Рахит

Не думайте, что он долговязый великан – просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.

– Залазьте, – Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. – А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил – в войну поиграем. Мамка разрешила.

– А парашут есть? – осведомился Валерка. – Высоко падать, если что.

На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.

– Здесь и спать можно, – похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.

– Была нужда, – отмахнулся Вовка. – У меня кровать есть.

– Я, когда женюсь, с женой буду спать, – заявил Халва.

– А я женюсь на дикторше из телика, – поддержал тему Вовка.

Я обиделся – телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.

– Я вообще жениться не собираюсь, – сказал я. – А девчонок буду лупить, где не встречу.

– Ты ещё маленький, – сказал Халва, – и ничего не понимаешь.

– Сам ты маленький, – оборвал я его.

Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.

– А пойдемте, ходы в снегу рыть, – предложил Валерка.

Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.

– Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал – весной работы меньше будет.

– Не, – предложил я. – Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём – телик посмотрим.

Телевизор – аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.

Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:

– Шёл отряд по берегу, шёл издалека…

Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:

– Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…

Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет – обедать зовёт.

– Продолжайте, я сейчас.

За столом усидеть не было сил – на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.

Отец увидел, подивился и похвалил:

– В жизни всегда так бывает – кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать – лопата от тебя не уйдёт.

Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит – прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:

– Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…

Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.

– Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…

Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.

– Смотри, как она меня лупит, – сквозь рёв жалуюсь я. – У меня даже один глаз выпал.

Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:

– Уроки учить мешает.

– Следая. Не лезь, – мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца – уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.

– Вон он, ваш командир – под кроватью хнычет, – сказала мама.

После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.

– Плюнь и растери.

Разделся, лёг отдыхать перед сменой.

– Толик, айда бороться.

Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые – всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.

Отец:

– Тащи книгу – почитаем.

С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:

– Давай поспим.

Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта – чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди – а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал – видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся – мама позвала:

– Толя, собирайся в баню.

Зимой баню топят редко – в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор – как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.

– С девчонками не пойду, – заявил я.

– Я тебе не пойду, – мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.

Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.

Люся:

– Да он уж большой, чтоб с нами ходить.

Мама:

– Помоете, не сглазит.

Нина:

– Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.

Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится – больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её – сестра всё же, и не всегда она со мной дерётся, иногда защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку в бане, я плескался водой на девчонок.

Сестра:

– Чё сидишь, как барин – кто-то тебя мыть будет.

– Смотрю, – неопределённо ответил я и тут же пожалел.

– Смотришь? – Люся придвинулась ко мне. – Смотришь?

И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел.

Нина вступилась:

– Люська, ты что сдурела?

Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры, потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.

4

К соседям Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.

– Езжай туда, откуда приехал, – заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. – Ты мне больше не сын.

За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:

– Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт – по себе знаю.

Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с медсестричкой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.

– Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила – поезжай, мать повидай. Дома, веришь ли ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь, даже лица её вспомнить не могу.

Поучал гостя:

– Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь – это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала – такая для жизни нужна.

Судьба первого Володькиного брака была решена. Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.

5

Среди ночи взлаяла собака – пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки – Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке.

– Брось топорюгу, давай поговорим, – предложил отец.

Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:

– Заходи, коль не боишься.

Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились…

Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля – младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины – мама с тётей Марусей. Мы – Люся, Коля и я – сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.

– Чего он там? – спросила сестра.

– Из-за Володьки, – покривился Николай.

Николай – старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.

– Я не понимаю, – пожала плечами сестра. – Чего этим взрослым не хватает?

Николай виновато потупился – наши родители свои скандалы к ним не носят.

6

А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну – то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.

У тёти Груши трое детей – Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон – ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты – разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный – торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь – говорили знатоки.

Николай дал мне задание:

– Всех ребят собирай к магазину – покатаю.

Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти – так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём – Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:

– У нас свадьба!

Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться – с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов – кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп – разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее – казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо – тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл – на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.

– Что с твоей рукой? – спросил я.

– Кажется, сломал.

Остальные хохотали. А если не сугроб – было бы до веселья?

7

Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле – вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом – и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды – заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи – не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть – хоть целый город под снегом, было б желание.

Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём – звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит – э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь – под ногами верхушки деревьев.

Дом Ершовых занесло под самую крышу – гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают – прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно – вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли?

Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт – запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может….

Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся – Виктор Ершов!

– Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем.

Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками – для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали – они там целуются. Вполне возможно – Ёршик многим девчонкам нравился.

8

Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе – прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот – ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.

– Толька, – спрашивает Ломян. – Тебе сколько лет?

Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться – почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ – и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?

– Так и…

– Шесть, – осторожно начал я и добавил. – Седьмой пошёл.

Ребята переглянулись и весело расхохотались.

– Что я говорил! – ликовал Ломян. – Он и в прошлом году также отвечал.

И повернулся ко мне:

– Шесть-седьмой иди домой.

Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг – ненавижу и презираю его.

– Толяха, пойдём играть в хоккей, – это Славка Немкин позвал.

Лява авторитет на улице – его многие боятся.

– У меня клюшки нет.

– Ерунда – на ворота станешь.

На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали – будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки – верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!

Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило – стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:

– Октябрьские!

Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось – не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная – чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт….

Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду – одна прячется, другая ищет. Контрольное время – полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы – наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал – нам выпало прятаться.

Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать – играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез – нужду справляет.

– Витёк, – спрашиваю. – Игра-то не кончилась?

