Дети Азии. Часть 3 «Океан»

В тот самый момент я старался забыться и представить, что никогда не знал ее. Однако мне следовало выполнить ее последнюю просьбу, которую она несколько раз настойчиво повторяла, пристально глядя прямо в глаза. Даня пообещал помочь мне в этом. Лун-ван сразу после произошедшего по-отцовски бережно завернул ее в мантию, сотканную из порфира, багряный цвет которой скрывал горячие пятна драконьей крови. Боги не стали сопротивляться и даже не успели бросить на меня, вынесшего тело на руках, свои презрительные взгляды.

– Куда мы направимся? – поинтересовался Даня, потирая красные глаза.

– Мой мальчик, видел ли ты край земли? А знаешь ли ты скалы, которые врезаются в Океан? Нам понадобится лодка.

– Я достану вам хоть сто штук, – глухо произнес старый дракон.

….

Лодка плавно и медленно скользила по глади холодной воды. С правого борта виднелись крутые склоны, заросшие голыми джунглями. Дальний Восток… Земля на краю, земля у обочины.

Я сошел на берег. Лес, тишина, сырость. Даня начал взбираться по скале через перевал. За перевалом показался открытый океан: бескрайняя, холодная, соленая пустыня. Это был ее дом, где все ждали и любили ее. Я спустился к воде и осмотрелся. Меня переполнили воспоминания о том, как она шла по берегу, оставляя когтистые следы. Ее накидка развивалась на ветру, а волны бились о щиколотки. По щекам медленно катились слезы – она делилась своей болью с морем, которое было для нее лучшим собеседником. Оно терпеливо выслушивало, затем давало совет и нежно обнимало, чтобы успокоить. Оно оберегало и делилось прохладой, кормило и делало душу мягкой и податливой.

– Укун, как здесь красиво, я могу тебя кое о чем попросить?

– Говори, что ты хочешь.

– Если я когда-нибудь покину этот Океан, ты можешь положить меня воон на той скале воон под той могильной сосной.

Я не думал, что этот день действительно настанет. Ее образ в тот миг глубоко засел в моей памяти. Вот та самая могильная сосна, гордо державшаяся за грубые скалы и не собиравшаяся сдаваться жестоким силам природы. «Здесь действительно хорошо лежать и любоваться морем. Ева, почему же ты не можешь забрать меня с собой? Тысячи лет я шел к тому, что ты смогла получить за одну-единственную секунду. Каждый раз я говорю себе, что привязываюсь в последний раз. Но каждый раз, как первый. И снова все по кругу, по кругу…».

– Укун, клади ее сюда, – сказал Даня тихо, вытирая слезы и подготовив ложбинку между камнями, корнями и сухими еловыми иголками, припорошенными первым снежком.

Я осторожно положил Еву, завернутую в мантию, и отпустил, приобняв.

– Было время, когда я также отпускал тебя. Вот почему все, кого я люблю, обречены на смерть и страдание?

Я пытался удержаться, чтобы не потерять лицо и не показать свою слабость.

– Укун, ты не виноват. Ты пытался защитить ее. Ты сделал все возможное.

– Я сделал из нее чудовище. Даня, обещай приглядеть за ней и вступиться перед Янь-ваном. Пусть она переродится, пусть у нее будет семья, человек, который полюбит ее и будет заботиться о ней, пусть…

– Укун, ну я же буду хоть иногда приходить к тебе. Ты не останешься один, я обещаю. Ты и так слишком долго был в одиночестве и все страдал от нескончаемых потерь, боли и страха.

– Нет, Даня, ты и так наприходился. Ты же видишь, что произошло. Я должен отпустить и тебя, и ее. Тебе следует сконцентрироваться на своем долге, прилежно учиться и слушаться Янь-вана и Безымянного. Еще приглядывать за Элизой. А я обещаю тебе, что позабочусь о твоей маме, сестре и, если надо, о Саше и его семье.

– Спасибо… Я никогда не забуду тебя. Мы все равно когда-нибудь встретимся, я обещаю. А еще… – сказал он, обернувшись, – я клянусь, что вытащу тебя отсюда. Я найду способ закончить твои мучения. Если не на земле, то в Аду. Но непременно отыщу.

