Buch lesen: «Дорогами войны. 1941-1945»
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
О Великой Отечественной войне написаны тысячи книг: научные исследования, художественные произведения, публицистические материалы, мемуары военачальников, воспоминания рядовых участников этих трагических и героических событий.
Предлагаемая читателю книга воспоминаний находится в ряду тех изданий, в которых «бойцы вспоминают минувшие дни»… И в то же время этот сборник отмечен некоторым своеобразием, о чем нелишне будет сказать. Перед нами сборник воспоминаний, рассказанных ветеранами – рядовыми участниками тех героических событий. В их числе моряк, тонувший в водах Балтики во время эвакуации советских войск с полуострова Ханко; артиллерист, принимавший участие в боях за освобождение города Тихвина, дважды раненный в боях под Мясным Бором; летчик авиации дальнего действия, который вместе со своим экипажем воевал в небе над Ленинградом, Белоруссией, Финляндией, над Берлином; командир пулеметного взвода зенитчиков, побывавший в мае 1945 года у стен поверженного рейхстага. В этих воспоминаниях встает во весь рост простой русский человек, который в тяжелейших условиях отступления в донских степях в 1942 году сказал:
– Ишь, сволочь, чего захотел: «Ивэн…сдавайс»! Нет, брат фриц, пока воздержимся!
Рассказы авторов этого сборника отличает та высокая степень правды, которая равна лучшим произведениям художественной литературы о войне, таким как «Василий Теркин» или «В окопах Сталинграда». Это та правда, о которой герой А.Т. Твардовского сказал:
А всего иного пуще
Не прожить наверняка -
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька…
Со страниц этой книги говорит такая правда: невыдуманная, неприкрашенная, повествующая, какое это страшное, тяжелое, требующее сверхчеловеческих сил дело – ратное противоборство. И одновременно каждая строка этой книги утверждает, высвечивает, поднимает непреложную истину: в Великой Отечественной войне наша страна победила потому, что на защиту ее стал весь народ, от мала до велика, на фронте и в тылу.
Эта книга – еще один правдивый документ той эпохи, которая навсегда останется в памяти нашего народа.
Александр ШЕВЧУК
А БЫЛО ТАК…
Герой этой повести пронес свою отзывчивую на боль душу через тоску и голод переселенцев, через горечь потерянных надежд и милую робость любви к своей оплаченной и подтвержденной собственной кровью ответственности за жизнь своей души, своей земли и всего беспредельного мира жизни.
Я знаю Александра Шевчука по обороне Гангута, по солдатскому братству, не знавшему, что такое отступление. И я воспринимаю эту повесть как долг исполненной справедливости.
Михаил ДУДИН1991 год
В ночь на восьмое ноября сорокового, после парада (хватит праздновать!) подняли нас по тревоге. Разбираем оружие, трем глаза… Перед строем – контр-адмирал Трайнин и его начштаба Клевенский.
– Товарищи краснофлотцы! Кто до призыва работал на судах морского или речного флота – выйти из строя! Остальным – разойдись!
До утра вызывал по одному адмирал за перегородку нас и… стращал, стращал морем: «Там, знаете, как укачивает? До смерти! Это вам не вдоль лозовых кустиков рейсы совершать…» Только двое «устрашились», не пришли с согласием после завтрака к командиру базы.
«Купцы» приходят и уводят хлопцев – кого куда. Треть учебного батальона ушла на береговые батареи, что южнее Либавы стоят (мы их строили по ночам). Потом пришел черед и нам, «крестникам» Трайнина, кто не убоялся тяжелой корабельной жизни.
– Здравствуйте! Я – мичман Бумберс. Я пришел вас пригласить служить… Как это? Совместно с латышскими моряками.
Высокий, крупнолицый, не нашего покроя шинель, пуговицы от плеча к поясу – клином. Мичман вел нас по той же прибрежной дороге, по которой совсем недавно топали мы в полуэкипаж. Латыш напускал на свое лицо окаменелость, но смешинки так и сыпались из его голубых глаз. «Нет, братцы, – подумалось, – с таким ничего не страшно – ни шторм, ни гром!» Пишет бывший матрос Латвийского буржуазного флота Эдгар Залитис: «Посылаю воспоминание о составе эскадры Латвии перед передачей ее в состав КБФ.
