Мона была кассиршей в супермаркете, и всё было супер, если бы ей не платили за это гроши. И если бы ей просто платили за это гроши, то это ещё полбеды, потому что основная беда заключалась в том, что деньги – вот они, в кассе, их можно потрогать, пощупать, а взять нельзя. Руки у нее никогда не чесались, хотя некоторые у них промышляли, и Мона об этом знала.

Тоскующим взглядом она провожала покупателей, которые брали много. "А вот я, – говорила она им мысленно, – не могу себе этого позволить". Или: "Ну куда ты, куда набрал целую тележку, даже ещё с деликатесами, это ж вся моя зарплата за месяц здесь, в одной твоей тележке".

"Какая несправедливость, – этот вывод о своей жизнедеятельности преследовал Мону, и ничего она с этим не могла поделать". Несправедливым было всё: и то, что она работает здесь, и то, что у других деньги есть, а у нее нет. Более несправедливой, чем эта работа, могла быть только работа в банке, потому что там денег больше, а взять из нельзя.

Когда покупатели расплачивались карточками, и деньги утекали, минуя ее его прохладные руки, она стоически, но голосом, пропитанным болью, как бы говорила им след: "Так куда ж вы утекаете от меня, куда…". Провожала она их взглядом, как улетающих в небо журавлей.

Так бы она и тосковала от зарплаты до зарплаты, если в один пятничный, невыносимый вечер не случилось почти что чудо. Мона как раз собиралась уходить и сдавать кассу, как вдруг из-под кассы высунулась черная рука, да так, что Мона едва не вскрикнула от испуга. Но потом внутренний голос сказал ей: " Тихо, тсс! Бери баблишко и дуй отсюда".

Мона огляделась по сторонам, ей было немного стрёмно брать деньги, как-то это было странненько, нелогичненько. Но деньги, достающиеся даром, затуманивают рассудок. Поэтому с мыслью: "А что я теряю?", Мона протянула свою милую ручку к черной руке, которая торчала из-под кассы, рука разжалась и выпустила, как банкомат, в ее руку банкноты.