Buch lesen: «Мотя», Seite 5

15

В пятницу после уроков Кока, Нюра и Мотя, плотно пообедав, отправились на вокзал, купили там воды в дорогу и пошли занимать свои места. Автобус был почти полон, люди ехали к родным или просто развеяться, пользуясь трехдневными выходными. В окно было видно, как рабочие вешали на стену вокзала огромный плакат, с которого строго смотрели матрос и солдат, сжимающие в руках АКМ. Под плакатом шла надпись:

Над Кремлевскою стеной –

Самолетов звенья.

Слава армии родной

В день ее рожденья!

– Помнишь, – сказала Мотя сидевшей рядом Нюре, – небо раскрасили полосами в день Воздушного Флота? В цвет флага ВВС, синими и белыми полосами. Прогнали все облака над городом через какую-то машину, и красиво так расчертили все. Помнишь? Тогда еще военные летчики маршировали в своих голубых обмотках под песню Just One Dance, хорошая маршевая песня же:

But underneath the mask I see the skin of a man

Smooth and seductive who's really got a plan

It's drawing me in, magnetically to you

You haven't got forever, but I got that too,

тогда Каролина ван дер Леу приезжала, по шефской программе, сама ее и пела, а они маршировали, в начищенных ботинках и шелковых парадных обмотках. Красота.

– Ага, я там даже Арева видела с его взводом.

– Но разве Арев летчик?

– Да какая там разница – васильковые, лазоревые…

– А потом на танцах Каролина еще "Случайный вальс" пела. " И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…"

– Там сначала нога была, – вмешался Кока, – "и лежит у меня на погоне незнакомая ваша нога". Потом почему-то на руку заменили. А сейчас вообще стали петь "и лежит у меня на ладони", потому что как же хрупкая девушка может достать до плеча высокого советского офицера? А Каролина да, тогда еще про ногу пела.

Женщина-контролер прошла по салону, надорвала билеты, показывая, что таки все под контролем, пожелала всем счастливого пути, и тяжело спрыгнула на перрон. Автобус, фыркнув закрывающимися дверями, под магнитофонное пение Davod Azad плавно тронулся с места, выруливая с платформы на дорогу.

Ехать предстояло долго. Мотя смотрела то на стоящие вдоль дороги сосны, заученно демонстрирующие геральдические сибирские цвета, то на проплывающие мимо заснеженные поля, на которых кое-где виднелись стога сена – казалось, что это такие небольшие пирамиды для незаконнорожденных детей фараона, сосланных подальше от дворцовых интриг, и замерзших в своей северной ссылке. «В моем краю поэты пишут стихи в варежках, – вспомнила Мотя стихи пани Виславы, – Я не говорю, что они никогда не снимают рукавиц – снимают, особенно когда теплая луна – просто их чтение смахивает на кашель, поскольку только кашель звучит громче штормового ветра».

Рядом дремала Нюра, убаюканная звуками суфийской музыки, все еще доносившейся из кабины водителя. Кока уткнулся в свой вечный «Остров сокровищ» и, кажется, уже давно плавал глазами в одной и той же странице. Мотя поерзала, устраиваясь поудобнее, осторожно, чтобы никого не задеть, чуть опустила спинку кресла назад, и тоже прикрыла глаза. В детстве, перед сном, слыша доносящееся из телевизора «тихо-тихо ходит дрёма возле нас», Мотя все никак не могла понять, кто же это ходит – вместо «дрёма» она слышала «дрёва». Спросить было не у кого. Прочитав в первом классе «Трех мушкетеров», Мотя решила, что это никакая не «дрёва», а д’Рёва, госпожа из города Рёва, очевидно. Возможно, даже сама казненная миледи, вернее, ее призрак, тихо-тихо появляющийся ночами у детских кроваток и льющий слезы над своей судьбой; конечно, по правилам должно быть не д’Рёва, а де Рёва, но это было неважно, зато красиво и печально. Печально потому, что миледи смотрела на безмятежно спящего в кровати ребенка, и, наверно, жалела о том времени, когда в ее жизни еще не было ни клейма, ни графа де Ла Фера, ни вообще мушкетеров и прочих неприятных вещей, а вовсе не потому, что она мертва – к этому ей было не привыкать, граф, как мы помним, ее уже вешал. Да и на малой родине Моти к чужой ли, своей ли смерти относились как к событию заурядному и не более досадному, чем, например, к хлопотам при переезде – достаточно было просто выпить лишнего в Новый год или, собирая грибы, положить в корзину паутинник вместо рядовки – колесо сансары легонько щелкало, пробегало короткое детство, и человек снова обнаруживал себя среди знакомых унылых полей. Не потому ли, подумала Мотя, стог сена на местном диалекте назывался странным словом «зарод»?