1. «Вирсайтис». Водоизмещение 510 тонн, ход 18 узлов. 2. Тральщики французской постройки – «Иманта» и «Вестур». 3. Подводные лодки «Ронис» и «Спидола», два буксира – «Варонис» и «Артиллерист» и шесть гидросамолетов – шведских.
Командовал этой «эскадрой» и довольно спокойно передал ее командованию советского Балтийского флота бывший царский офицер контр-адмирал Спаде (Это произошло 19 августа 1940 г.)».
В своей книге «Морской фронт» адмирал Ю.А. Пантелеев вспоминает: «Эстонский комфлот после официальных приветствий спросил меня:
– Господин адмирал, когда мы будем поднимать советские военно-морские флаги? Они нам кажутся очень красивыми… Мы к этому готовы.
Как позднее я узнал от контр-адмирала Трайнина, который в то время был в Либаве (весной 1940-го), с подобным же вопросом к нему обратился и командующий Латвийским флотом».
Угольная стенка. Две калошины-тральцы «Вестур» и «Иманта», братец и сестрица. Рядом с ними внушительно выглядит – труба, фок-мачта, мостик, длинная пушка – сторожевой корабль «Вирсайтис».
– Равняйсь… Смирно! – командует Бумберс. Выходят на стенку командиры кораблей. Командир (комдив) Межрозе поздравляет нас с вступлением в боевую интернациональную семью…
Оказывается, мы уже распределены по кораблям. Я… приветствую военно-морской флаг нашей великой державы, который весело полощется на корме «Вирсайтиса»!
И попадаем мы, девять славянских гавриков, в волосатые ручки рыжего боцмана Цирулиса.
– Этто, сначит, ми вас всех сичас настроим… как это сказать? Устроим.
Мне досталось жить под полубаком. Показали рундук, где «все толжно бить как полошено». Спать – в подвесной койке (гамаке), на день – выносить под боевую рубку.
Как в тумане – первый день корабельный. Во-первых, это тебе не «Кулга» – речной трамвай, – на которой я корчил из себя морского волка. Все так необычно: трапы, кубрики, столы висячие, бачковые, обед, знакомство с товарищами-латышами, с русскими – легко потерять себя самого. И сон… не сон, бдение с думой: как бы к утру не уснуть и не проспать койку вязать (пеленать, как египетскую мумию).
Гулкие шаги вахтенного… по голове!
Называя корабельную службу «каторжной», адмирал Трайнин, наверно, имел в виду угольную погрузку… От себя скажу: всякая работа из-под палки – каторга. А в то утро…
Надели робы, на руки – рукавицы, в рукавицы – ручки тачек (кой-кому достались корзины – это хуже), и…
На стенке – оркестр из латышских капралов-сверхсрочников.
И:
Утро красит нежным светом…
И:
Наверх, вы, товарищи…
Молодцы-черти, все разучили трубачи!
– Пошел, пошел, Иванов! Березкин, не сачкуй! В яму, в яму угольную не угодите! – шумит Петя Акентьев, машинист-одессит.
Тут же, возле ямы, крутится юлой рассеянно-озабоченный механик Киртс (копия импресарио из кинофильма «Цирк»!).
– Ой, салага, на кого ты похож? – смеется мой старшой Смирнов.
– А ты? – парирую я. – Точь-в-точь абиссинский негус!
Потом два часа мыли, чистили, скребли, мылись, стирали… Проголодались.
Как замечательно кормят у нас на флотах! Традиция.
И вот он, момент! По всем палубам, кубрикам звонки: длинный – два коротких, длинный – два коротких.
– По местам стоять! Со швартовых сниматься! (И то же самое по-латышски.)
Шипит пар, дым из высоченной трубы нашего сторожевика накрывает черным одеялом берег, «Иманту», «Вестурс».
– Мазу уз прекшу (малый вперед)!
Звяк машинного телеграфа… Командир – грозный, неприступный – руки по швам – парадно вышагивает по мостику с крыла на крыло. На верхнем мостике у главного компаса (мое заведование) хлопочет чистенький, открыточный (усики-пиявки, пробор на голове) лейтенант Стурес.
Легли на створ – по корме – на выход из средних ворот гавани. Корабль, как перед старыми знакомыми, начал раскланиваться перед каждой встречной волной.