– Толян! – удивился тот (а мне показалось, испугался). – Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.

Слышу спор неподалёку.

– Все.

– Не все – малька нет.

– Какого малька?

– Толькой кличут.

– Толька! – понеслось над болотом. – Вылазь, домой пойдём.

– Агарыч сиди. Врут они – найти не могут.

И следом:

– Шесть-седьмой не ходи домой – позовём, когда надо.

Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат:

– Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю.

– Не боись, Толян, сами получат, – это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.

И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.

– Всё! Время! – кричит Коля Томшин. – Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?

Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:

– Да здесь я, здесь.

Выползаю для форсу разведческого. Получилось – наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю – два раза подкинут, один раз поймают – и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник – поймал на руки, не без умысла, конечно.

– Молодец, заморыш.

Посадил на плечи. Кричит своим:

– Долги платим, братва!

Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.

– Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, – жаловались они. – Убить бы его надо.

– Потом как-нибудь, – пообещал Стадник. – А сейчас смотрите, как весело!

9

Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил:

– Зови парней, в войнушку поиграем.

Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:

– Тра-та-та-та…

Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:

– Бах! Бах! Пых! Пых!

И бросились в атаку.

– Окружай! – орал я. – Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!

Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом – для нас слишком круто.

– А, чёрт! – ругался русский партизан. – Патроны кончились.

– Ура! – ликовал я. – Хай, Гитлер!

И Вовка вторил:

– Сдавайся партизанин!

Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно – думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила – будь здоров.

Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался – мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел – так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.

– У меня ещё кое-чего есть, – похвастал Николай.

Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.

– Тут кое-что от настоящего пулемёта, – пояснил Томшин. – С самолёта снял, на аэродромной свалке.

Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:

– Давай поиграем.

– Давай.

Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.

– Мы в тачанке, – пояснил ситуацию Николай. – Вы – лошадей погоняйте, а я – белых косить…

Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:

– Ту-ту-ту-ту…

До темна бы играли – жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам.

– Ты пулемёт свистнул? – процедил сквозь зубы.

Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан – значит мог…

– Не я, – пропищал, наконец, не самое умное.

– Дознаюсь, – мрачно пообещал Томшин. – Пошли к твоему другу.

Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.

– Ты что, гад, делаешь? – Коля глаза округлил.

Вовка не готов был к ответу и сказал просто:

– Я думал, это магний – бомбочку хотел сделать…

И заревел, ожидая жестокой расправы.

– Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.

Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.

– А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…

Суровость Томшина растаяла.

– Ну, ладно. Отдавай, что осталось.

А мне:

– Ну, и приятели у тебя…

Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.

10

Потом ударили морозы – даже школьникам разрешили не посещать занятия.

– Люсь, почитай.

– Отстань.

– Ну, почитай.

– В ухо хочешь?

В ухо я не хотел. Помолчал и снова.

– Давай поиграем.

Сестре некогда со мной возиться – она уборкой занималась.

– Погляди в окно – кто по улице идёт?

– Вон тётя Настя Мамаева.

Люся, подметая:

– Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.

– Ты что, дура?

Сестра погрозила мне веником.

– Гляди дальше.

Заметив нового прохожего, сообщил:

– Вон, Коля Лавров.

– Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.

Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:

– Дядя Боря Калмыков!

И хором с сестрой:

– Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.

Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла.

Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….

11

А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? – подумал я. – Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей – больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее.

В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе – они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте….

Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.

– Не унести, – сказал отец, увидев мой выбор.

Удивился, расставляя книги на свои места:

– Это тебе зачем?

То был «Капитал» Карла Маркса.

– Я думал, прочитаем и богатыми станем.

– Книги, – внушал отец, – самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать – целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать – жил такой.

Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:

– Ты не умирай, не умирай… Ладно?

– Дуралей, – отец ласково прижал мою голову к боку. – Все мы когда-нибудь умрём.

Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.

12

Дома не сиделось. У соседа дяди Саши Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал.

Я вышел за ворота:

– Кис-кис-кис…

Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил.

Я дальше отошёл:

– Кис-кис-кис…

Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал. Но и я не лыком шит – решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу – теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой хвостатый помощник в походах со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться.

Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло – сугроб прошёл мимо. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором.

Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Толю Агаркова – замёрз, и до весны бы не нашли. Дна не видно – чернота. Страшно стало – а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит….

Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной.

Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её под завязку снегом, то ли сверху затянуло настом.

– Была, братцы, ей богу, была, – чуть не плакал я.

Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам.

– Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь.

Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака.

– Серый, ты живой?

– Жив пока, – голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили.

– Бежим, папка дома, он поможет, – предложил я.

– Ты беги, зови, – рассудил Юрок. – Я здесь постерегу – мало ли чего…

Я рванул со всех ног, но у крайнего дома меня остановил дед Ершов:

– Куда бежишь, пострел?

– Там такое… – и я всё, торопясь, рассказал старику.

Он снял с крыши сарая рыбацкий шест:

– Показывай.

Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо.

– Эй, там, вылазь потихоньку…

Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.

– Дальше не могу, – застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, – назад тоже.

Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.

– Шапка там осталась, – радовался спасённый. – Весной поищем. А не найдём, не жалко – всё равно старая.

13

Попала на глаза нужная доска – я такую давно искал. Размышлял – стащить или спросить? Украсть – совесть замучает. Спросить – а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился.

– Эту? Зачем? На автомат? Бери.

Поспешил к Николаю Томшину:

– Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста.

Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.

– Как раз под твой рост.

Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт – ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится.