Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Маяковский не был ни самодуром, ни скандалистом из-за пересоленного супа, он был в общежитии человеком необычайно деликатным, вежливым и ласковым — и его требовательность к близким носила совсем другой характер: ему необходимо было властвовать над их сердцем и душой. У него было в превосходной степени развито то, что французы называют le sens de l'absolu, потребность абсолютного, максимального чувства и в дружбе, и в любви, чувства, никогда не ослабевающего, апогейного, бескомпромиссного, без сучка и задоринки, без уступок, без скидки на что бы то ни было…

Эльза Триоле

«Супружеский картель» Лили, Осипа и Маяковского был, возможно, наиболее нашумевшим для той эпохи примером современного устройства семьи, однако в первом пролетарском государстве свободные любовные связи стали обычным явлением, прежде всего в кругах интеллигенции. Осип Мандельштам жил вместе с женой, но одновременно поддерживал отношения с поэтессой Марией Петровых, которые Надежда Яковлевна приветствовала, видя в подобной тройственности исключительно положительные черты. Женатый Максим Горький сначала открыто жил с актрисой Марией Андреевой, а затем – с баронессой Марией Закревской Бенкендорф Будберг. На протяжении всех лет совместной жизни Николая Пунина и Анны Ахматовой они каждый вечер ужинали с первой женой Пунина. Список можно расширить, включив в него великие прообразы XIX века – Чернышевского, Тургенева и Некрасова. «Моральная и эстетическая сторона подобных сюжетов меня нисколько не беспокоила, – комментировала Эмма Герштейн, близкий друг четы Мандельштам. – Мы жили в эпоху сексуальной революции, были свободомыслящими, молодыми <…>. Критерием поведения в интимной жизни оставался для нас только индивидуальный вкус – кому что нравится».

Забыл фольклор, забыл санскрит, и ночь, и день – все у тебя сидит. В грустях, за неименьем рома, огромную бутыль он выпил брома,

«Zoo, или Письма не о любви» – эпистолярный роман о неразделенных чувствах. Книга глубоко автобиографична. Шкловский – Шкловский, женщина, которой он пишет, Аля, – Эльза, а третий участник треугольника, имя которого не упоминается, – Роман /Якобсон/.

Книга представляет собой пеструю смесь человеческих портретов, литературоведческих рассуждений, городских описаний и пр. Но все это лишь метафоры его любви к Але, о которой он запретил себе писать. Метафоризация абсолютна; Аля – тоже метафора, реализованная метафора: это буржуазная Европа и ее цивилизация, чьими символами служат хорошие манеры за столом и отутюженные брюки – в то время как сам автор гладит брюки, положив их на ночь под матрац.

В этом отношении «Zoo» – книга, сконструированная в полном соответствии с правилами формализма. По этим правилам для создания литературного произведения биографические факты имеют второстепенное значение. Но именно этому принципу книга Шкловского стала красноречивым опровержением: без всепоглощающей страсти к Эльзе она не была бы написана. Запрет писать о любви явился не просто литературным приемом, а на редкость удачным примером вытеснения. «Посвящаю Эльзе Триоле и даю книге имя Третья Элоиза» – так звучало посвящение на титуле. Элоиза – анаграмма имени любимой, но, в отличие от первой Элоизы – Абеляра – и второй – Руссо, «новая» Элоиза даже не была влюблена в автора писем.

Отправляя в феврале 1923 года несколько глав книги Горькому для публикации в его журнале, Шкловский извинялся за скандал, учиненный им во время публичного выступления, утверждая, что был болен: «У меня температура была 82,61». Это был номер телефона Эльзы. «Одним словом, – продолжал Шкловский, – я влюблен, очень в любви несчастен, и как вылезу из этой истории, не знаю».

Сдержанные отклики Али тоже не являются литературной конструкцией: это настоящие письма, написанные Эльзой, которая не разделяла любви Шкловского, чье навязчивое ухаживание ее, наоборот, очень раздражало. Что бы она ни думала по поводу того, что ее личные письма стали общественным достоянием, их публикация изменила ее жизнь. Когда Горький узнал, что письма не придуманы, а написаны самой Эльзой, он посоветовал ей заняться литературной работой – это она и сделала. «Я вызвал ее к жизни и, клянусь своей честью и нюхом, который меня не обманул ни разу, она очень талантлива», – писал Шкловский Горькому. Но когда первая книга Эльзы «На Таити» вышла в Москве в 1925 году, она, как оказалось, вспоминала в ней не о Шкловском, а о Якобсоне, выбрав в качестве эпиграфа шуточное стихотворение последнего: «Не могу того таити, / Что люблю тебя сердешно. / Коль уедешь на Таити, / Буду плакать безутешно».

Якобсон был возмущен тем, что Шкловский сделал свои и его чувства к Эльзе достоянием публики. «Я не хочу писать письма Тебе для издателя, как делают это знакомые. Ты мне не литературный мотив и не поэтическая героиня», – иронизировал он в письме к Эльзе.

Под второй смертью Маяковского Пастернак имел в виду то, что положение первого поэта Советского Союза повлекло за собой обязательное очищение его биографии в соответствии с нормами социалистического реализма; он перестал быть живым поэтом, стал памятником, именем которого называли города, улицы и площади. Канонизация произошла в эпоху, когда большевики вовсю занимались созданием народных кумиров. В каждой области выбирался один образец, который должен был служить примером. Рабочий номер один – Стаханов, трактористка с тем же порядковым номером – Ангелина, хлопкороб – Мамлакат, клоун – Карандаш, диктор – Левитан, режиссер – Станиславский, летчик – Чкалов, пограничная собака – Ингус и так далее. Точно так же у советской литературы было два рабочих ударника: поэт номер один Владимир Маяковский и прозаик номер один Максим Горький.

Канонизация привела к тому, что Маяковского стали печатать массовыми тиражами, но за исключением академических изданий выбор был весьма тенденциозным: главное внимание уделялось политически корректным произведениям, тогда как ранние, футуристические стихи практически не издавались. <…>

Сложившаяся ко времени падения советской власти ситуация была абсурдной. Все мало мальски знакомые с биографией Маяковского знали, что большую часть жизни он прожил вместе с Лили, которой посвятил не только отдельные стихотворения, но и свое Собрание сочинений. Тем не менее официально она не существовала. Таким же ложным было представление о Маяковском как поэте. Когда пал Советский Союз, пал и Маяковский – тяжело, как во времена революций падают памятники. Несмотря на то что во многом он сам был жертвой, большинство людей видели в нем представителя ненавистной системы, официозного поэта, чьи стихи их заставляли учить наизусть. О том, что он писал не только дифирамбы Ленину и революции, но и замечательные любовные стихи, знали немногие. Когда после распада СССР была перекроена литературная иерархия, Маяковский исчез из учебных планов и книжных магазинов. Это стало его третьей смертью – и в ней он был не повинен.