Некоторые души, очевидно, привязаны к одному месту и за что-то принуждены воплощаться только в определенном географическом пространстве – иначе откуда такое спокойствие при виде всего этого? И не просто спокойствие, а даже любовь?

Любовь. Морковь.

Глава 3. Магнитка

16

Магнитогорск встретил их метелью – несмотря на уже довольно позднее утро солнца почти не было видно, только маленький тусклый шар можно было разглядеть в небе. Зато комбинат выдыхал красивый оранжевый дым, парили градирни, похожие на грустных курящих слонов.

– Ну вот, Магнитка, – сказала Мотя, потянувшись, – приехали.

– Умыться и почистить зубы, – проснулась Нюра, – и чаю.

Автобус подрулил к перрону, пассажиры, разминая затекшие члены, начали одеваться, собирать вещи. Azad уже не пел, водитель с помятым лицом приоткрыл окно и закурил. На Привокзальной площади Мотя показала друзьям памятник, изображавший черного мускулистого парня: – Вот, раньше в Бельгии стоял, потом на ВДНХ валялся, никому не нужный, назывался – Рабочий. Теперь тут стоит, называется – Металлург. Медный, между прочим. Зачем его в черный покрасили – непонятно…

– Это что, – сказал Кока, – мухинскую Колхозницу вообще дефлорировали. Бугаев-Африка.

– Западает на высоких возрастных женщин, м? – спросила Нюра. – Это комплекс… Хотя, в Молдавии, я слышала, кто-то даже венчался с памятником. Что-то в этом есть, определенно. Ладно, пошли умываться, не пить же чай грязным ртом.

Нюра выдала каждому по бумажному полотенцу, китайской одноразовой зубной щетке и пакетику с зубным порошком «Артек». Друзья привели себя в порядок и отправились в ближайшее кафе.

– Я вот что подумала, – сказала Мотя, облизывая с губ молочные «усы» – вместо чая она взяла бутылку башкирского катыка, – река же подо льдом. Как мы увидим, где трубы комбината не отражаются в воде?

– Не беспокойся, – ответил Кока, – я кучу фотографий комбината перерыл, трубы уже почти нигде не отражаются, можно в любую проходную заходить, чтобы через забор не лезть, там колючка. Только пропуск нужен.

– Тоже не проблема, нас сердце Завенягина проведет, я знаю, – Нюра достала из-за пазухи коробочку и приоткрыла ее, любуясь зеленым сиянием.

– Тогда предлагаю в гостиницу, как раз на левом берегу есть, «Азия» называется. Нам же только ночью олений парк искать, а он тоже на левом. Отоспимся и пообедаем нормально.

Они сели в нужный трамвай – здесь они ходили в сцепке из трех вагончиков – и оправились на левый берег Урала. Гостиница оказалась старым помпезным зданием желтого цвета: «золотая дремотная» – прокомментировала Мотя.

– Ну, почти, – согласился Кока, – 1929 год.

Кока протянул дежурной за стойкой какие-то очередные бумаги о слете юных металлургов, та было засомневалась, но Мотя и Нюра в школьной форме с белыми передниками и красными галстуками так лучезарно улыбались, что ключи от номеров они таки получили. В гостинице было пусто, хотя и всюду раздавались какие-то звуки: то радиопомехи из транзистора, то щелчок звукоснимателя, то женский смех, то густой баритон, напевавший «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…» – но постояльцев видно не было.

