Buch lesen: «Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак»

Schriftart:

ISBN 978-5-4483-7417-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

По приезде в Прагу я устроился охранником в аптеку – чтобы, имея доступ к сильнодействующим препаратам, уйти из жизни. Когда захочу, и не тратя лишних усилий. Усилия мне в лом, так как в живых я числюсь лишь номинально. На самом деле я мёртвый. Мёртвый гот по имени Прозорливый Идиот.

Мой друг, наделяя меня этим именем, сказал:

– Звучит, конечно, не совсем готически, но готично.

Я спросил:

– А в чём разница?

Он ответил:

– «Готично» – выражает эмоцию, как слово «классно», например, а «готически» – обозначает стиль. И неизвестно, что прикольнее. Моё имя тоже нельзя отнести к готическим – Дикий Зилло – в переводе – «Усердно Дикий», но мне оно нравится. Особенно в укороченном варианте – Ди Зилло. А если бы я был Мерлином – так звали волшебника – героя кельтских народных преданий – это меня бы напрягало.

– Меня напрягает Прозорливый Идиот, – честно признался я. – Ди Зилло звучит как производное от Дизеля, и в этом чувствуется драйв. А тут…

– А тут прямая ассоциация с фильмом Алекса Пройаса «Ворон». Ты же не будешь спорить, что все вороны мудрые и прозорливые, а магические – в особенности. А что касается драйва, то прослушай сольный альбом Игги Попа «The Idiot». Вот уж где настоящий драйв!

Что касается фильма «Ворон», то кто ж его не смотрел и кто не знает, – исполненная мрачной поэтики кинематографическая история парня, восставшего из мёртвых, чтобы отомстить за свою смерть и убийство подруги, самым загадочным и страшным образом повлияла на судьбы создателей ленты. Один из актёров получил тяжёлые ожоги, другой серьёзно поранил руку, писавший о фильме журналист попал в автомобильную аварию, оформитель сошёл с ума, но апофеоз кошмара – прямо на съёмочной площадке был застрелен исполнитель главной роли – Брендон Ли – сын знаменитого Брюса Ли, погибшего при похожих обстоятельствах за двадцать лет до этого.

Об Игге Попе я понятия не имел. Поэтому полез в Интернет, откуда узнал – на данный момент Игги Поп – ехидный старикашка, этакий дедушка-торчок, повёрнутый на психоделии, и прячущий под маской придурковатости порочность, являющуюся его сутью. В молодости он сделал всё, чтобы смешать с грязью благоуханные шестидесятые. В его активе выступления с разрезанием вен, полумифические истории о мастурбации на сцене, несовершеннолетние группиз – и всё это под бессмысленные вопли и провокативно грязные тексты, положенные на рваные аккорды.

При следующей встрече я сказал другу:

– Твой Игги Поп мне отвратителен. Давай я лучше буду Прозорливым Крейзи.

Ди Зилло внимательно на меня посмотрел.

– Идиоты плачут, кретины же никогда не проливают слёз.

Он знал, о чём говорил. Мы ведь и познакомились с ним при обстоятельствах, когда он ещё не был готом Ди Зилло, а я плакал. Стоял на обочине дороги и, глядя на сбитого машиной у меня на глазах Элая, плакал. Он был моим любимцем – чёрный терьер Элай, хотя и Милу я тоже любил – его подругу. Она погибла зимой – провалилась и не смогла выбраться из проруби, образовавшейся в результате того, что в нашем пруду пилили лёд – отец захотел построить ледяной дворец. Трагедия произошла, скорей всего, поздним вечером или даже ночью, и мы долго пребывали в уверенности – Мила, испугавшись фейерверочной канонады, убежала и не может найти дорогу домой. Искали, прочесывая округу в радиусе двадцати километров. А весной, когда растаял лёд, обнаружили в воде её труп…. Теперь погиб Элай. И тоже по вине людей. Сбившая его машина даже не остановилась, а о себе я и не говорю – идиот! – пересекать шоссе с собакой, не взяв её на поводок!

– Мёртвая? – услышал я голос. Обернувшись, увидел подростка примерно моего возраста, – в некотором отдалении стояли высокий парень с рюкзаком на спине и нагруженная тяжёлыми сумками женщина.

Я кивнул.

– Стой здесь, я сейчас тележку приволоку, – сказал подросток и побежал по дороге, ведущей к садовым участкам, располагавшимся на берегу водохранилища.

