Корректор Олеся Шевцова
Дизайнер обложки Лия Барац-Аруш
© Арье Барац, 2024
© Лия Барац-Аруш, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0055-1564-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть 1. Карательная толерантность
Вирус марксизма
Вирус бродит по планете, вирус марксизма. Не берусь судить, какая по счету волна этого интеллектуального патогена поражает сегодня мозги просвещенных народов, равно как и какова вирулентность его нынешнего штамма, но считаю важным подчеркнуть его выраженно сексуальный характер.
Не переставая атаковать также и другие свои традиционные цели, последняя версия этого вируса в значительной мере фокусируется на разрушении традиционной семьи.
На протяжении всей своей истории марксистский вирус многократно мутировал, однако основные его формы были заданы «Манифестом коммунистической партии».
В этом документе с одной стороны провозглашалось, что «коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности»; а с другой вскользь указывались еще три препятствия на пути к «бесклассовому обществу»: семья, отечество и религия.
«Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов… Нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов. Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда…
Далее коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность.
Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет… Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком… Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение.
Нам скажут: «Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность, вместо того чтобы обновить их…» Коммунистическая революция есть самый решительный разрыв с унаследованными от прошлого отношениями собственности; неудивительно, что в ходе своего развития она самым решительным образом порывает с идеями, унаследованными от прошлого»1.
Три этих дополнительных препятствия на пути к грядущему «царству свободы» были сметены наряду с частной собственностью уже первым коммунистическим валом, обрушившимся на Россию в 1917. Советская власть не только национализировала все предприятия, не менее беспощадно она расправилась также с религиями и национальными движениями.
Институт семьи пострадал существенно меньше, однако в первые годы советской власти свободная любовь виделась само собой разумеющимся завоеванием Октября.
Следует отметить, что представление о характере и форме этой любви не было единым, а сами расхождения по этому вопросу можно было бы назвать гендерными. Ветераны движения предпочитали «возвышенно-феминистскую» трактовку сексуальной революции, молодежное звено ― «низменно-маскулинную».
Так в статье «Дорогу крылатому Эросу!» (1923) Александра Коллонтай формулирует «возвышенную» альтернативу брака, которую она узрела в «любовно-товарищеских переживаниях», основывающихся на трех пунктах:
«1) равенства во взаимных отношениях (без мужского самодовления и рабского растворения своей личности в любви со стороны женщины), 2) взаимное признание прав другого, без претензии владеть безраздельно сердцем и душою другого (чувство собственности, взращенное буржуазной культурой), 3) товарищеская чуткость, умение прислушаться и понять работу души близкого и любимого человека (буржуазная культура требовала эту чуткость в любви только со стороны женщины).
Но, провозглашая права «крылатого Эроса» (любви), идеология рабочего класса вместе с тем подчиняет любовь членов трудового коллектива друг к другу более властному чувству – любви-долгу к коллективу»2.
Между тем, куда более широкое распространение получила мужская версия «свободной любви», свидетельства о которой в изобилии сохранились в критических оценках тех же представителей феминистской линии.
Так Сара Равич, первая жена Зиновьева, писала в журнале «Коммунистка» в 1920 году: «Старые гнилые устои семьи и брака рушились и идут к полному уничтожению с каждым днем. Но нет никаких руководящих начал для создания новых, красивых, здоровых отношений. Идет невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат. Самые ответственные политические люди, вожди революции, сами в этой области до очевидности бессильны и явно не связывают концы с концами»3.
Коммунистка дворянского происхождения Софья Смидович в следующих словах подытожила неписанный кодекс «низменно-мужской» версии свободной любви: «Каждый комсомолец-рабфаковец и др. очень еще юный, безусый мальчик может и должен удовлетворять свои половые стремления. Это почему-то считается неоспоримой истиной. Половое воздержание квалифицируется как мещанство. Каждая комсомолка рабфаковка, просто учащаяся, на которую при этом пал выбор того или другого мальчика-самца (откуда у нас на севере развились такие африканские страсти, судить не берусь) должна пойти ему навстречу; иначе она – мещанка, недостойна носить имя комсомолки»4.