Мне стало плохо… Пресловутый ком перекрыл горло. Пулей с мостика! А там… вдоль борта уже склонили свои гордые головы Ваня Березкин и мой отделённый старослужащий Смирнов, и прочие лица… (Это позорное кормление рыб было у меня в первый и последний раз. Так «не ругай меня, мамаша», как поется в одной популярной песне.) Из дымки на горизонте – проблеск прожектора: тире-точка – буква «наш», сигнал об открытии артогня. И – фурр! фурр! фурр! Три снаряда, от полета которых воздух ходуном ходит! Три попадания в парусиновый щит, что у нас за кормой на буксире. Так стреляет крейсер «Киров»!
Вот он, выполнив задачу по стрельбам, приближается к нам. Стремительно вырастают из воды тренога мачты, дальномеры, трубы, орудийные башни… Горнист играет «захождение». Становимся лицом к проходящему мимо нас крейсеру. Красиво! А ход! Говорят, торпедному катеру не догнать его.
Мы тоже стреляли. Щит для нас таскал «Вестурс». Стреляло носовое орудие Яши Румянцева. Результат: недолет, перелет, попадание. Комендоры утверждают, что это хорошо, по всем правилам-наставлениям. М-да…
А «Киров» – то лучше нас работает!
Уходим на зимний отстой к Усть-Двинской крепости, в Болдераю (пригород Риги). Декабрьские волны вскидываются на верхний мостик. Бедные «Вестурс» с «Имантой»! Как бы не утопли – только мачты из воды торчат.
При нашем заходе в Ирбенский пролив ветер вроде бы приутих. Но тоже – крен под сорок градусов!
Правый поворот.
– Флаг «покой» до места! – командует Стурес.
«Вестурс» и «Иманта» повторяют сигнал. И тут… у меня из рук ветром вырвало фалинь.
Флаг с прищепкой-клёунтом у самой реи! Это означает для идущих сзади: все время руль держи вправо. Мигом, ничего никому не сказав, по вантовому трапу… Коленки дрожат от холода (больше от страха): вот-вот сорвусь. Мачта – хорошая праща, далеко забросила бы, дурака. Не гляжу вниз, лезу, пытаясь даже петь что-то героическое, но уже и «мама» не сказать. Рея! Но до нока по ней еще надо проползти около двух метров, держась за оттяжки…
И вот – флаг в зубах!
Вниз спускаюсь без песен. Получил за «отвагу» три наряда.
Говоря теперешним языком, наша зимовка в Болдерае была продуктивной: мы с Березкиным стали настоящими сигнальщиками (семафор, световая морзянка, флажный свод сигналов, правила совместного плавания, силуэты кораблей, ведение журнала)!
А универсальный спец Бумберс учит сухопутному бою: коли, стреляй, бросай гранату! Хлопцы, которые недальновидные, ворчат:
– Нужна нам эта пехотная грамота, как попу гармонь. (Все пригодилось вскорости!).
Для развития мускулатуры – дважды в неделю в крепости катаем мины, снаряды нянчим… Зато уж в увольнение на берег… Щедрый Межрозе отпускает в среду, в субботу, в воскресенье!
– Девушка по-латышски – мэйтэнэ. Эс юс мылу – это значит: я вас люблю, – натаскивает нас, салажат, все тот же многоопытный Бумберс.
Замполит Фролов:
– Пожалуйста, помните, что вы – советские моряки! И чтоб по форме… В зимних шапках!
Сходим на берег, ищем сугроб поглубже, шапку – в снег, подругу боевую, бескозырку, на голову! А патрули в Риге – сухопутные – ребята путные!
А больше, кажись, ничего такого не нарушали.
Нарушали! Со стыдом вспоминаю вечер встречи с шефами, с рабочими завода ВЭФ, в канун Дня Красной Армии. Латышечки, беленькие, стройненькие, пели, чинно прыгали в танце. Мы тоже. Коля Гребенников, радист, играл на гитаре. А потом, крутанув в воздухе свой инструмент, пошшшел бить чечетку!
Но один наш, как говорится, дурак испортил песню – мой старшой Смирнов. Мы вчетвером несли его, пьяного, через весь город, а он… Никогда я не слышал такого грязного сквернословия. Дали мы ему!..
На корабль присмиревший Смирнов шел своим ходом.
Март улыбается… рот до ушей! В большом носовом кубрике:
– Дорогие товарищи! – говорит замполит. – Сегодня мы встречаемся с замечательным сыном латышского народа, известным писателем-коммунистом Вилисом Лацисом! Мы знаем его по книгам, по всей его трудовой жизни и просим быть нашим депутатом в Верховном Совете…
Лацис, скуластый, широкоплечий, как-то весь сжимается от смущения, ломано говорит по-русски, потом по-латышски. Сын рыбака… Помню его веселое обнимание с нашим Леоном Бумберсом – оказывается, они однокашники по старой Лиепайской школе инструкторов флота (Латвийского).
Зюйд-вест апрельский гложет, крошит последние льдины в Рижском заливе. Встречаемся с немецким «купцом», с большим пароходом, идущим «нах фатерланд». Приспуская красный с черной свастикой на белом кружке флаг, толстый германец в форменной фуражке кланяется, как нэпман-лавочник. Я тоже салютую флагом, стронув его чуть-чуть с гафеля. Снова – немец, за ним – еще. Идут непрерывной кильватерной колонной из Даугавы в сторону Ирбена германские суда, увозя из Прибалтики своих германцев. Расчищают поле боя? Уже оккупированы Дания, Норвегия… А из Берлина – по-прежнему клятвенные заверения в нерушимости Пакта о ненападении.
«Беспроволочный телеграф»: фашистские самолеты то и дело появляются над Либавской базой. Будто бы наши дозоры на днях заметили у приемного буя, у средних ворот гавани, неизвестную подводную лодку.
В дозоре. Боевая готовность № 2. Ходим между Либавой и «заграничной» Палангой (Германия два года назад ее захватила у Литвы). Справа на горизонте, в трех милях, цепочка торпедных катеров. Не наши, конечно, немецкие. Июнь, начало лета, а летней радости нету, – как перед грозой с градом. Пограничный катер у борта. Ребята сказали, что вчера на внутреннем рейде в Либаве совершил «вынужденную» посадку немецкий гидросамолет. Наши арестовали летчиков, но из Москвы велели срочно отпустить, оказать помощь всяческую… Улетели фашисты!
19 июня. Я в госпитале (заправляя катер, наглотался бензина). Кострицкий, моторист:
– А сегодня мы в дозор уходим, поближе к Риге…
– Подожди меня! – прошу приятеля, и – к милосердным сестренкам:
– Дайте мне мою одежку! Скажите, что сам нашел…
Палдыес! Спасибо!
(22 июня в полдень фашистскими торпедными катерами был потоплен транспорт вместе с больными Либавского военно-морского госпиталя…)
Ирбен. Оба берега видны: эстонский остров Эзель и латвийский мыс Колка. Четыре пограничных «Охотника» с нами в дрейфе.
20-21 июня. Ничего существенного. Может, только поменьше германских судов прошло мимо нас из Риги. А погодка!..
«Двадцать пятого, – говорят, – смена придет! Интересно, пустят ли нас в увольнение в этот раз?» (Думается о чем угодно, только не о том тревожном, о чем думалось в дозоре у Паланги.) «Собачья вахта» – с полночи до четырех утра. Стоим с молоденьким лейтенантом из подплава, взятым «напрокат» (забыл его фамилию). Стуреса к этому времени списали с корабля.
– Что-то много рыбацких судов – идут и идут в пролив, на выход.
– А ну-ка, освети их прожектором! – приказывает лейтенант. Не похоже на рыбаков, одеты чисто. – Ладно, – заключает штурман, – они никакой опасности не представляют. А там их еще погранкатера прощупают…
22.06.1941. 04.00. Смена вахты. В той стороне, где Виндава, сверкает чтото. Молния? Но ни одной тучи на небе. Снова всполохи.
– А может, это наши корабли… Учение, готовность № 2? – рассуждает Березкин.
Будим командира. Командир:
– Радиста ко мне!
Заспанный Коля Гребенников доложил… что не может связаться с базой:
вышел из строя наш допотопный передатчик.
Полным ходом идем поближе к мысу Колка, там должен быть пост наблюдения и связи. Семафор на берег: «Вышла из строя рация, жду указаний, смены…» А с поста в ответ – крутит и крутит сигнальщик только одно слово: «война», «война», «война»…
12.00. Гребенников починил радио. Выступление Молотова… Как обухом по голове!
Иван Федорович, замполит, обычно улыбчивый, сейчас хмурый, осунувшийся:
– Товарищи краснофлотцы! Подлый враг напал на нашу любимую Родину, рассчитывая внезапностью удара смять нас, поставить на колени, уничтожить завоевания Октябрьской революции. Отбросим, товарищи, благодушие… Враг очень силен. Но мы – большевики! И мы обязательно победим! А если придется… умрем как люди.
Орудия, пулеметы – в небо, в море. Пока – ничего. Параллельно нашему курсу носятся, вспенивая воду, пограничники.
– Справа девяносто – силуэт эсминца! – докладываю.
– Запросить опознавательные!
Наш. «Грозящий». Морзянка: «Следуйте в Ригу, остаюсь на линии дозора».
17.00. На траверзе – остров Рухну. Сзади, в Ирбене, – артпальба.
Темнеет. Барашки волн. Прямо по курсу – силуэты кораблей. Запрашиваем пароль – опознавательный. Идут в сторону Ирбена крейсер «Максим Горький», эсминцы «Гордый», «Гневный», «Стерегущий».
…А это впереди не туча, это наши легкие силы на рейде Усть-Двинска с «Кировым» во главе. Без огней. Пропускают нас в Даугаву.
Всю ночь в Мильгрависе, задыхаясь от черной пыли, грузим уголь (одна труха). К рассвету сполоснули корабль кое-как, приводим в порядок машины, оружие. Солнце выскочило из-за сосен… Самолеты. Со стороны залива. Ктото сказал: «Наши…» Самолеты разворачиваются над эсминцами, грузящими у стенки напротив… мины. Рев, свист, грохот такой, что кажется – земной шар раскалывается! А с берега, от складских помещений, пулеметные очереди… Фонтанчики угольной пыли у самого нашего борта. Крастыньш, Румянцев, еще кто-то с винтовками побежали к пакгаузам, «айзсаргов», местных фашистов, уничтожать. Вернулись ни с чем. Нигде никого.
В устье реки Бульупе. Грузим, таскаем в погреба снаряды из крепости: только здесь мы можем пополнить боезапас, только здесь еще остались снаряды к нашим чехословацким пушкам. Забираем даже болванки учебные – пригодятся!
В темном копотном небе сплошной вой, вспыхивают и гаснут разрывы снарядов… Бьют из-за крепости зенитки «Кирова». Прожектора…
Ага! Попался, гад! Крест на желтом пузе. Пули, пули цокают рядом со мной!
– Самолет пикирует на нас! – ору, как поросенок недорезанный.
Межрозе:
– Что за базар? Спокойно надо докладывать.
Рядом – стук пулемета. Крастыньш… Ура Крастыньшу: фашист, не выходя из пике, хлюпнулся в Даугаву!
Какое сегодня число? Никто не знает. Авиация противника атакует нас беспрерывно. На рейде, в устье Даугавы – пароходы, мотоботы… «Неужели уже эвакуируют Ригу?»
Все, что скопилось на рейде, нам приказано сопровождать в Моонзунд. Головным идет «Вирсайтис», замыкает этот китайский флот «Иманта». У «Иманты» на буксире три торпедных катера – нет бензина своим ходом идти. Небо – горячее марево, вызывающее слезы, если долго смотреть. Одиночные «желтобрюхие» летают мористее, видимо, охотятся за нашими крупными кораблями, ждут, когда те пойдут в Ирбен. А нам и мелководный Муху-Вяйн годится.
Со стороны залива, прямо к нам идет-стучит рыбацкий мотобот. Видим в бинокль: на мотоботе, испачканные в чем-то белом, контр-адмирал Трайнин и капитан 1-го ранга Клевенский, новый командир Либавской базы. Оказывается, шли на торпедном, катер скис, пришлось прибегнуть к помощи рыбаков. У нас была бочка бензина. Ушли высокие гости на одном из наших катеров назад, к «Кирову».
«Постой, постой… А почему здесь Клевенский? Неужели уже оставили Либаву? А корабли у «Тосмаре»? А батареи, что мы, салаги, помогали строить? А наши ребята?..»
(Только после войны все прояснилось: Либава геройски оборонялась больше недели. А Ригу… штаб Северо-Западного фронта оставил уже вечером 22 июня. Восьмая армия, отступающая от Либавы и Виндавы, вела в эти самые дни, дни нашего отхода в район Эзеля – Даго, ожесточенные бои с фашистами восточнее столицы Латвии.)