Внезапно он затормозил, вернулся и, забрав у женщины сумки, возобновил движение в прежнем направлении. Женщина и парень с рюкзаком двинулись следом.

Появился он минут через десять, толкая перед собой низкую тележку, представлявшую собой поддон из плохо оструганных досок на четырёх колёсах. Элай был большой – на поддон едва поместился, я даже подумал, – а не созвониться ли с охранниками, – им оттранспортировать мёртвую собаку на расправленном брезенте не составило бы труда. Но обидеть своего добровольного помощника, – нет, тогда это было невозможно. Как невозможно представить себе ту ситуацию сейчас, когда шестисоточные садовые участки и обширные богатые поместья окончательно оказались в двух различных мирах, в двух разных планетарных системах. Сейчас можно жить по соседству, имея линией разделения лишь узкую асфальтовую полосу дороги, видеть по временам один загородный горизонт, восход и заход солнца, можно даже симпатизировать друг другу, но никогда не сделать шага к сближению, подчиняясь группирующей инерционной силе отдельных магнетических систем и холоду космического пространства между ними.

Подросток схватился за длинный металлический прут с крюком на конце, цеплявшим тележку.

Я сказал:

– Нам туда.

И взмахнул рукой, указывая направление.

– А я знаю, – отозвался он. – Я тебя часто на берегу канала с собакой видел. Знаю, откуда ты приходил и видел куда уходил. Ну что, поехали? Я буду тянуть, а ты иди сзади, поддерживай лапы своего пса, чтобы по земле не волочились. Ну, и давай, что ли познакомимся?

– Давай, – сказал я. И назвал своё имя.

– А я Кирилл. – Он протянул мне руку. И я её пожал.

– Элай погиб, – сообщил я охранникам, встретившим нас у ворот. – Машина сбила.

– Номер запомнил, марку, цвет? – засуетился один из них по фамилии Миронов. – Сейчас догоним!

Я покачал головой.

– Не надо. А где Коновалов?

– Отошёл. Сейчас будет. А зачем он тебе?

– Хочу, чтобы он насчёт похорон распорядился. Яму надо выкопать в лесу, у большого дуба, рядом с могилой Милы.

– Так я и сам могу распорядиться, – пожал плечами Миронов. – Эй, Амиджанов, поди-ка сюда!

Глядя на послушно семенящего к воротам рабочего-таджика, Кирилл сказал:

– У вас тут прямо как в армии, всех по фамилии называют. У тебя что, отец генерал?

– Нет, – ответил я. – Просто так повелось.

Повелось, а вернее, началось это, конечно, не просто так, а с приезда в нашу усадьбу англичанина мистера Монкриффа, приглашённого моим отцом на обед. Мистер Монкрифф был учителем каллиграфии в частной школе, где я учился. Выбрав его предмет исключительно как альтернативный нудным урокам английской литературы, я вскоре втянулся в увлекательный процесс изображения на бумаге букв готического шрифта и замысловатых виньеток в стиле старинного саксонского письма. Монкриффские же изысканно-точные росчерки, выполняемые золотым, с косым срезом паркеровским пером, паркеровскими чернилами на отличной мелованной бумаге, по-настоящему меня восхищали. Отец пригласил учителя каллиграфии к нам на обед исключительно потому, что тот был англичанином, – всё английское тогда входило в моду, – и тоже готов был им восхищаться как наследником и продолжателем культурной европейской традиции. Но мистер Монкрифф отца разочаровал. Во-первых, своей несветскостью – не проявил никакого интереса к строящемуся конному манежу – в конюшню, правда, зашёл, повертел головой, но ничего не сказал. А во-вторых, мещанской прагматичностью – в Россию приехал только из-за денег, – хочет побыстрее расплатиться за небольшой, на четыре спальни домик в Дитчлинге, считает себя лишь искусным каллиграфом-подражателем, и не скрывает от своих учеников – на то, чтобы стать настоящим профессионалом, уйдёт вся жизнь.

И всё-таки кое-какую ценную информацию отец в процессе общения с англичанином почерпнул. В частности, тот сообщил, что на Британских островах прислугу называют только по фамилии, никогда по имени – это считается дурным тоном. Только по фамилии.

– Я понял, зачем они это делают, – объявил отец после того, как гость покинул наши пределы. – Увольнять легче. Трудно уволить парня, которого ещё вчера называл Юра, или даже Юрок. А так, – Коновалов, с сегодняшнего дня ты свободен. Надо и у нас такие порядки завести.

