся, и все прочее, куда бы они меня не посылали…

– Ну, садись, – говорят, – счастливчик, – и подсадили на мерина верхом.

А в это время табун-то, погнали в ночное. Витя хромал-хромал, хромал-хромал, я прыгал-прыгал у него на холке. Он потом развернулся, взял меня за штаны – и скинул с себя об землю. Ну, я так мягко упал, и он убежал. Я кричу бегу:

– Витя, Витя, остановись, ну что ж ты меня бросил?

Витя, он даже посмотрел еще раз на меня и говорит – ну, вроде как сказал:

– Ты, – говорит, – мне всю спину отдолбил своей задницей.

А как я уж себе задницу отдолбил, так это вообще говорить не стоит.

Были и вот такие воспоминания детства. Луг за речкой Листвянкой был покрыт росой, и когда кто-нибудь пройдет – след оставался через весь луг. И были праздники, вечеринки. Там молодежь собиралась, плясала, танцевала. Была на селе такая пара красивая. Он – красивый, высокий парень, девушка у него была, Полякова Люба, такая стройная, красавица, у нее такая белая кожа румяная – я-то пацан, и то она очень мне нравилась. И вот они идут из соседней вечеринки, уже на заре, тут солнце встает, все освещено, роса на каждой травинке… птицы поют, жаворонки уже начинают подниматься потихоньку.

И они идут – он играет на гармошке, а она поет, а голос чистый, красивый, звонкий. Частушки назывались страдания. «Эх, там, страдала, страданула – прямо с печки сиганула». Ну, это уже пацаны так пели, а они красивые частушки пели. Может, я вспомню, потом вставлю в текст, для украшения моего описания.

И вот эта вся атмосфера, которую я ощущал, дышал, чувствовал, что это моя родина, это я здесь живу. Хоть я и был маленький, но у меня какие-то были неописуемые чувства родины и ощущение корней, которыми связан с этим местом. А потом, как говорится, корни-то и потерялись, засохли. Засохло и все генеалогическое дерево.

Сейчас, я устроюсь немножко поудобнее… В спину так вступило, что вообще встать не могу. Делал гимнастику суставную, и вот доделался до того, что все болит, и отдает в колено.

Сегодня 9 марта 2013 года, вчера был праздник – женский день, праздник весны и труда. По этому случаю Марина организовала нам развлечение. Мы ездили в зоопарк смотреть обезьян. Марина всю неделю просила: «Давай посмотрим обезьян, посмотрим обезьян», а у меня так болела нога, что мне очень не хотелось.

Тем не менее, посещение было очень любопытным. Особенно привлекла наше внимание семья горилл. Все говорят: «Гориллы, страшные, свирепые обезьяны». Оказалось, что они очень симпатичные, и жизнь у них очень похожа на нашу человеческую.

Здоровенный папа лежал в углу, как я дома на диване, как будто дремал. Рядом с ним домашнее окружение – жена с ребенком, надо заметить. У обезьян в семье много жен. Обычно один самец и несколько самок. Так они живут и проблем не возникает.

В этой семье три самки и двое детей. Один совсем маленький грудной горилленок, а второй пацан, как ученик второго класса, очень баловной, видать, парень. То ходил по вольеру, головой мотал, а потом стал к отцу приставать – то его пальцем ткнет, то за шерсть дернет, в общем, хотел поиграть. Надоел, видно, отцу этот его сынок хуже горькой редьки, он его пытался поймать и шлепнуть.

Так вот, эта совсем маленькая мама бросились на мужа и треснула по голове лапой. И этот здоровенный мужик сделал вид, что испугался, запрыгал по канатам, и даже туда вниз убежал к внутреннему выходу.

Но что поразило потом? Пацан за мать сразу спрятался. А этот папа через некоторое время подошел к своей супружнице, погладил ее, приобнял слегка, и в глаза посмотрел так любовно, виновато. Она его простила, и они помирились, точно, как у людей. Вспыхнет между супругами какой-то огонь, если умные родители, проходит какое-то время, и они уже помирились. Только у горилл самец никогда не ударит самку с детенышем. Инстинкты не позволяют. А у людей цивилизация, видно, искривила врожденный характер и поведение. И часто слышишь: «Меня муж лупит». А передачи Малахова «Пусть говорят» разбирают, как это происходит и невольно допускают вообще такое явление.

Вот после того, как мы сходили в зоопарк на обезьян посмотреть, Мариночка пригласила нас в небольшой ресторанчик, где мы пообедали и кушали итальянскую еду. «Фахитос» называется. Мы так наелись. Пришли домой – животы полные. Удивительно, что ни изжоги, ничего не было – все прошло нормально. Фахитос – такие четыре лепешки не то рисовые, не то, наверно, кукурузные. Потом на сковородке горячую говядинку жареную принесли и всякие приправы. Я там выпил – на меня это уже не похоже вроде – бокальчик 0,6 литра пива, съел ребрышки и четыре штуки фахитос. Это мексиканская еда.

Когда Марина была в Хьюстоне, она это ела. Ей очень нравилось, и она нас решила тоже угостить, чтобы мы понимали, что это за мексиканская еда. Она вообще острая, но очень вкусная. Пивком запиваешь – ну просто разлюли-малина!

Потом Марина где-то вычитала, что вроде как благородным дамам администрация ресторана в день 8 Марта должны дарить коктейль и что-то еще. Принесли две специальные рюмочки для коктейля и по белой розе им. Это очень нам понравилось. Марина этот фахитос ела с курицей, а мы с Ритой – с говядиной. Нормально все. Народу много вообще ходит в ресторан. Потом заполнился весь, кругом все столики заняты. Там гардероба нет, там вешалка – вешаешь на вешалку. Вот таким образом, благодаря Мариночке, мы отметили очень содержательно 8 Марта.

У меня спина болит. Марина говорит:

– Ты какой-то стал капризный!

Ну да ладно, мы вернемся к своим воспоминаниям. Я живу в деревне. Отец учится в институте. На каникулы зимой, летом он приезжал к нам в деревню. Для нас это был большой праздник. Отцу было двадцать пять лет, совсем молодой парень.

Из Москвы отец обязательно привозил подарки: разноцветные карандаши, конфеты, печенье, еще что-нибудь. Однажды подарил он нам цветные карандаши. Открыл я коробку, понюхал и попробовал рисовать картинку разными цветами. Запах карандашей, их было, наверное, 24 штуки, так меня поразил, что я до сих нюхаю каждый новый карандаш. А это были первые цветные карандаши, которые я увидел. Сейчас, по-моему, карандаши так не пахнут, а тогда это было для меня что-то необычное. Мы с отцом тогда рисовали много разного: лампу нарисовали керосиновую, старались передать свет от нее. У отца была способность к рисованию.