Неприязнь к этой морали испытывали, разумеется, и многие мужчины. Так Клара Цеткин в книге «О Ленине» приводит следующее свидетельство вождя, касающееся комсомольских нравов: «Изменившееся отношение молодежи к вопросам половой жизни, конечно, „принципиально“ и опирается будто бы на теорию. Многие называют свою позицию „революционной“ и „коммунистической“. Они искренне думают, что это так. Мне, старику, это не импонирует. Хотя я меньше всего мрачный аскет, но мне так называемая „новая половая жизнь“ молодежи – а часто и взрослых – довольно часто кажется чисто буржуазной, кажется разновидностью доброго буржуазного дома терпимости. Все это не имеет ничего общего со свободой любви, как мы, коммунисты, ее понимаем. Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории „стакана воды“ наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась»5.
Нам может показаться, что ленинское «коммунистическое понимание» «свободы любви» тождественно «возвышенно-феминистскому» пониманию, но это не вполне так. В том-то и дело, что «коммунистическое понимание» включает в себя оба подхода ― и «возвышенно-феминистское», и «низменно-маскулинное», которые отличаются друг от друга, как психология отличается от физиологии. Суть же этих пониманий одна ― оба подразумевают следование вожделениям ― душевным или плотским ― не беря на себя ответственность за их развитие; не достигая того последнего сближения душ, которое подразумевает брак (согласно той же Коллонтай, «не должно быть брачной пары как узаконенного коллектива, оторванного от главного основного союза всех граждан трудовой республики…»6).
Иными словами, Хартия сексуальной свободы, оправдывающая и даже требующая реализации любой сексуальной прихоти, все же обуславливает ее как «взаимным признанием прав другого», так и отказом от «претензии владеть безраздельно сердцем другого».
Как бы то ни было, сексуальная революция в России не сложилась. Прозрение Коминтерна от 16 ноября 1924 года, что «революция бессильна до тех пор, пока существует понятие семьи и семейные отношения»7, так и не дошло до сознания широких масс советских людей.
Яростно выкорчевывая частную собственность, национальный дух и религию, русский коммунизм решительно сдал позицию в половом вопросе, вернул семейный уклад в «буржуазное» русло. Семья в СССР по сути осталась приватизированной.
Безусловно, это спасло Россию от полной духовной катастрофы, однако в своей неомарксистской инкарнации сексуальная революция, поднявшая голову в 60-х годах ХХ века, стала рисоваться делом куда более значимым, чем экспроприация экспроприаторов.
При всем том, что война с религией и патриотизмом также не прекращается ни на минуту, полная сексуальная эмансипация оказалась главной священной коровой современного левачества, стала краеугольным камнем морального кодекса строителя коммунизма.
Но верен ли этот диагноз? Действительно ли именно вирус марксизма рушит интеллект Западной цивилизации? Разве происходящие в либеральном обществе деструктивные процессы не являются логическим завершением его собственного внутреннего развития?
Мужество быть
Действительно, нетрудно заметить, что Западное общество весьма разбаловано, что с одной стороны, оно все менее желает считаться с какими-либо ограничениями, а с другой ― все более фокусируется на потреблении, в том числе ― если не в первую очередь ― на сексуальном. Свободные, т. е., не упорядоченные брачными узами, любовные отношения уже давно стали в странах Запада нормативными.
Прежде чем оценить, в какой мере нравы либерального общества действительно сформированы им самим, а в какой обусловлены внешним влиянием, рассмотрим общие идеологические и нравственные основы этого общества.
В период Просвещения, когда демократические и правовые нормы только закладывались, Запад выглядел уверенным в себе и бодро смотрящим в будущее. Однако в какой-то момент произошел сбой. Начало деградации пророчески констатировал Ницше: «Возрастание нигилизма составит историю двух ближайших столетий. Вся наша европейская культура давно уже движется с мучительным напряжением, с дрожью и скрежетом, нарастающим от десятилетия к десятилетию, навстречу катастрофе; движется не спокойно, а судорожно, стремительными рывками, словно через силу: „скорей бы уж конец, лишь бы не опомниться, ведь очнуться и опомниться так страшно“8».
Общественная жизнь народов Запада на протяжении всего ХХ века была отмечена потерянностью, фрустрацией, отсутствием ясных целей и ценностей, способных заменить ускользающую из повседневной жизни религию.
Система западного либерализма с ее упором на правовое обеспечение индивидуализма выглядит системой формальной, бескрылой, лишенной глубоких смыслов и высоких идеалов. Как известно, русские славянофилы еще в первой половине XIX века опознали в этих особенностях признаки «гниения». Даже и многие западники вскоре охладели к своему кумиру. По словам Н. Бердяева, «Герцену суждено было пережить жгучие разочарования в последствиях революции 48 г., в Западе и западных людях вообще. После него многие русские пережили аналогичное разочарование. Герцен был поражен и ранен мещанством Запада»9.
Об ограниченности либерализма в следующих словах писал В. В. Розанов: «В либерализме есть некоторые удобства, без которых трет плечо. Школ будет много, и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещенного доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишок. Таким образом, „прогресс“ и „либерализм“ есть английский чемодан, в котором „все положено“ и „все удобно“, и который предпочтительно возьмет в дорогу и не либерал. На либерализм мы должны оглядываться, и придерживать его надо рукою, как носовой платок. Платок, конечно, нужен: но кто же на него „Богу молится“…»10
И все же критика эта не вполне справедлива. Во-первых, либерализм признает позитивность внешних религиозных ценностей, пусть и не разделяет их во всей полноте, а во-вторых, он все же располагает также и собственной формой духовности.
Духовной основой индивидуализма (и соответственно, «идеологией» либерального общества) служит экзистенциальная философия, ― философия, с одной стороны честно констатирующая абсурдность мироздания, а с другой ― живущая пафосом преодоления этой абсурдности.
«Индивидуализм, ― пишет Пауль Тиллих, ― есть самоутверждение индивидуального Я как такового, безотносительно к его участию в мире. Тем самым он полярен коллективизму, самоутверждению Я как части большего целого, безотносительно к индивидуальному характеру этого Я. Индивидуализм вышел из кабалы примитивного коллективизма и средневекового полуколлективизма. Он рос под защитным покровом демократического конформизма и открыто выступил – в умеренной или радикальной формах – в экзистенциализме»11.
Суть этой философии, по словам Тиллиха, лучше всех сформулировал Сартр: «Сартр стал символом сегодняшнего экзистенциализма… Я имею в виду прежде всего его тезис: „Сущность человека есть его существование“. Это изречение, как луч света, освещает всю сцену экзистенциалистского творчества. Его можно было бы назвать самым отчаянным и самым мужественным изречением во всей экзистенциалистской литературе. Оно означает, что человек не обладает сущностной природой: он обладает лишь возможностью сделать из себя то, что захочет. Человек сам создает то, что он есть. И ему не дано ничего, что обусловливает этот творческий процесс. Сущность его бытия ― императивы „надо“, „следует“ ― это не то, что он находит, а то, что он создает. Человек ― это то, что он из себя делает. А мужество быть собой ― это мужество быть тем, кем ты решил быть»12.
Это самосознание, начавшее приоткрываться в начале ХХ века, во 2-й его половине полностью овладело умами европейцев.
В 1952 году в своей книге «Мужество быть» Тиллих засвидетельствовал, что экзистенциализм «стал реальностью во всех странах Запада, … выразился во всех сферах духовного творчества человека, пронизал все образованные слои общества. Экзистенциализм нашего века – не изобретение богемного философа или невротика-романиста, не сенсационное преувеличение ради денег и популярности, не унылая игра с отрицающим началом. Все это может присутствовать в нем, но сам по себе он нечто иное. Экзистенциализм есть выражение тревоги бессмысленности и попытка принять эту тревогу в мужество быть самим собой»13.
На вершине этой попытки, согласно Тиллиху, неизбежно происходит обращение к Богу. Иными словами, система либерализма, в конечном счете, подразумевает религию, обнаруживает свой путь к Древу жизни, т. е., все же позволяет на себя «Богу молиться».
Мода на экзистенциализм прошла, но не исчезла провозглашенная им истина, не изменилась духовная ситуация. Мир, в котором обитает послевоенный Запад, бессмыслен, но порожденная им система либерализма до сих пор держится исключительно мужеством своих граждан, их мужеством быть.
Если в Западном обществе 2020-х еще осталось что-то здравое, то оно достигается все теми же «сермяжными» средствами экзистенциализма, а именно ― пресуществлением тревоги в мужество быть самим собой.
Современное западное общество перегружено безвольными слизнями и капризными «снежинками», ценящими лишь собственные слабости, но на протяжении десятилетий это общество держалось благодаря тем, кто помимо свободы проявляли также и ответственность, видели в ответственности свою высшую привилегию.
Как сказал Виктор Франкл, «Свобода, если ее реализация не сопряжена с ответственностью, угрожает выродиться в простой произвол. Я люблю говорить, что статуя Свободы на восточном побережье США должна быть дополнена статуей Ответственности на западном побережье»14.
«Если существование действительно предшествует сущности, – пишет Сартр, – то человек ответственен за то, что он есть. Таким образом, первым делом экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование»15.
Однако при этом знаменательно и символично, что в политической сфере сам Сартр выбрал… коммунизм, даже крайнюю его форму ― маоизм!
Ум, честь и совесть
Но как можно назвать ответственным человека, который из своего парижского далека, наполненного беженцами из «коммунистического рая», не мог распознать в этом «рае» зловещих черт геенны? Как такой выбор вообще мыслим?
Он мыслим в силу того, что марксизм и экзистенциализм конгениальны в исходном «протестном» восприятии мира как глубоко чуждого человеку.
«Отец новых левых» ― Герберт Маркузе учился у Хайдеггера и чтил «раннего» Маркса, порицавшего «отчужденный труд». Коммунизм, представляющий собой заявку на преодоление этого отчуждения, заявку на управление историей, выглядит в собственных глазах проявлением высшей ответственности.
В «Одномерном человеке» Маркузе критикует конформизм, критикует общество потребления, сознанием которого, по его наблюдениям, манипулируют продажные буржуазные СМИ. Однако своими рецептами избавления от этой напасти автор вовсе не открывает обществу второе измерение (которое в его время как раз наличествовало), а ведет его к тому коллапсирующему сжатию в единственную точку, которое мы наблюдаем сегодня.
Коммунизм представляет собой тень экзистенциализма, представляет собой такой радикальный уход от ответственности, который сопровождается ее бурной имитацией.
Ответственные, наделенные экзистенциальным сознанием люди XIX века строили отрытое либеральное общество, основанное на свободе слова и свободе совести. Бунт в их сознании допускался лишь против диктатур, а не против парламентов. Коммунизм же в самом своем корне задумывался как свержение любой, в том числе и демократической власти (какой парламент добровольно откажется от своих полномочий в пользу диктатуры пролетариата?).
Претендующий на «научность» марксизм исходно представлял собой абсолютно вздорную фантастическую квазирелигию.
Карл Ясперс пишет: «Маркс обращается к оставленному Богом миру как пророк, устами которого глаголет не Бог уже, а то, что самому ему кажется Историей: он пророчествует о конце истории в прежнем смысле, об ожидающем революционном перевороте, вселенском магическом акте, в котором будет уничтожено абсолютно все прошлое, и на его месте само собою произрастет всеобщее Благо и Спасение. Он пророчествует в тех самых формах, которых требует и ждет сегодняшний мир: от лица науки, а не Бога, но эта же наука в действительности и не наука уже; он выступает как законодатель от лица якобы научного познания истории, а не по велению Божию; он повелевает от имени Истории, а не от имени Бога»16.
Неудивительно, что марксизм, по меткому замечанию политолога Раймона Арона (1905—1983), оказался «опиумом интеллектуалов».
Соответственно, революционеры, одержимые слепой верой в новое откровение, невольно воспроизводили парадигму религиозного мученичества. В «Бунтующем человеке» Камю характеризует их в следующих словах: «До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. А знакомясь с заявлениями смертников интересующего нас периода, поражаешься тому, что все они, как один, взывали к суду грядущих поколений. Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения, как на свою последнюю опору. Ведь будущее ― единственная трансцендентность для безбожников. Взрывая бомбы, они, разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый бог»17.
Но манивший их новый бог оказался древним Ангелом Смерти. И это даже не «аллегория» ― это «символ веры». Действительно, марксистская квазирелигия уходит своими корнями в философскую религию Гегеля, верившего, что в Истории раскрывается ироничный Мировой Дух. Между тем, как я показываю это в своем романе «День шестой»18, Дух этот легко идентифицируется с Ангелом Смерти, с Воландом.
Маркс, утверждавший, что он поставил Гегеля «с головы на ноги», утверждавший, что Мировой дух – не более чем призрак, услышал от него полный иронии ответ: «Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу».
Заколдованные своими фантазиями марксисты смотрят дьяволу в глаза и не замечают его! То «светлое будущее», которое они породили, оказалось на порядки страшнее того «проклятого настоящего», которое они рушили. И тем не менее, у коммунистов всегда находятся продолжатели. Отрицательный опыт «русских» им ничего не доказывает. Марксистские грабли остаются привлекательными на все времена!
И это при том, что лживость коммунистического прожектерства бросалась в глаза с первых мгновений. Современнику Маркса, родоначальнику экзистенциальной философии Кьеркегору, не нужно было ждать столетие, чтобы увидеть, к чему ведет «Манифест коммунистической партии». Кьеркегор заранее видел, что тирания коммунизма будет страшнее любой другой, которую он свергает.
«Сокрушать принцев, пап – писал Кьеркегор, – это не трудно по сравнению с борьбой против масс, против тирании равенства, против низости отсутствия духовности». «Из всех тираний тирания равенства самая опасная… Больше всего ведет к тирании коммунизм…»19
Представляя собой демагогическую фантазию созидания путем разрушения («до основанья»); представляя собой слепую веру в возможность построения «царства свободы» средствами диктатуры, «революционная деятельность» представляет собой форму радикального ухода от ответственности… однако при одновременном поддержании в себе эйфорического чувства ее культивации. Неся миру неисчислимые страдания, коммунист вполне искренне воображает себя умом, честью и совестью человечества.
Безответственность нынешних левых интеллектуалов заквашена на той безответственности, которая в своей крайней форме запечатлелась в коммунистическом движении.
Революционер и террорист XIX века закономерно мутировал в «правозащитника» XX – XXI, прославившегося своим исключительным рвением в защите прав преступников при полном безразличии к правам их жертв.
Немало людей борются за свои права, за права других своих несчастных собратьев, и можно лишь пожелать успеха в их благом деле. Однако на фоне этих «вынужденных» борцов выделилась группа «профессионалов», у которой очень хорошо развилось «классовое чутье».
«Профессиональный правозащитник» селективен, он будет стоять за право «женщины распоряжаться своим телом», но никогда не за право на жизнь ее плода. Он собьется с ног в поиске военных преступников в генштабе ЦАХАЛа, но в то же время до последнего будет выгораживать террористов как «угнетенных», как «бойцов национально-освободительного движения». Он будет отстаивать право «гордых» гомосексуалистов усыновлять детей, но сделает все, чтобы встать на пути того гея, который пытается избавиться от своего сексуального расстройства и создать семью.
В «Манифесте» дается следующая оценка буржуазии: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его „естественным повелителям“, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного „чистогана“. В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли».
Этот начертанный Марксом образ «буржуя» невольно напоминает образ царя Мидаса. Согласно древней легенде, царь Мидас умер от голода после того, как получил от Диониса дар все превращать своим прикосновением в золото.
Превращающий все в «золото», капитализм истощает и умерщвляет вокруг себя все живое. Отчасти он таков, и полностью таким он рисуется в воспаленном мозгу революционера. Однако если в этот образный ряд поместить самого революционера, то он отнюдь не окажется волшебником, (своим диктатом) превращающим пустыню в цветущий сад.
Коммунист во всех своих исторических инкарнациях отмечен волшебным даром превращать все, к чему бы он ни прикоснулся, – в кал! Там, где он прошел, долгие годы никто не будет бороться ни за «мир», ни за «экологию», ни за «права человека».
Особенность коммунистической идеологии состоит в характерном морализаторстве, в подмене реальных решений различных социальных задач демагогией, проведением крикливых кампаний, достигающих, как правило, противоположных целей.
Чего, например, стоит, так называемое «антирасистское», движение – «Black Lives Matter»? Громятся магазины, принадлежащие белым, белых прохожих принуждают вставать на колени перед черными, целовать их обувь. Бороться такими методами с расизмом – это то же самое, что бороться с голодом с помощью коллективизации.