Кока в своем номере завалился на кровать с неизменным Стивенсоном, девочки же, напевая «Отоспимся в гробах», отправились на правый берег, в Европу – разглядывать сталинские архитектурные излишества и фотографироваться у памятника Первой палатке. Они погуляли почти до вечера, перекусили в пельменной, и отправились в гостиницу, выспаться перед ночными приключениями. Кока к тому времени уже проснулся, составил план местности, раздобыл где-то кирку, и теперь расхаживал по номеру с позаимствованным у соседа приемником в руках, из которого доносилось: «в шорохе мышином, в скрипе половиц…». Нюра вручила Коке бумажный пакет с пирожными, и они договорились встретиться ночью в вестибюле, в 23.00.

В назначенное время, выспавшиеся, они вышли из гостиницы. Метель ночью стихла, потеплело, и повалил снег. Выспавшиеся девочки, дурачась, ловили языком большие снежные хлопья и смеялись, Кока же был отчего-то мрачен, кирка на его плече угрюмо поблескивала.

– Ну же, Смирнов, проснись! – сказала веселая Нюра, – вот я тебе спою!

Она жарко зашептала ему в самое ухо:

– Как медузы после шторма

В предрассветном хлороформе

Мы движемся на ощупь,

Спать хочется до тошноты…

Кока помотал головой, ему было щекотно от шепота Нюры, но тут уже Мотя зашептала ему в другое ухо:

– Жизнь печальна, а сон так сладок,

Так стоит ли играть с мозгами набок?

Но я прошу тебя: верь мне,

Верь мне, верь мне…

– А скажите, девочки, – сказал Кока, чтобы отвлечь их, – вы читали стихотворение Андропова про смерть?

– «Да, все мы смертны, хоть не по нутру Мне эта истина, страшней которой нету», – процитировала Нюра, – это?

– Ага, – подтвердил Кока, – мне там один момент непонятен. Вот он пишет: «Мы бренны в этом мире под луной: Жизнь – только миг (и точка с запятой); Жизнь – только миг; небытие – навеки». Как же небытие навеки, если «точка с запятой»? То есть, дальше продолжение, раз точка с запятой? Скажи мне, Одинцова, как бывший командир звездочки?

– Ну что ж тут непонятного, Кока? Там дальше: «Но сущее, рожденное во мгле, Неистребимо на пути к рассвету. Иные поколенья на Земле Несут все дальше жизни эстафету». Это же буддизм чистой воды, как и положено. Что Ленин о душе говорил? Что когда горящая свеча соприкасается с негорящей, то пламя не передается, но является причиной, из-за которой начинает гореть вторая свеча. То есть, ты умер насовсем, но точка с запятой в виде второй свечи – есть.

– Не, ребят, Андропов чекистом был, а значит – мистиком. Вы послушайте только: «но сущее, рожденное во мгле»! Кто у нас во мгле рождается? То-то! – Мотя рассмеялась.

– Тоже верно, – поддержала подругу Нюра, – «и не-рыбы вместо рыб будут плавать там». Здорово.

– И рожденные во мгле сущности, согласно буддизму, являются не чертями и прочим инферналитетом, а защитниками учения, единственно верного, и потому непобедимого, – подвел черту Кока. – Все равно Брежнев лучше писал: «Это было в Лозанне, где цветут гимотропы, где сказочно дивные снятся где сны. В центре культурно кичливой Европы в центре, красивой, как сказка страны».

– Ты сравнил! – сказала Нюра, – Брежнев не чекист, во-первых. И, во-вторых, постарше Андропова, он же с 1906 года, по малолетству еще излет Серебряного века застал. А Андропов – с четырнадцатого года.

– А вот, кстати, эта строчка, – Мотя закружилась на месте, словно танцуя в лунном свете, – «где сказочно дивные снятся где сны» … он же специально запятую там не поставил…

– Конечно, – подтвердил Кока, – можно – «где сказочно дивные, снятся где сны», а можно – «где сказочно дивные снятся, где сны». Сад, где сны и лисы.

– Эй, фининспекторы! – остановила их Нюра, – Заканчивайте о поэзии. Мы, кажется, пришли.

Они стояли на холме в бывшем элитном поселке Березки или, как его еще называли, Американка. Молодой архитектор Сапрыкин строил здесь дома по американским архитектурным каталогам и когда-то поселок напоминал какой-нибудь Маунт Вернон в штате Нью-Йорк или же Джермантаун в какой-нибудь Пенсильвании – теперь же он выглядел, по меньшей мере, странно.

Из темноты выступал дом, вернее, призрак дома, такой же странный и мрачный, как знаменитый Косой дом, в окнах кое-где, казалось, горел слабый свет, а фантомы этажей будто нависали над улицей. Кока открыл необычно, пугающе бесшумную дверь.

– Когда-то здесь был огромный сад, три этажа и четырнадцать комнат, – сказал он; пар из его рта, подсвеченный фонариком, казался воздухом, который выдохнул водолаз, – бильярдная, игровая и музыкальный салон.

Мотя и Нюра, притихшие, так же медленно, словно на дне океана, двигались за Кокой, еле передвигая ноги, будто сквозь слежавшиеся в доме слои времени, призраки людей, растений и звуков, чувствуя себя героями американского фильма ужасов.

– Lizzie Borden took an axe

And gave her mother forty whacks.

When she saw what she had done

She gave her father forty-one, – прошептала Нюра, указывая на кирку на плече Коки, и хихикнула.

В конце концов, они прошли сквозь дом и оказались в бывшем оленьем парке-заповеднике, который находился на заднем дворе завенягинского дома. Нюра вытащила из-за пазухи коробочку с сердцем и открыла ее – зеленоватый свет осветил ее лицо. Она сделала несколько шагов, и свет разгорался все ярче, и сердце билось все чаще. Мотя и Кока услышали глухой гул, раздающийся из-под земли. Нюра, как заправский сапер с металлоискателем двигалась по бывшему парку, держа в руках коробочку с сердцем, наконец, остановилась, Кока раскидал ногами снег, и ударил киркой в замерзшую землю.

Через некоторое время вспотевший Кока остановился – кирка пробила проржавевший лист жести и выдернула из земли обломок подгнившей доски. Нюра аккуратно положила коробочку с бешено бьющимся сердцем на снег, и все вместе они расчистили выкопанную Кокой яму, вытащили доски и увидели большое черное сердце, вырезанное Верой Мухиной из графита.

– Что будем с ним делать? – спросил Кока, вытирая со лба пот, – до гостиницы нам его не дотащить.

– Оно еще и бьется, – сказала Мотя, – мы всю гостиницу перепугаем.

– Вношу предложение оставить его здесь, – Нюра присела и погладила черное сердце, – заложим досками, снегом подсыплем и как-нибудь пометим, чтобы легче найти было. А пока пойдем спать, и с утра – на комбинат.

– Единогласно, – сказала Мотя, – так и сделаем.

Кока согласно кивнул, они уложили поверх найденного сердца доски, присыпали снегом, и сверху воткнули найденную у забора кленовую ветку с высохшими «самолетиками».

17

В гостинице они никого не встретили, кроме дежурной, дремавшей перед экраном маленького «Silelis». Снова слышался баритон, снова смех – и снова никого.

Утром они отправились на комбинат. Кока опять был хмур, и долго оглядывался на улыбающуюся им вслед дежурную.

– Что с тобой, Кока? – спросила Мотя, – чего ты на мрачняке? Не выспался?

– Выспался, – ответил Кока, – это кайдан, Мотя. Это кайдан.

Мотя остановилась.

– Какой кайдан? О чем ты?

– Этой гостиницы давно нет, я сегодня утром узнал. Вернее, она есть, но закрыта. Не функционирует.

– То есть, ты хочешь сказать, что дежурная, и все постояльцы гостиницы – призраки? Так?

Кока кивнул.

– Тю, – сказала Нюра, – да в нашей стране таких кайданов – на каждом углу. Нет, я офигеваю, мама – сначала они встречают расстрелянного командарма, беседуют с ним, едут чёрти куда по результатам этих бесед, и теперь пугаются какой-то закрытой гостиницы. Пойдемте уже, ghost busters.

Мотя улыбнулась, взяла Коку под руку, и они пошли туда, где виднелся дым труб.

На проходной комбината Нюра улыбнулась охраннице и протянула раскрытые ладони, на которых горело сердце Завенягна – та соляным столбом застыла в своем пластмассовом аквариуме, и друзья спокойно миновали турникет.

– Куда теперь? – спросила Мотя – комбинат был целым городом со своими улицами, железной дорогой, светофорами и крытыми надземными переходами-галереями, сетью покрывавшими воздушное пространство над цехами.

Кока пожал плечами.

Нюра вздохнула, снова вытащила из шубки светящееся сердце, и повертелась, определяя, где свет и биение становились сильнее: – Туда!

Друзья поднялись вслед за Нюрой по ступенькам перехода, и долго шли – Нюра, как Данко, шагала впереди, держа на вытянутой руке горящее сердце.

Они подошли к железным воротам с надписью Kunst macht frei, толкнули заскрипевшую ржавую створку и протиснулись внутрь. Их встретила серая метель, поземкой подметавшая копровый цех и забивавшая растертым в песок шлаком глаза, нос и уши. Из метели вышел чумазый босой ребенок лет шести в черной промасленной спецовке и удивительно чистым тонким красным шарфом-крамой на шее. Он остановился перед пионерами, скрестив руки на груди и расставив ноги: – Вы к кому? Цель прибытия?

– Мы еще не знаем, к кому, – ответила Мотя, – нам нужно найти стальное сердце.

– К Павлику, значит, – криво ухмыльнулся шестилетка, – ну, пойдемте…

Мотя, Кока и Нюра, зажмурившись, шагнули за ним в метель. Когда они открыли глаза, то увидели, что стоят в огромном цеху, на берегу реки из расплавленного металла. На противоположном берегу в мареве раскаленного воздуха стоял, широко расставив ноги, плотно сбитый скуластый человек с раскосыми глазами азиата. Наголо выбритый череп его, и лицо до самого подбородка рассекал страшный шрам, из-за которого казалось, будто голову азиата разрезали вдоль до самой шеи, вставили в разрез еще ломтик чьей-то головы, и наскоро сшили прогудроненной суровой ниткой. Бычью шею азиата украшал пионерский галстук, а в руке он сжимал человеческий череп, расколотый и скрепленный в нескольких местах медной проволокой. По правую руку от него, чуть позади, стояла женщина с изможденным лицом, соски ее небольших отвисших грудей протерли дыры в поношенном сером платье. Слева же от азиата сидели на корточках три сухоньких старичка, седые и сморщенные, потряхивающие головами, будто не соглашаясь с тем, что им нашептывал Паркинсон. Все остальное пространство цеха, сколько можно было разглядеть, было заполнено детьми в одинаковых черных спецовках, возрастом от четырех до четырнадцати, не старше – горящие глаза внимательно разглядывали незваных гостей.

– Give me an ounce of civet, good apothecary, to sweeten my imagination: there's money for thee, -прошептала Нюра.

– А кто это? – спросила Мотя, тоже почему-то шепотом.

– Это Ятыргин-Павликморозов, – сказал за их спинами провожатый, – справа его мать, Татьяна Семеновна, канал и инструмент, который привел Павлика в наш мир из Высшего. А слева – Первосвидетели Павла: Петр Ермаков, Авраам Книга и Иван Баркин. Ждите.

Маленький Харон помахал кому-то, загремели цепи, и горящую реку пересек мост из стальных прутьев, шестилетка перебежал по нему к азиату, вскинув руку в пионерском приветствии.

– Это павликиане, или павлики, секта такая мистическая, я читал, – Кока снял очки, подышал на них, и протер специальной тряпочкой, – последователи Павлика Морозова, считающие его земным отражением небесного воплощения Христа и призывающие множить сущности путем зеркал и деторождения; Татьяна Семеновна, его мать, и была той амальгамой, что привела Павла в мир. Они говорят, что Мао – всего лишь творец нынешнего видимого мира, а Павлик – истинный, совершенный бог. Родители, сотворив ребенка, всегда пытаются удержать будущего человека в абсолютном рабстве семейной любви. И только Павлик освободил его.

Тем временем азиат, выслушав рапорт ребенка-проводника, поманил пионеров к себе. Мотя, Нюра и Кока перебрались по мосту, который тут же подняли, отрезав путь назад.

– Кто вы? И как тебя зовут, девочка? – почему-то сразу выделив Мотю, спросил азиат.

– Я – Мотя Белецкая, а это мои друзья, Анна Одинцова и Николай Смирнов, мы ищем стальное сердце для Адама Кадмона. А кто вы? – ответила Мотя.

– Мотя…, – азиат словно покатал имя во рту, – хорошее имя… у меня была двоюродная сестра, Мотя Потупчик, мы очень дружили.… Побудь здесь и бодрствуй со мной, говорил я ей… Она умерла, давно. А сейчас родилась под именем Кристина, слышали? Она запуталась… плохо себя ведет…

– Девочки, это самое, всегда подводят, – сказал вдруг один из Первосвидетелей.

– Помолчи, – одернул его азиат, – а еще была Мотя Тараданова, из наших. Ей кицунэ голову отрубили, в Старопесочном под Новосибом.

– Кицунэ? – переспросила Мотя.

– Да, лисы-кицунэ. Люди и твари принадлежат разным породам, а лисы находятся где-то посередине. У живых и мертвых пути различны, лисьи пути лежат где-то между ними. Бессмертные и оборотни идут разными дорогами, а лисы между ними. Поэтому можно сказать, что встреча с лисой – событие удивительное, но можно сказать и так, что встреча с лисой – дело обычное. А в деревнях – так вообще запросто.

Кто самый зажиточный крестьянин? Кицунэ. У кого скот ухожен, а засеяно столько, что сам не справляется, и батраков зовет? Кицунэ. А стране, нашей стране, девочка, был нужен хлеб. И тогда началась коллективизация. Знаете, что это?

– Коллективизация, коллективная визуализация. Медитативная техника, основное звено кооперативного плана Ленина. Была особенно популярна в 1929-1932 гг., заключалась в коллективном создании осязаемых мысленных образов, в данном случае – эгрегора сельского хозяйства. В результате коллективизации СССР из страны отсталого, мелкого и мельчайшего земледелия превратился в страну самого передового, самого крупного, механизированного и высокотоварного земледелия в мире, – бодро отрапортовал Кока.

– Правильно. А еще стране были нужны рабочие руки, чтобы строить заводы, потому что мы были одни против всех, и у нас ничего не было. И тогда мы, юные дозорные страны Советов, решили принести себя в жертву индустриализации. Ведь только кицунэ было под силу сделать так, чтобы разрушенная страна как можно быстрее стала мощной сверхдержавой, только их нечеловеческий труд, их магическая мощь могли это сделать. И мы стали сообщать в Соответствующие Органы о местонахождении кицунэ, которые прикидывались людьми. Так мы помогли стране решить проблему нехватки хлеба и рабочих рук, началось раскицунивание, у лис забирали излишки хлеба, а самих их ссылали на комсомольские стройки века – Магнитка, Днепрогэс, Турксиб.… Первым из наших был Гриша Акопян, которого зарезали в Азербайджане за два года до моей смерти. Гриша стал оборотнем-гульябани, и долго потом мстил убийцам. Потом, когда убили меня, то на голову мне надели мешок из-под ягод, боялись, что я мертвым вернусь в деревню, как Гриша. Нас были легионы: Коля Мяготин, Хрисанф Степанов, Проня Колыбин, Павлик Тесля, Кычан Джакыпов… Да всех не перечислишь…

– Заложния показанания придупреждон, постоже посостовтву дела показываю, – забормотал еще один Первосвидетель, но сразу замолчал.

– Мама, не давайте им больше мухоморов, – сказал через плечо азиат, и женщина за его спиной мелко-мелко затрясла головой, соглашаясь.

Мотя вдруг поняла, что Татьяна Семеновна беременна, ноги ее с чуть косолапыми ступнями были широко расставлены, а в глазах светилось какое-то покорное ожидание.

– Но нас было не остановить, – продолжал Ятыргин. – Мы доносили на родителей, братьев, создавали детские штабы борьбы с кицунэ. Некоторые из нас, как Тимур Гараев, сами были из кицунэ, но страна, наша страна – была важнее. Нас резали, отрубали головы, вешали, забивали насмерть. Павлика Морозова убили, его черепом, вот этим, играли в футбол, а кости смешали с костями брата, и залили толстым слоем бетона. Но Павлик вернулся в мир в моем теле.

К нам, в поселок Анадырь Чукотского округа приехали создавать колхоз двое большевиков-уполномоченных. Их убили, а когда на следующий день появился милиционер, то убийц выдал я, чукотский мальчик Ятыргин, сын Вуны, рассказав, что они бежали на Аляску. Милиционер, розовое лицо, револьвер жолт, догнал их на острове Ратманова, где и расстрелял под пение охристых колибри. Оставшиеся чукчи-кицунэ тоже решила уходить с оленями на Аляску. Узнав об этом, я украл у соседа собак и сани, чтобы сообщить в исполком. Кицунэ подкараулили меня, ударили топором по голове и бросили в яму, но я выполз оттуда, придерживая отрубленную половину лица рукой. Меня спасло то, что было очень холодно, отрубленное примерзло кровью, и я, ломая ногти о корни и хватаясь за замерзшие трупы мамонтов, выбрался из ямы и остался жив. Когда меня принимали в пионеры, уполномоченные дали мне новое имя – Павликморозов. И записали новое имя в паспорт: Ятыргин-Павликморозов.

А страна получила хлеб и бесплатные рабочие руки, и это сделали мы.

Я приехал на Северный Урал и забрал из деревни Герасимовка всех детей, за то, что взрослые не уберегли Павлика. Я как гамельнский дудочник возглавил их исход на Южный Урал, на строительство Черной Магнитки, где им предстояло омыться кровавым потом копания доменных котлованов и очиститься в огне св. Мартена, выжить под кнутами не до конца замиренных башкортов, и не попасть в бочку Ющинского – так называлось изобретение кровавых сионистов, железная бочка с приваренными внутри лезвиями, в которую сажали ребенка и спускали с горы: «Тяжелую работу – на плечи машин!», такой ведь лозунг висел в каждом цеху Магнитки…

Голос Ятыргина гремел, заглушая шум комбината, и Моте вдруг показалось, что она это где-то видела, вот эти сотни робко и зачарованно горящих глаз – ближе, бандерлоги, я сыграю вам на своей волшебной дудочке. Мы в город изумрудный идем дорогой трудной…

– Славно, – сказала она. – Это все очень интересно. А вы нам чем-нибудь поможете?

Ятыргин замолчал и задумался.

– Хорошо, – проговорил он. – Лишь бы вы не пожалели об этом. А пока располагайтесь, отдыхайте, вас покормят, а завтра утром поговорим.

Он махнул рукой мальчику проводнику, и тот поманил гостей за собой. Ятыргин уже потерял к ним интерес и отдавал какие-то распоряжения построившимся возле него павликам – те быстро и бесшумно исчезали за дверями цеха, торопясь выполнить поручения.

Проводник-павлик привел ребят в железную комнату, впрочем, почти все помещения на комбинате были железными: стальные стены, стальные потолки, стальной пол из покрытого тире и точками сварочных швов листа, либо просто набранный из металлических прутьев.

– Располагайтесь, – он кивнул на стоящие вдоль стены топчаны, – скоро будет обед.

Мотя открыла было рот, но павлик уже исчез за дверью, и буквально тут же появился, выставил на железный стол три белые эмалированные кружки-«эсэсовки» с обмотанными асбестовым шнуром ручками и чугунный чайник.

– Связь вот, – он показал на стеклянную трубку, торчащую над столом из потолка, и громоздкий металлический аппарат, к которому была прикручена желтая табличка «Дар Советского Союза», – пневмопочта и телефон.

– Удобства там, – павлик ткнул пальцем в единственную в комнате деревянную дверь, с замазанным краской окошечком, – отдыхайте. Обед принесу сюда.

И снова исчез.

– Машинисты – пионеры,

Кочегары – пионеры,

И кондуктор – пионер,

И начальник – пионер,

И любой из пассажиров – пионер, – пропела Нюра, – не угнаться за ним. Что тут у нас?

Она приподняла крышку чайника и вдохнула пар: – Уфимская чаеразвесочная, со слоном. Неплохо.

Нюра разлила чай по кружкам, взяла свою, сбросила на пол ботинки и, усевшись на топчане по-турецки, достала книгу и начала читать, прихлебывая мелкими глотками чай. Мотя и Кока тоже расположились на кроватях, развешав верхнюю одежду на вешалку.

Вскоре в дверь постучали, и в комнату вошли павлики с подносами, на которых лежали ложки, стояли тарелки из нержавейки – в глубоких был борщ, в мелких – перловка с тушеным выменем; еще была плетеная пластмассовая тарелка с хлебом, и кастрюлька с квашеными зелеными помидорами. Пионеры поели и снова расселись по топчанам.

Было слышно, как павлики за стеной пели:

What a fellowship, what a joy divine,

Lenin on the everlasting arms;

What a blessedness, what a peace is mine,

Lenin on the everlasting arms.

Lenin, Lenin, safe and secure from all alarms;

Lenin, Lenin, Lenin on the everlasting arms.

Нюра читала. Мотя и Кока болтали.

– А скажи-ка, Кокочка, – спросила Мотя, – почему ты сказал, что творец этого мира – Мао? Разве мы не учили в школе, что Ленин создавал программу этого мира вместе с известной фирмой «Акай»; акай по-японски – красный, поэтому слухи о финансировании Ленина Германией – не более чем слухи. А противостояние красных и белых объясняется символикой алхимического Великого Делания, при котором существует стадия, когда вещество переходит от белой стадии альбедо к красной рубедо. Альбедо изображается как беременная девственница, на этой стадии вещество достигает такой степени твёрдости, что никакой огонь не способен повлиять на него. Рубедо – молодой красный король, универсальное зелье, исцеляющее все болезни и отменяющее течение времени. На этом труд алхимика заканчивался. Как же Мао может быть создателем этого мира?

– Какое-то время так и было. Да и то – локально. Китайцы долго жили спокойно и никого не трогали, стеной даже отгородились. А потом начались Опиумные войны, и китайцы сильно обиделись. И решили создать дивный новый мир, только из сои. Так что, на ободе нынешнего земного диска написано made in China.

– То есть, ты хочешь сказать – мы сейчас на диске живем? – ехидно сощурилась Мотя.

– А не знаю, – покусывая спичку, ответил Кока, – я думаю, никто не знает. То ли китайцы нас переселили куда-то, а сами на Земле живут, то ли здесь все подменяют на соевое. Посмотри, что в мире-то творится, давно такого бардака не было, согласись. Кто-то о чем-то догадывается, немцы вот про полую землю, профессор Фоменко про историю Китая, но всей правды никто не знает. Нас они не трогали долгое время, а потом началась вот эта чехарда после Брежнева. Посмотри графики урожайности сои, сразу все поймешь. И нас еще то спасает, что в нашем правительстве сильное мансийское шаманское лобби, с северными шаманами китайцы пока ничего сделать не могут.

– Это ты про кого?

– Ну как же, их еще Черненко привел, у него же мама тофаларка была. Потом Ельцын – из свердловских манси, при нем вторая волна пришла. Ну и Собянин, из Тюмени.

– А Путин?

– Ну да, с Путиным они нас поимели, конечно. Он же тулбо.

– Кокочка, ты мне на пальцах объясняй, я вот этого всего не понимаю.

– Некоторые тибетские ламы умеют переносить свои галлюцинации во внешний мир, делая их доступными для зрения и слуха других людей. Эти фантомы называются тулбо. Он тоже фантом. Посмотри картины кватроченто – он там много раз появляется. Да и не только там.

– А как ты это понял? Ну, что он тулбо?

– А помнишь, «Лада Гранта» появилась? Пробег еще был, Москва-Владивосток?

– Ага, и что?

– А потом, когда санкции против нас начались, решили на азиатский рынок выходить, и выпустили автомобиль «Лада-Гханта», специально для Индии и буддистских стран. Гханта – это такой бронзовый ритуальный колокольчик с ручкой в форме ваджры, используемый во многих индуистских и буддистских ритуалах, один из священных символов женского начала. Звон этого колокольчика провозглашает звук пустоты. И когда устроили пробег Москва-Дели на этой «Гханте», я и понял. Ну не может человек столько ехать без остановок.