Латвия… Уходят твои сыны. Без боя почти… Боцман Цирулис, чуть свободная минута, гладит всеобщего любимца команды, старого кобеля Джека, что-то говорит ему тихо по-латышски. Джек – смирный, притихший, напуганный. Не узнать собаки. Как услышит за облаками звук летящего «юнкерса», начинает, задрав лохматую морду, подвывать. А бывало…
– Джеки, – просят его матросы-латыши, – покажи, как баришня входит в баню.
Джек становится на задние лапы…
2 июля. Узнаём от комиссара (введен институт комиссаров) Фролова о наших потерях.
Товарищи, на всех направлениях идут ожесточенные бои. Враг несет потери, теряем и мы… здесь. Кроме «Сторожевого», который был поврежден в Рижском, погиб эсминец «Гневный». Помните, он сопровождал крейсер «Максим Горький»… «Горький» тоже, оторвало носовую часть. Это произошло северо-западнее Даго, там фашисты выставили минную банку. У нас мало тральщиков, потому-то и «Киров» проходил по углубленному земснарядами проливу Муху-Вяйн…
Ух, сколько нас тут скопилось, в Моонзунде! «Сильный», «Сердитый», «Смелый», «Стойкий», сторожевики «Снег», «Туча» – из «дивизиона хреновой погоды», как его на Балтике величали. Готовятся к походу в Рижский залив.
Бухта Трииги, северо-западная кромка Эзеля. Радио в кубрике:
– Братья и сестры, соотечественники, к вам обращаюсь я, друзья мои…
– Тише, тише! Сталин говорит! Сталин!
– Сейчас решается вопрос: или – или…
Суровы лица моих боевых товарищей… («Если придется, умрем как люди…»)
Вот какое дело: наш Межрозе уходит от нас… на повышение. «Ведь он капитан 2-го ранга, а на таком малом корабле», – объяснили нам. Жаль. Очень даже жаль.
Пришел новый, шумный, круглый, небольшого роста старший лейтенант, грузин. Широкая, как решето, фуражка с крохотным козырьком.
– Команде купаться! – с ходу приказал новый командир. Всеобщее удивление (а вдруг самолет сейчас?..). Но мы уже три недели не раздевались и не разувались. Стоим в трусах на баке, у ног бескозырка… Так положено: если после купания твоя бескозырка будет одиноко лежать, значит, ты того… пошел к морскому шкиперу…
– В воду!
Сигаем с высоты шести метров прямо в жгучий, как крапива, студень медуз. Бррр! Разгребаю эту нечисть, не знакомую мне ранее, ищу место почище и… натыкаюсь на притонувший труп краснофлотца…
Счастливый новый командир: пока мы пребывали в обществе медуз, ни один «стервятник» не появился над нами.
А зовут нового командира Гриша. Фамилия? Зачем фамилия? Гриша и Гриша. Гришу знает вся Балтика! Сколько анекдотов про него ходило до войны! «А помнишь, как Гриша из отпуска возвращался? Командование получает от него телеграмму: «Масква – сталица нашей Родины, задэрживаюсь на двое суток…»
17 июля. 23.30. Справа по носу темная полоска острова Муху.
– Прицел 130, целик… Орудие… Залп! – корабль дернулся.
– Орудие… Залп!
Ведем огонь по батарее противника, по Виртсу. Мористее бьют – перепонки трещат! – три наших миноносца. И еще с Эзеля, береговые стволы Елисеева.
Высадились наши. Триста краснофлотцев. Путь в Рижский залив свободен!
…Не успеваю записывать в журнал. Сегодня нас бомбили двадцать восемь раз. Уже не страшно. Отупел.
Пикирующий бомбардировщик Ю-87. Неубирающиеся шасси – ноги грифа, стервятника. А когда он, «стервятник», вываливается из-за облаков… кажется: с телеги камни сбрасывают (крестьянское восприятие).
Пишу первое, с начала войны, письмо родителям, на Украину. Уцелевший чудом после бомбежки пробитый осколками почтовый ящик на столбе… А уж местность та, куда написал… Радио на штабном пароходе: «Наши войска, после… боев… оставили город Житомир…» А это уже на 70 километров восточное моей изначальной малой родины…
Бухта Рохукюля. Снимаемся, идем в дозор в Соэло-Вяйн (между Эзелем и Даго). Не успели выйти за брекватер, навстречу пограничный МО, на носу катера – наш Джек. Он перешел от нас на «Иманту» три дня назад, во время смены дозора…
– Вот только собаку и удалось выловить… – сказали ребята. – Мина… «Иманта», сестрица «Иманта»! Дорогие, золотые хлопцы! Джек жмется к ногам, дрожит.
…Проходим у острова Вормси. В кильватер за нами – два транспорта, буксиры, цепочка торпедных катеров тянется за буксиром.
Да, следуем в Таллинн. Кончился у нас иноземный боезапас, нечем воевать.
Моонзунд для нашего корабля навсегда остался за кормой.
Еще до глубокой осени будут прорываться сквозь вражеский огонь, мимо Муху, в Рижский залив наши корабли, будут громить там германские конвои, еще будут ребята Преображенского летать с Эзеля в «неуязвимое» небо Берлина и загонять в бункер брюхатого Геринга и самого бесноватого Адольфа; еще будут наши бойцы обливаться кровью в неравной драке за архипелаг. Особенно ожесточенные бои разгорятся на южной оконечности Эзеля – Сырве. А потом, после ухода командования обороной на Ханко (и дальше – самолетом – в Кронштадт), оставшиеся… кто пулю в лоб, кто переправится через Ирбен на латвийский берег в партизаны, а кого на связанных колючкой бревнах прибьет к берегам нейтральной Швеции.
Выживут они и еще долго будут трудиться на родине, на дальних лесосеках…
Моонзунд…
Главная база Балтфлота – Таллинн. Редкие самолеты на большой высоте. Зато другое беспокойство – проверяющие. Химик, минер, связист, кто еще?
Комиссар Фролов ворчит:
– Сотни раз немцы нас проверяли за этот месяц.
Как дикари набрасываемся на газеты, принесенные из политотдела. Но… хоть не читай: «оставили», «отошли»… Что происходит? Что-то немыслимое.
С мостика эсминца «Карл Маркс», из репродуктора:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Мурашки по телу! Это даже не песня, а крик!
…Таллинн окружен! 7 августа немецкие войска рассекли пополам нашу 8-ю армию и вышли на берег Финского залива в районе Кунды. Эту новость мы узнали 8-го утром во время погрузки угля, под «музыку» главного калибра крейсера «Киров».
В полдень снимаемся. В Кронштадт. Там нам поменяют пушки: на две наши «иностранки» осталось десять фугасных снарядов и болванки учебные.
Гриша привел штурмана, лейтенанта с черным чубом:
– Георгий, – отрекомендовался лейтенант. («Жора», – подумали мы.)
Два транспорта грузятся в ковше. Боже, сколько же он, гад, народу накалечил! В порт на машинах и всяко прибывают и прибывают раненые. Небритые, глаза запали.
Идем. Впереди «Клюз» и «Ударник» с тралами, потом мы, главная сила конвоя (с десятью снарядами), за нами транспорты, шаланды, мелкие катера – все облеплено-увешано увечными, травмированными.
Ход, естественно, в час верста – только кустики мелькают, по поговорке. Едва приготовились у Наргена сделать правый поворот – «юнкерсы»! Группа. За ней – еще, еще. Идут низко, словно на посадку. И – пулеметно-пушечным огнем по надстройкам, по палубам, по ногам, по головам… Истошные крики. Раненые поднимают в небо костыли, культяпки. Наш огонь – мимо: уж очень низко летают!
– Перископ слева! – кричит Березкин.
– Орудие – левый борт!
Вдруг – черная копна взрыва выросла на том месте, где был перископ.
Видимо, германская субмарина с миной встретилась.
Снова «юнкерсы». Две бомбы. Нам!.. Нет, мимо. Вот он, фашист, на выходе из пике. Носовое Румянцева – хрясь! Снарядом-болванкой ему по хвосту!
О, как они, фрицы, хорошо умеют нырять! Это вам, сволочи, за раненых на пароходах, за «Иманту»! Еще не так вас будем колотить, погодите!
Две «Чайки» (И-15), родные «этажерочки» встречают нас, покачивая крыльями. Толбухин маяк открылся. Дошли!
…Издавна на флоте о командире корабля, о талантах его судят по швартовке, постановке на бочку и якорь.