Я слегка улыбнулся в знак благодарности. Он подошел ко мне в последний раз, крепко обнял и кинулся со скалы прямо на острые камни. Мое сердце на миг сжалось. Я отвернулся.

Постояв еще с полминуты, я побрел вниз по скале между могильных сосен, которые обступали со всех сторон. Я спустился на каменистый берег и сел прямо напротив островка «Томящегося сердца». В его недрах под смешной шапочкой из деревьев находился «Камень сердца», который, изнывая от волн, издавал звук, похожий на сердцебиение. «Там и осталось мое сердце, – подумал я. – Оно взаправду окаменело. Здесь я покинул двух самых дорогих людей, загубил, превратил их жизни в ад. Да и все, с кем я сближался, обрекались на муки. За что мне все это? Зачем я снова повелся на эту удочку?».

Прозрачная вода становилась неспокойной она мутнела и синела от злости при виде уродливого чудовище на берегу. «Даже море гневается на меня. Я забрал его дочь». Эти белесые исполинские скалы, покрытые панцирем леса из когтистых могильных сосен, эти влажные бирюзовые воды с лугами из водорослей… Как же это напоминает Южно-Китайское море. Такой же запах, дурманящий голову. Мне нужно выбираться отсюда, пока этот камень под островком не затрепетал от шторма и не разбился на сотни мелких частичек.

Я побежал по скалам, все быстрей и быстрей, как будто пытался убежать от себя и уничтожить воспоминания столетней давности. Возможно, мой рассказ покажется сумбурным, отрывистым и нелогичным, но что поделать, если в голове все перемешалось, сохранившись лишь бессвязными кадрами, лицами и ощущениями.

Я сопровождал монаха Сюаньцзана¹ в Индию. То было мое наказание за все предыдущие деяния и единственный способ искупить грехи. Так как я верно служил и ответственно исполнял долг, нам была дарована возможность уйти в нирвану и избавиться от перерождений. Я шел к этому трудным и кропотливым путем, самосовершенствовался без сна и устали, не позволял себе сходить с намеченного пути. Я грезил нирваной и считал ее своим единственным спасением от мучительного бессмертия. Для существа, подобного мне, это было идеальным состоянием небытия. Я не мог попасть в Ад, мне не было места среди богов. Я был их шедевром, но вместе с тем главной ошибкой.

Нирвана – это Великое Все и Великое Ничего, это состояние, когда нет ни смерти, ни существования, но главное – нет страданий. А вместе с ними уходят желания и терзания. Не остается и каких-либо физических величин, способных измерить печали.

И я достиг ее. Несколько сотен лет пролетели в одно мгновение. Я обрел вечное счастье в вечной пустоте. Как умиротворен человек во сне, так же умиротворен и живой организм в нирване. Она, подобно черной дыре, утягивала в себя время и сжимала его до мизерной точки. «Самое страшное позади», – думал я, распадаясь и теряя свою личность, но мне не суждено было остаться здесь. Будда выкинул меня из абсолютного счастья, словно ребенка, которого выталкивают в жестокий холодный мир из теплого и уютного лона матери.

– Почему так, Будда?! Вы же говорили, что я все делал правильно. И лишь мы двое, я и мой учитель Сюаньцзан, достойны покинуть колесо сансары и избавиться от вечных страданий. Почему я не могу остаться там?!

– Ты обернулся, входя в нирвану. Гнев и гордость еще кипят в тебе. Ты должен быть спокойным, как горное озеро Баофэн, и безбрежным, как Байкал. Твоя сущность должна быть прозрачной, как кристалл, и крепкой, как алмаз. Но волны внутри еще не улеглись, иногда твоя душа штормит, вулканы под кожей извергаются. Ты еще хочешь слишком многого.

– Все, чего я хотел и страстно желал – это попасть в нирвану! Я не хотел больше сражений, наград, титулов и побед. Не хотел золота и дворцов, я был готов отказаться от еды и воды, стать аскетом и уйти в Тибет. Я не желал любви, давно оставил мысль иметь семью.

– Чем больше твоя страсть попасть в нирвану, тем дальше нирвана от тебя. Чем больше ты стараешься обуздать свой гнев, тем яростнее он рвется наружу через вены. Если искать любовь, то любовь будет убегать от тебя. Отпусти ее – она приползет к тебе на коленях и кинет все цветы мира к твоим ногам.

– Как я могу перестать хотеть уйти в нирвану и при этом идти к своей цели? Если я потеряю желание, то оставлю цель.

– Как только ты осознаешь, как это, и волны страстей улягутся – тогда и приходи.

И я ушел. В гневе, в страхе, в отчаянии. В один миг я обрел все и не нашел ничего. Теперь у меня точно не было возможности спасти себя. Я был совершенно один, я потерялся и не понимал, куда идти. Или нужно было стоять на месте? Но я побежал. Я хотел вылить на этот мир всю свою злобу, которая вскипала во мне, как вода в котелке над открытым пламенем. Он сказал мне, что я не до конца отпустил свои желания? Да пошло оно все…! Я и без него найду решение! Я залезу туда, куда не залезал еще ни один разум. Я открою что-то еще более весомое, чем нирвана. Я найду ответы на все вопросы. Я буду жить такой жизнью, что мне будут завидовать все.

Я пообещал себе это и с того момента жизнь закрутилась, как огромный водоворот, утягивающий все глубже в пучину. Сперва я строго-настрого запретил себе вмешиваться хоть в какую-то из каст. «Я другой, – говорил я себе. – Я не похож ни на кого из них». И я оказался прав. Что-то очень сильно отличало меня и от богов, и от демонов. Я будто застрял где-то посередине, но не мог разорвать цепи, сковавшие меня. Тогда я поклялся узнать, почему я другой, а также пообещал себе оставаться лишь наблюдателем на этой огромной арене мира.

И тогда дни замелькали, как кадры в сломавшейся пленке. Я ворвался в эту жизнь на полной скорости, как метеорит в атмосферу Земли. Как и метеорит, я начал гореть, испепеляя себя изнутри. Я принялся выпивать эту жизнь до дна, захлебываясь и давясь.

Боги были ошарашены. Они упивались сладкой уверенностью, что с помощью Будды избавились от меня навсегда. Когда я вернулся, они вмиг переполошились и с осторожностью начали наблюдать за моими действиями. А я вел себя так, будто сотни глаз не смотрели на меня со стороны. Я не замечал их присутствия, даже наоборот – тешил повышенным вниманием к собственной персоне подорванное самолюбие.

Я оставил идею быть сдержанным и благородным, заменив ее на принцип «тебе можно все, ты заслужил самых острых ощущений и самой сильной страсти. Они все ненавидят тебя. Когда мир восстал против, ты не должен любить его и дорожить им. Не приноси в жертву свое наслаждение, не подставляй себя под удар».

Я с жадностью набросился на все, что окружало меня: знания, эмоции, ощущения. Я был свободен и бессмертен, а впереди терпеливо ждала целая вечность. Безнаказанность была моей главной силой, но в то же время и слабостью. Я глотал книгу за книгой, изучал каждый вздох, пропускал через себя каждое ощущение. Я трепетно внимал тому, что видел ежедневно: местам, людям, природным явлениям. Я пообещал себе облететь весь мир и своими глазами узреть его чудеса.

Я пытался понять, в каком году нахожусь, я изучал время по лицам и глазам, по волосам женщин и струям прозрачной воды из фонтана. Я наблюдал за тем, как бродит вино и как солнце клонится к закату, поджигая океан. Я считал свои вдохи и шаги, чертил углем «заборчики» на свитке. Я смотрел на то, как отчаянно бегут куда-то толпы людей и как жутко им при мысли опоздать в могилу.

«Наверное, они бегут потому, что их гонит время. А мое время застыло. Я, как мертвая рыба в море, кишащем жизнью. Как же я завидую им. Время заставляет их ценить то одно, то другое. А я не ценю ничего, все для меня – лишь игра без правил и победителей».

Я бродил от одного дома к другому, постоянно заглядывал в лица проходящих мимо людей, как бы спрашивая: «Как мне умереть? А вы не знаете, милая дама или благородный муж?». У них было то, в чем так неистово нуждался я, но отобрать не мог. Моя сила позволяла достать все на этой планете: деньги, власть, славу, даже любовь и здоровье, но отобрать возможность закончить эту жизнь у меня не получалось. «Хотите я отдам вам все это? – думал я при виде полководца, который пообещал императору завоевать мир и гнал свои войска на встречу со смертью. – Я отдам вам всю силу, вы станете великим властителем и до конца жизни не будете нуждаться ни в чем, а взамен вы даруете мне то, что отдаете тысячам своих воинов каждый день!».

Триста лет я потратил на то, чтобы осмотреть Азию, сто лет бродил по бескрайним лесам через весь материк в Европу, в которой провел еще двести лет. В каждом городке или ветхой деревеньке я видел что-то новое, но все равно в моей памяти они сливались в однообразный поток. И в какой-то момент странствия перестали откликаться эмоциями в моей душе. Я не заметил, когда переступил черту, разделяющую меня на грани надежды и меня на грани отчаяния. Стало трудно даже дышать и моргать. Ненависть в душе, которую я долгими годами пытался укротить, вырывалась с тройной силой.

Мне стали ненавистны эти люди, этот солнечный свет, морские воды, реки, цветущие сады, рынки. По Африке и Америке я бесцельно бродил, не успевая удивляться и восхищаться. Однажды прямо посреди пустыни я рухнул на раскаленный песок и посмотрел на нависшее надо мной грузное небо. «Вы еще наблюдаете за мной? Даже здесь, в этой пустыне? Если это так, то я ПРОКЛИНАЮ ВАС! КТО СОТВОРИЛ МЕНЯ, Я ПРОКЛИНАЮ ТЕБЯ!». Я заорал, схватившись за голову, начал царапать себе лицо и разрывать плоть. Черная кровь хлынула на золотой песок, сжигая его дотла. Раны заживали, а я продолжал калечить себя. Сердце плакало от бессилия, физическую боль затмила боль в душе.

Я попытался успокоиться, хотя силы покидали с каждой минутой. Тогда я решился вернуться к злобе и использовать ее в качестве топлива. «Сил у меня не хватает, а вот злобы с каждым годом все больше», – подумал я, дико улыбаясь и начиная смеяться. Подняв голову, я увидел караван. Люди были укутаны с ног до головы, но даже через плотную ткань я чувствовал их ужас и отвращение. «Вы так пялитесь на меня, переполняясь животным страхом. Вы так бесите меня! Ох невовремя вы сюда пришли, – заорал я. – Я не прощаю того, кто увидел меня в минуту слабости». Ноги и руки перестали слушаться, глаза залились черной кровью. Гнев заставил накинуться на пятерых беззащитных людей и под палящим солнцем пустыни нещадно перебить одного за другим.

Назад дороги не было. От безобидного наблюдения боги должны были перейти к действию. Пока я мирно путешествовал, они лишь с опаской поглядывали на меня время от времени. Сейчас я бросил им вызов. Как только по одному из миллионов информационных каналов до них дойдет весть о том, что чудовище во мне проснулось, они ринутся в бой. С этого момента началась многовековая охота на меня. Но именно тогда я понял, что дышать стало легче. Партия углей в виде злости с легкостью была заброшена в горящую печь поезда моего существования. Поехали дальше.

В какой-то момент я испугался и решил, что мне срочно нужно найти замену гневу. Я направился в древние библиотеки искать ответ. Когда-нибудь я доберусь до библиотеки Лао-цзы. Я швырял книги, пролистывал одну за другой. Я разговаривал с древними мудрецами (боже мой, моими ровесниками!). Я разговаривал с мертвецами. Все они в один голос твердили, что вечный двигатель этого мира – любовь и созидание. Ну ладно: обезьяна видит – обезьяна делает.

Я отправился любить и созидать. Вернее, я отправился на поиски любви и вдохновения. Так прошел еще один жалкий век. Я искал любовь везде, но получал в ответ лишь разочарование. Любовь слишком коротка, она длится всего-то один человеческий век. А моей любви не хватало и на год. На одну секунду моей жизни! Я видел истинных красавиц, столь талантливых, умных и благородных женщин, что мне могли бы позавидовать все мужчины на этом свете. Я знал человеческую психологию и их повадки, как буддийские сутры.

Я очаровывал их и занимал интересными рассказами. Я мог дать им все: от нежности до денег. И я всегда побеждал. Любой мужчина мог бы позавидовать мне. Но во всей этой истории был лишь один весомый минус – ни одна женщина не могла дать мне того, что я искал – вечного покоя. А потому мой интерес угасал мимолетно и безвозвратно. Если я видел, что в меня искренне влюблялись, то жалел и отстранялся, чтобы ко мне не привязались. Может, я и был уродом, но все же не позволял себе так сильно ранить чью-то душу. Если я видел в их глазах лишь любопытство, то позволял играться с собой и, в свою очередь, игрался с ними. Мне было интересно, особенно если в эти интриги впутывались другие мужчины. Иногда я стравливал людей и смеялся с того, как они крошат друг другу зубы и хрящи. Наверное, это стало всего лишь еще одним выходом для моей злости.

Но, о Будда, как же я хотел вспомнить, какого это – чувствовать еще хоть что-то, кроме злости, обиды и боли. Иногда усталости. Я пытался что-то создавать. Я изливал свою боль в картины, гнев в музыку, усталость оставалась на холстах вместе с иероглифами. Я создавал что-то и тут же уничтожал. Песню хоронил в недрах своей памяти, картины разламывал на мелкие куски, тонкую бумагу разрывал. Горшки разбивались, вышивки топились, стекло сбрасывалось с крыш. Муза боялась меня, потому что даже ее я избивал, изливая злость.

Довольно продолжительный период я с головой уходил в изучение искусства и мотался по всевозможным выставкам и концертам. Я лично видел величайших художников, музыкантов и скульпторов, шедевры которых сейчас продают за баснословные деньги или бережно хранят в лучших музеях мира под семью замками. В моем сердце явственно отпечатался один случай на выставке «Мир искусства» в начале 1902 года. Я оказался один в Москве, бродил меж масляных полотен, внимательно вглядывался в мазки, композицию, выискивал то, что откликалось бы в моей душе, но, к сожалению, не находил ничего. «Пора уходить», – подумал я, протяжно зевнув, но вдруг в самом углу на противоположной стене узрел нечто, что магнитом потянуло к себе. Я, как завороженный, зашагал, не отрывая взгляд от мрачной продолговатой фигуры на столь странном и необъяснимом фоне. Я застыл без движения, пытаясь разглядеть очертания лежащего с заломанными руками худого и истерзанного существа со стеклянными впалыми глазами, выглядывающими из черноты уставших синяков.

Я стоял и смотрел, не моргая и не понимая, почему в мою душу так неконтролируемо заливается липкий страх. Сбоку возникла худощавая фигура красивого мужчины с прямым носом, усами и волнистыми, чуть растрепанными волосами. Он без отрыва смотрел на меня, приоткрыв дрожащие губы. Я покосился на него недоверчиво.

– Вам нравится эта картина? – поинтересовался он.

– Более чем… Я уже собирался уходить, но вдруг приметил ее. И вот все стою, не могу оторваться.

– Мне приятно слышать, что мое творение так отзывается в вас, для ее создателя это лучшая награда.

– Вы ее художник?! – воскликнул я. – Как ваше имя и, прошу, расскажите, кто это?

– Мое имя Михаил Врубель. Это картина «Демон поверженный». Вы знаете, кто такой демон?

– Я догадываюсь, – сказал я недоверчиво. – Вам нравится рисовать зло?

– Разве демоны – зло? Разве не заслуживают они сочувствия? Они восстали против Бога и им же были изгнаны. Они обречены на вечное страдание, знаете отчего?

– Отчего же? – спросил я, переполняясь волнением.

– От бессмертия и одиночества. Вы мечтаете о бессмертии?

– Я бы ни за что не согласился на бессмертие, – ответил я, тяжело дыша.

– А демон не может выбрать. Он знает все, но не может сделать ничего. Он не может даже полюбить, понимаете? Он одинок настолько, что сама смерть отворачивается от него, понимаете? А ведь демон – это еще и состояние души. Я тоже демон. Вы сейчас уйдете, да? Вы тоже считаете меня сумасшедшим?

– Нет-нет, что вы! Я понимаю, о чем вы говорите… Теперь и я вижу здесь демона… У него переломаны руки и крылья, он изможден, а его глаза… Они будто светятся… Сколько вы их рисовали? От них словно пахнет свежей краской.

– Это не его глаза! – вскричал художник, обезумев. – Я не могу их нарисовать! Глаза демона – это основное, понимаете?! Это все: боль, страдания, надежда, сила и сам Бог! Я всегда начинаю рисовать именно с глаз. Если глаза не получаются, значит сама картина будет ни к черту, понимаете?! Я каждую ночь вижу демона и смотрю в его глаза! Я знаю, какими они должны быть! Я не сплю уже одиннадцать дней, не ем и не могу найти покоя! Каждое утро я прихожу сюда и перерисовываю его лицо. Но оно не такое! Я вижу другого демона, но перед вами не он, понимаете?!

Я жалостливо смотрел на него. Он понимал меня, как никто на этом свете. Он изобразил здесь меня, такого же растерзанного, переломанного и уставшего быть. Врубель до сих пор не сводил свой пристальный взгляд, его зрачки то сужались, то расширялись, на лбу появилась испарина. С ним происходило что-то странное, что навеяло ужас даже на меня. Я опустил глаза и попятился.

– Нет, я все же не прощу себе, если не скажу вам этого! Молю, посмотрите на меня еще раз! Я… Мне… Мне нужны ваши глаза! Я сойду с ума, если не нарисую именно их! Я не знаю, как объяснить, но ваши глаза – это глаза моего демона, понимаете?

Я стоял в шоке. Он невооруженным глазом увидел во мне то, что другие не могли разглядеть и под лупой. Впервые в жизни я почувствовал себя не одиноко. Этот смертный безумец с помощью кисти и красок прочувствовал то, что, как мне казалось, чувствовал только я. Но неужели я демон? Неужели я выгляжу именно так? Таким же жалким, уродливым, сломленным и изможденным. Этот художник показал мне себя со стороны и демонстрировал всем посетителям в зале. Они считали его сумасшедшим, а я гением.

Я согласился помочь ему. На следующее утро я пришел на выставку и, встав так, как меня попросил Михаил, устремил взгляд наверх. Он трясся от волнения и хаотично наносил небрежные мазки, создавая шедевр. Когда последняя капля краски легла на холст, он разрыдался, роняя на пол испачканные кисти. Упав передо мной на колени, он прокричал:

– Спасибо вам, кто бы вы ни были! Наконец-то! Наконец-то я нарисовал именно то лицо, которое хотел! Спустя двенадцать дней я смогу лечь спать и взять в рот хоть какую-то пищу! Если бы не вы, я бы вскоре умер!

Я был тронут. На следующий день я еще раз пришел на выставку, чтобы вновь взглянуть в глаза поверженного демона, а в глубине души надеялся повстречаться с Врубелем. Я принялся искать художника и разузнал, что тот попал в психиатрическую лечебницу. Мне стало пусто внутри. Тогда я устремился на поиски всех его «Демонов». В каждом я видел частичку своей души, каждое его творение мог рассматривать часами. Я постарался забыть сумасшедшего художника, но он то и дело возвращался в мою голову. Я решил покинуть Россию как можно быстрее, но не смог и пришел к Врубелю вновь.

Через несколько месяцев его выпустили из клиники доктора Усольцева. Я поспешил встретиться с ним. Он никак не ожидал снова увидеть меня. Я хотел говорить с ним, просто говорить. Про его картины, про его демонов, про его самочувствие. В его словах я слышал собственные мысли. «Он понимает меня», – думал я.

– Можно я иногда буду навещать вас? – спросил я его. – Вы можете даже ничего не говорить мне, просто часами рисовать. Мне нужно лишь наблюдать за тем, как вы рисуете.

– Конечно, приходите, – ответил он, слабо улыбнувшись. – Я буду рад видеть вас. В вас есть что-то, что мне точно нужно. В моей голове как раз рождается задумка масштабного и прекрасного. Я непременно поделюсь с вами. Возможно, мне снова понадобятся ваши глаза.

Я ушел. Я еле удержался, чтобы не рассказать Врубелю свою историю. На миг мне показалось, что так мне точно полегчает. Если рассказывать человеку без носа, как он болит на морозе, то он не поймет тебя. Но вдруг я нашел «счастливого обладателя носа». Я вынашивал эту мысль, сидя на альпийском утесе. Страх и боль утягивали на дно, отчего я решил впасть в медитацию. Я погрузился в нее, словно в кому. Я часто делал так, чтобы перестать чувствовать и ощущать. Я притворялся гипсовой статуей, которая костенела на морозе и на миг превращалась в мумию. Лучше, чем сон. Но не так прекрасно, как смерть. Я очнулся под слоем льда и снега. Первой моей мыслью было рассказать Врубелю о себе. «Я хочу хотя бы одну его картину! Пусть он нарисует что-нибудь для меня!». Я побежал вниз по склону, не разбирая дороги.

Какой год на дворе? Я ушел от него в конце 1903. Подключив все свои связи, я понял, что Врубель вновь попал в психиатрическую лечебницу, а на календаре стоял 1910 год. Я пробрался в клинику доктора Усольцева, по запаху найдя нужную палату. Войдя в нее, я увидел человека, который изменился до неузнаваемости. Болезнь скосила его, выпитала все соки, гасила и гасила огонек внутри. Он стоял под открытой форточкой, бесцельно смотря вдаль. Его красное лицо выдавало прогрессирующую горячку.

– Что вы делаете?! – закричал я. – Закройте форточку! Вы и так больны.

Я с силой захлопнул ее.

– Кто здесь? – спросил он не своим голосом.

– Я… Вы не узнаете меня?! Вы нарисовали мои глаза на вашем «Демоне».

– Я не вижу тебя. Уходи.

Затем он стал говорить что-то несвязное, видимо, пребывал в бреду. Он ослеп… Он больше не мог творить. Он не мог жить… Я опоздал. Я хотел помочь ему, но он стал прогонять меня. Я вышел, будто задыхаясь. Я потерял единственного человека, который мог бы понять меня. Я брел по мартовской грязи, слушая, как солнечные лучи бьют по колоколам и всматриваясь в ветер на куполах.

Врубель умер 1 апреля 1910 года. Его шедевр, о котором он говорил, под названием «Шестикрылый серафим» уже давно был завершен. Я увидел его, но он, на удивление, совсем не понравился мне. Я глубоко вздохнул и побрел дальше. Очередная рана на душе затягивалась, а время продолжало свой бег.

Охота за мной началась очень быстро – боги спохватились и созвали масштабное собрание, где каждый, изнывая от волнения, стал предлагать варианты по устранению их врага номер один. Если бы они знали, как убить меня, то я бы сам пришел и, умоляя, рухнул перед Юй-ди на колени. Но они понятия не имели, как сделать это. Еще в древности они изощрялись всеми безумными способами, но в итоге лишь разожгли во мне адскую злобу, которая испепелила всех и каждого.

Я знал, что они строят планы о том, как и куда заточить меня. Вечная тюрьма было бы худшим исходом. Даже на свободе, когда мне была предоставлена вся Вселенная, я чувствовал себя птицей, запертой в клетке, и с каждой минутой все больше задыхался. В заточении я бы сошел с ума, мои мучения умножились бы на число звезд в ночном небе.

Я знал, что они не могли схватить меня и одолеть, но сгорал от любопытства и хотел узнать, что же они придумают на этот раз. Когда они узнали, что я собрался искать лекарство от вечности под названием «любовь», они решили подослать ко мне подставную девушку-демона. Дохлый номер, на что они надеялись? Я сразу же вычислил обман, подыграл, заманил, заставил показать свое истинное обличие, а потом утопил ее в ледяной февральской воде с криком «передавай привет своему императору!».

Наверное, хорошо, что я нажал на спусковой крючок и выпустил на себя небесную свору. Мне нравилось жить в окружении постоянных ловушек. В сражениях я мог излить злобу, а эту энергию затем направить на созидание и общение с людьми.

Спустя продолжительное время я заметил, что история циклична, а с каждым циклом время как будто ускорялось, словно на новом витке спирали ей давали божественный пинок. Лица людей мелькали передо мной в нескончаемом потоке. Я стал путать имена ученых, политиков и девушек, с которыми знакомился и даже на какое-то время сближался. Им нравилось разгадывать меня, а мне нравилось наблюдать за ними. Я не могу сказать, что делал это бездушно и отстраненно, ведь я вкладывался в наше общение, дарил эмоции и иногда покровительствовал. Я помогал, если их мотивы шли от чистого сердца. Они боялись меня, но уважали, а я смеялся над ними, но ценил.

Век моего «поиска любви и созидания» закончился, осталась лишь привычка искать в людях что-то интересное. Каждый раз мне казалось, что я находил клад, пока не утыкался в мелкое дно, под которым была лишь пустота. Все люди так походили друг на друга, их истории, которые они рассказывали и писали, нанизывались на одну и ту же нитку. Но я одинаково грустил по ним, когда лишался. Они покидали меня, оставляя одного. «Неужели это проклятье», – думал я. Я не понимал, почему все, кто был рядом со мной, уходили раньше времени.

Мне запомнилась одна девушка из Англии, то был 1879 год. У нее была семья: сын и муж. Как же ее звали? Я не помню, я совсем не запоминал имен. Мне тогда хотелось добиться чистейшего произношения на английском. Она работала учительницей и могла помочь мне. Сначала она сторонилась меня, но я смог по щелчку пальцев заслужить ее доверие. Она нравилась мне своей скромностью и живым умом.

Она не питала любви к мужу, но оставалась верна ему, даже заботилась о нем больше, чем о себе. В какой-то момент я отчетливо видел огонь в глубине ее глаз, но она не разожгла его и не вынула на поверхность, чтобы отдать мне. За это я уважал ее и помогал во всем, хоть и жалел. Она находила мне учебники и при встрече все пыталась узнать, откуда я родом. Но каждый раз я уходил от ответа и ласково улыбался ей, делая вид, что не понимаю. Она видела мою ложь, но не смела продолжать и настаивать.

Ее сын всегда обнимал меня, а я давал ему ворованные конфеты и рассказывал про то, почему день сменяет ночь и сколько костей набито в человеческом теле. «Есть хоть что-то, о чем ты не знаешь?» – спрашивал он меня. «Малыш, я не знаю и капли из океана мировых знаний». Она улыбалась и спрашивала:

– Вы учились в Оксфорде?

– Я мог бы там всех научить, – смеялся я.

В какой-то момент мне даже показалось, что я почувствовал себя счастливым. Я ощутил, как злоба откатилась от горла, а дышалось легко и свободно. Но вдруг я узнал, что ее сбил поезд. Неужели это произошло случайно?? Или она бросилась под него сама? Как же я недоглядел? Что, если ее муж не вынес меня и довел ее? Я ненавидел его холодность и равнодушие. Он был настолько безразличен к жизни, что Будда бы принес ему чаю и назвал самым важным гостем в нирване. Я бы убил его, если бы не моя любовь к маленькому мальчику из Лондона.

Я возненавидел Джорджа Стефенсона² и его творение. Я долго не мог принять стальных чудовищ, чьи железные сухожилия тянули и тянули сотни тонн на тысячи ли без устали вперед и вперед. Их паровое дыхание ломало расстояние, они вдыхали огонь и выдыхали грязь, наводя ужас на всех, кто сталкивался с ними впервые. При виде их колес в моем сознании возникала женщина из Лондона, которая тушила мою злость, но разжигала внутри нечто иное. Образ «поезда-убийцы» накрепко засел в моей голове. Люди возжелали прыгнуть выше головы и стереть границы между странами и городами, подчинить пустыни, иссушить океаны, подмять бескрайние леса, как газон под окном. Они обезумели и кинулись на рожон.