Наш Гриша… Нет, он, по-моему, в этот раз превзошел всех командиров: с каким шиком он, бросив якорь (там, где надо), пролетел впритирку мимо стоящего эсминца, дал задний и, аж присел «Вирсайтис», остановился в тридцати сантиметрах от стенки. Приготовленный Цирулисом кранец, для смягчения удара, не понадобился. Молодец, грузин!
Скребки – в руки! Сурик, старый кузбасслак. Едкая пыль обволакивает нас под корпусом, разъедая кожу на лице. Маслопупы в машине ковыряются, рабочие морзавода крепят на баке и на юте площадки для новых стомиллиметровых орудий, а еще будут две сорокапятки, пушка-автомат тридцатисемимиллиметровая. Во! Теперь, простояв недельку в доке, мы будем больше похожи на боевой корабль. А то новый штурман Жора признался, что он, когда увидел в Таллинне «Вирсайтис», подумал: «А это что за пароход?»
29 августа. Вышли из дока и… при выходе из гавани нос в нос встретились с крейсером «Киров», он шел в сопровождении двух эсминцев. Пассажиры – сухопутные, гражданские на борту. Неужели… Таллинн пал? И это – все, что осталось от флота, самого сильного в Союзе? Только дней через десять мы узнали от ребят с миноносцев подробности перехода – как шли по минным полям, под непрерывными ударами вражеской авиации (нам было в сто раз легче).
Не погиб, жив, несравненный, как поется в песне, Балтфлот! И он еще себя покажет.
Куда мы идем? В Ленинград? Зачем? Чайки барражируют над Маркизовой лужей. Морской канал. У каменной отсыпи – грозная громада линкора «Марат».
И может, это редкость в истории Ленинграда – днем разводят мосты, пропуская нас. На набережных любопытные. Ох, не на парад корабли вошли в Неву, не на праздник…
В темноте подошли к Понтонной (двадцать с лишним километров от Ленинграда). Катер ЗИС по корме. Гриша:
– Сигнальщик! Спроси в мегафон: куда топаешь, сороконожка? (Я повторяю слова командира, он не терпит никакой редакции своих приказаний.)
– Я командир отряда, Чероков, – ответили из темноты.
Командир отряда приказывает немедля продвинуться вверх по реке в район Корчмино и оттуда открыть огонь по Ивановскому, куда прорвались уже немцы.
Все окрест осветилось вспышками наших новеньких соток! Мы так близко подошли к позициям немцев, что на наш огонь они сразу же ответили… минометным огнем (тоже небывалый в истории случай).
Мины с противным визгом перелетают через нас, и их квакающие разрывы слышны у противоположного берега. Угомонили мы тех минометчиков. Утром – отходим вниз, к заводу на Понтонной. А с заводского причала:
– Не подходи! Стрелять буду!
Что такое? У нас приказание… А это, оказывается, охранница… Прямо на мостик направила свою двустволку. Увещевали. Ни в какую!
Тогда Гриша, в шутку:
– Носовое орудие – на правый борт!
Яша Румянцев принял игру, разворачивает длиннющий ствол прямо на ретивую тетку. Но не такие ленинградки, чтоб убояться какой-то стомиллиметровки!.. В общем, если бы не подоспел ее начальник, пальнула б заполошная тетка из ружья по мостику.
Кроме сигнального и рулевого дела я – пулеметчик. Мой «Виккерс», родной брат нашему «Максиму», укреплен на правом крыле мостика.
Меняю охлаждение – воду с глицерином, смотрю, как там у меня со смазкой замка, и, сам не помню, как это случилось, – скользкий, масляный замок совсем неслышно – шух за борт… В жар и холод бросило меня. Это же трибунал! Рядом – Иван Федорович, комиссар:
– Ты чего? На тебе лица нет.
Я доложил: так, мол, и так.
– Ты никому об этом не докладывал еще? Успокойся. На будущее наука. Сегодня эту рухлядь, – он кивнул на пулемет, – стащим в заводской металлолом, а нам, взамен «Виккерсов», поставят новенькие ДШК. Отличное оружие!
А меня колотило всего до самого вечера. Пришли и стали на огневую позицию у поселка Свердлова эсминцы «Строгий», «Гордый», «Славный». У Невского лесопарка притулился «Стройный», канонерская лодка «Красное знамя», канонерки (бывшие самоходные баржи-грунтовки) «Зея», «Ока», «Сестрорецк»…