Когда мы шли с Кириллом от ворот, к нам подошёл тот самый Коновалов – начальник службы охраны и сообщил, что тренер по теннису уже приехал и дожидается меня на корте.

К прислуге тренер по теннису приравнен не был, поэтому называть этого подтянутого седовласого восьмидесятилетнего джентльмена следовало по имени, отчеству – Ахмет Хайруллович. Тем более, что он – татарин по национальности возглавлял в советское время, имея дипломатическое прикрытие, шпионскую сеть в Турции, и коротал время между раутами на лучших теннисных кортах средиземноморского побережья бывшей Османской империи.

– Мехраба! – приветствовал он меня.

– Это «здравствуй» по-турецки, – шепнул я Кириллу и ответил: – Мехраба!

– Твой друг? – Ахмет Хайруллович окинул Кирилла лучистым взглядом профессионального разведчика.

– Да, – сказал я.

– Тоже теннисист?

– Нет, – сказал Кирилл.

– Но, наверняка, сочувствующий?

– Сочувствующий.

– Ну раз так, – тренер показал в улыбке слишком белые и слишком ровные для его возраста зубы. – Займёмся сегодня ударами по гантели.

Я знал, – он ненавидит это упражнение также как и я. Только я по причине нудности – в лом было тупо бить по головке гантели как по мячу, опираясь на правую ногу и следя за тем, чтобы бьющая рука была немного отведена и повёрнута внутрь в плечевом суставе, несколько согнута в локтевом суставе и приведена в лучезапястном. А он по причине старческой немощи – в лом было стоять, то опуская гантель до уровня коленей игрока, то поднимая до уровня пояса, то ещё выше – до плеча. Следя за тем, чтобы головка располагалась от носка опорной ноги обучаемого на расстоянии двадцати сантиметров.

Передоверив ненавистный снаряд не посмевшему от него отказаться Кириллу, Ахмет Хайруллович позволил себе сорокаминутный отдых. Удобно – нога на ногу – расположился в плетёном кресле и лишь покрикивал:

– Дриблинг давай, давай дриблинг! Не закреплён лучезапястный сустав, слышишь, закрепи! Центром бей, слышишь, бей центром струнной поверхности! Не опускай сильно ракетку! Не верти рукой, разгоняйся в плече! А ты ровнее держи, слышишь, не егози туда-сюда, вверх-вниз, поспокойнее!

Зато потом он вознаградил нас, дав мастер-класс в части резаных ударов у стенки. Попутно объяснял, – удар в высокой точке требует тщательной отработки, его наносят всей рукой от плеча, кисть жёстко закреплена, нельзя резко приседать или распрямляться.

Кирилл попробовал, и него получилось. Это удивило и восхитило тренера, предложившего ему прийти на следующее занятие, которое состоится через два дня, в среду.

– Всё равно не сегодня-завтра тебе потребуется партнёр, – объяснил он, обращаясь ко мне.

Я кивнул. Потом повернулся к Кириллу:

– Ты завтра приходи. Утром, сразу после завтрака. Придёшь?

– Приду.

Утро следующего дня началось для нас с посещения могилы Элая.

– Этот лес тоже ваш? – спросил Кирилл, оглядывая высокие стволы сосен, елей и лиственниц, обступивших широкую ровную поляну со столетним дубом посередине – почти полым – вместо сердцевины огромное обугленное дупло, – но упорно продолжавшим зеленеть.

– Да, – ответил я. – Отец взял десять гектаров леса в аренду на сорок девять лет. С условием не вырубать и ничего здесь не строить. Лишь чистить и охранять.

– От кого охранять, от деревенских? – в голосе моего гостя чувствовалось напряжение.

– От них тоже, – сказал я, сохраняя невозмутимость. – Кто-то же ведь поиздевался над дубом, выжег ему сердцевину.

– А может это молния ударила?

– Может и молния. Только любителей поджигать лес хватает. Ещё свалки устраивают и вообще…

– А вообще-то не очень-то вы лес чистите, – в глазах Кирилла плясали насмешливые злые огоньки. – Вон какой бурелом, видишь?

– Ну и что? – я посмотрел в направлении его вытянутой руки – там за деревьями действительно виднелось что-то похожее на большую кучу валежника. – Нормальный лес так и должен выглядеть. Вон, в Австрии освободили леса от завалов, превратили их, можно сказать, в парки, и оттуда ушло всё зверьё. А у нас здесь и зайцы водятся, и лисы, лоси и даже кабаны.

– А что у вас ещё есть, кроме зверья?

– Ещё бассейн есть – можем искупаться, и пруд есть – можем рыбу половить.

– Это пруд, где твоя вторая собака утонула? Зимой. Ты рассказывал.

– Да.

– Большой?

– Пойдём, сам увидишь.

Это был, конечно же, не пруд в привычном понимании этого слова, типа, – большая лужа с пологими, заросшими камышом и осокой берегами. Это был причудливой формы искусственный водоём, над дальней оконечностью которого нависала терраса, покоившаяся на мощных бетонных опорах, облицованных серым норвежским гранитом. В такой же гранит были одеты берега, и им же был отделан цоколь нашего большого дома, продолжением которого являлась эта самая терраса, уставленная плетёной мебелью и терракотовыми горшками с экзотическими растениями типа магнолий и олеандров. Она мыслилась как площадка для ловли форели прямо в домашнем халате по утрам. Или по вечерам – во время дружеской попойки, когда каждый гость мог попытать рыбацкое счастье, стоя или сидя с удочкой у низкой мраморной балюстрады. Форель, как известно, любит быструю проточную воду, и для обеспечения постоянного её круговорота был сооружён искусственный водопад – высотой чуть ниже крыши дома, с подсветкой. Понуждаемая мощным насосом вода днём и ночью низвергалась с вершины каменной горы, омывая выступы искусно уложенных базальтовых глыб.

Форель, правда, так и не прижилась, как и молодь стерляди и других осетровых, которую отец запустил в водоём щедрой рукой вместе с карасями. Вот караси одни и выжили, став жирными и почти ручными.

Кирилл поймал шесть рыбин, каждая – не менее килограмма, и, унося улов домой, выглядел очень довольным – даже пообещал показать мне свои рыбные места на канале.

Впрочем, я ошибся – не на канале, а на водохранилище в районе затона, отделённого от основной водной магистрали полуостровом, покрытым невысокими деревьями и кустарником. Вот напротив этого полуострова мы с Кириллом на следующий день и расположились, имея намерение вытащить хотя бы одну из тех больших щук, что «гуляли» вокруг деревянных мостков, распугивая мелкую рыбёшку. Мостки были старые, щелястые, доски на них кое-где и вовсе обломились, и Кирилл встал на колени, предложив мне сделать то же самое. Наклонившись, я увидел сквозь большую щель, как в столбах света, уходящих в глубину, неторопливо кружат мальки. Кружили они так недолго, – стайка вдруг резко метнулась вверх, за нею, словно от глотка, образовалась широкая воронка и мелькнула длинная тень. Это охотилась щука.

– Видел? – спросил Кирилл.

– Видел, – отозвался я, поднимаясь. – Думаешь, сумеем такую поймать?

– Уверен, – он выпятил подбородок. – Давай, забрасывай!

Забрасывали мы впустую довольно долго. Солнце уже стояло в зените, над водой, делая внезапные повороты, парили стрекозы, от примятой травы шёл густой, пряный запах. Мы успели съесть бутерброды и фрукты, захваченные из дома, – как вдруг леска моего удилища, скользнув по кругам, расходившимся от упавшего в воду живца, стала уходить в глубину. Да так, что через пару секунд от неё ничего не осталось, и застрекотала катушка, быстрее, ещё быстрее… Я не успел сообразить, что происходит, видел только, как леска, вспарывая поверхность воды, убегает от мостков всё дальше, и знал, что её необходимо остановить. Притормозил катушку рукой, и словно целое водохранилище потянуло меня на себя. Катушка резко дёрнулась, и я упал в воду. Почти в то же мгновенье лопнула леска, хлестнула назад и запуталась у меня в волосах, оцарапав лицо.

– Сорвалась, зараза, – сказал Кирилл, помогая мне выбраться на берег. – А у тебя лоб поранен. Кровь идёт. Надо рану обработать. Пойдём к нам.

Их участок располагался недалеко от берега, в ряду таких же, разделённых металлической сеткой и покосившимся штакетником шестисоточных наделов. Домик на два окна, выкрашенный в ярко синий цвет, серый скворечник уличного туалета, парник, сооружённый из старых, с шелушащейся краской оконных рам, – остальную площадь занимали овощные грядки и ягодные кусты. Домик был крошечным, и вопрос о пристройке в виде терраски стоял так остро, что мать Кирилла, намазывая мне лоб йодом, не переставала обсуждать его со своим старшим сыном. Тем самым высоким парнем с рюкзаком на спине, что стоял в тот проклятый день на обочине чуть поодаль от меня и от мёртвого Элая. А она была той самой женщиной с сумками.

– Ну и зачем тебе эта терраска? – он демонстративно не обращал на меня внимания.

– Ну как же, – её рука с ватным тампоном дёрнулась, причинив мне боль. – У всех есть терраски. А под ней надо погреб вырыть. У всех есть погреба, только у нас нет.

– Ну и что ты будешь там хранить? – он явно еле сдерживался. – Десять банок солёных огурцов, столько же банок с вареньем и мешок картошки?

– Да, – она горестно покачала головой. – Больше-то вряд ли мы в этом году соберём. Эх, нам бы землицы побольше!

– Ишь, чего захотела! – лицо её старшего сына побелело от ярости. – Расхватали землицу! Нефть, газ, золото, поля, леса – всё расхватали! – он ткнул в меня пальцем. – Такие, как этот!

– Но это же не он, – заступился за меня Кирилл. – Это же его отец подсуетился.

– Вот я и говорю, – интересно было бы узнать, каким, таким образом его отец стал богатым!

Каким образом разбогател мой отец, я знал. Всё началось с далёкого теперь уже тысяча девятьсот девяносто второго года, когда к нему, работавшему начальником отдела в Научно-исследовательском институте био-пищевых технологий, пришли люди и попросили помочь в организации водочного производства в помещении бывшего коровника, который ранее принадлежал подмосковному совхозу «Ленинский путь». Тогда многие так делали – сарай в чистом поле, старое, списанное оборудование, вода – в лучшем случае пропускаемая через картонные фильтры, бригада украинских рабочих и цистерна ворованного спирта, – обходились даже без бутылочномоечной машины – все равно выпьют – с мухами, песком и осколками стекла. Кто навёл на него этих людей, отец не знал, но, используя свои обширные связи, им помог, заодно оказав услугу директору Мелитопольского винного завода, мечтавшему избавиться от излишков оборудования не без пользы для своего кармана. Оттуда же из Мелитополя была пригнана первая цистерна ворованного спирта. Потом ещё одна, и ещё… И вот уже спиртовой поток течёт откуда только можно в Московскую область и в прилегающие к области регионы, где, что ни день, открываются новые подпольные цеха. Отец, распрощавшись с должностью в НИИ, обзавёлся оружием и, очертя голову, ринулся в нелегальный водочный бизнес – дело, требовавшее попервоначалу работы на износ и смертельно опасное. Чего стоит история с осетинской мафией, контролировавшей всё производство палёной водки в республике, которая больше ничего и не производила. Отец, подвыпив, постоянно к этой истории возвращался, – рассказывал, как их – пятерых москвичей вызвали для проведения второго тура переговоров (первый тур в Москве закончился безрезультатно) в город Алагир, и как в живых остался только он один. «Самолёт взлетел из Минеральных Вод», – жёсткая линия отцовских губ становилась ещё жёстче. – «И когда лёг на крыло, я увидел внизу ленту дороги, ведущей на Ростов, всю забитую фурами с осетинской водкой. Это было похоже на колонну немецких танков, идущих на Москву. И тогда я решил, – мы обязаны выстоять». Он и выстоял, превратившись в одного из королей подпольного водочного бизнеса, ставшего полулегальным после вхождения в дело глав администраций, крупных милицейских чинов, церковных иерархов и политиков. Один из них – самый яркий и скандальный – даже дал согласие на то, чтобы его фамилия стала водочным брэндом. Этот брэнд отец зарегистрировал на своё имя, ежемесячно отчисляя политику процент от продаж. По-настоящему же он отошёл от левых дел, когда вознамерился попасть в качестве депутата в Государственную Думу, тогда – ссыпал в одну груду свою добычу, опустил на мачте чёрный флаг, сошёл на берег и повесил над камином пиратский топорик. Тем более, что камин к тому времени у нас уже был. Вообще, планы отца, когда он заполучил земельный участок в четыре гектара, расположенный рядом с Истринским водохранилищем (плюс десять гектаров леса, взятого в аренду), были грандиозны. Он хотел, чтобы удивление вызывала не роскошь – к ней уже успели привыкнуть – а сочетание комфортабельных построек с уединёнными, застланными цветами полянами, водоёмами и лесами с множеством диких зверей. Крышу дома он видел стеклянной, с зимним садом под ней, а стены должны были иметь особое устройство, с помощью которого кровля могла поворачиваться вслед за движением солнца. Денег он точно не пожалел бы, просто осуществить эту его безумную идею не нашлось охотников. Дольше всех носились с какими-то чертежами алчные итальянцы – отец и сын Абандано из Милана, но и они отступились, посоветовав присмотреться к творениям архитектора Трезини, по проектам которого был заложен Кронштадт, Александро-Невская лавра, выполнена часть планировки Васильевского острова, выстроен Летний дворец Петра Первого в Летнем саду. Отец Трезини отверг, так как к тому времени присмотрелся к молодой красивой архитекторше – поклоннице так называемой калифорнийской школы, основу концепции которой составляла идея непрерывности архитектурного пространства.

Кстати, об идеях. Кирилл, провожая до дома меня, срочно ретировавшегося из враждебных шестисоточных пределов, сообщил, что его брат исповедует коммунистические идеи, являясь членом организации под названием «Авангард революционной молодёжи».

Добавил:

– Он ненавидит богатых

– А ты? – спросил я.

– А мне по фигу. Лишь бы человек был хороший.

Он потрепал меня по плечу. Я ответил ему тем же. А потом ладони наших рук соприкоснулись в звонком хлопке.

Вообще, то лето относится к светлым воспоминаниям моей жизни. Мы с Кириллом почти всё время проводили вместе, – играли в теннис, купались, ловили рыбу, просто гуляли, по вечерам осваивали новые компьютерные игры, случалось, и выпивали, сидя у пылающего камина, когда терзаемая ревностью мать уезжала искать отца, по её выражению «не вылезавшего из вертепов».

Семейные ссоры тяжки. Здесь нет законов и правил. Они не походят ни на болезни, ни на раны, скорее, на те кожные трещины, что не зарастают, потому что зарасти им нечем. Наоборот, каждое новое выяснение отношений заставляет края, покрытые коростой незабытых обид, кровоточить. Я понял это рано, и рано узнал, что ссоры моих родителей сопровождаются не только оскорбительной бранью. Однажды, подходя к дому со стороны теннисного корта, я услышал голоса – хриплый и злой – отца, и матери – тревожный, умоляющий. Они надрывались, силясь перекричать рёв искусственного водопада.

– Я этого не говорила! – оправдывалась она.

– Врёшь! Врёшь! – кричал он. – Ты намекала, сука!

– Это не так. Я только хотела…

– Намекала!

– Выслушай, пожалуйста… – умоляла она.

– Нет, это ты выслушай! Моя личная жизнь тебя не касается! Хочешь, кричи, хочешь вой, понятно? – несколько слов утонуло в шуме падающей воды. – …запомни раз и навсегда, я буду спать с кем захочу и когда захочу!

– Подлец!

Я вышел из-за большого валуна и увидел их фигуры на террасе, окаймлённой по периметру разноцветными лампочками подсветки, в этот миг рука отца взлетела к лицу матери, – механизм водопада как раз замолк, переключаясь на другой режим, – и во внезапной тишине раздался звук пощёчины. Мне показалось, он рассыпался по водной глади множеством отголосков, которые слились с женским плачем.

Отец ушёл – здоровый, процветающий мужчина, весь в обаянии шика общения накоротке с сильными мира сего, высоких ставок в казино, членства в «Покерном клубе», второй бутылки и четвёртой сигары, шофёра, готового ждать хозяина всю ночь. А она осталась, сгорбленная как старуха несчастная женщина, у которой не было ничего, на что можно было бы опереться, – ни образования, ни профессии, ни настоящих друзей.

Боль матери передавалась мне. Но всё отступало, и эта боль тоже, когда, сидя в гостиной, казавшейся с её сияющими канделябрами, богатыми ореховыми панелями и наборным узорчатым паркетом гостьей из восемнадцатого века, я видел, как радуется всей этой роскоши мой друг, гоняя языком по стенкам пузатой хрустальной рюмки дорогой французский коньяк. Потом мы, уже порядком поднабравшиеся, валялись в шезлонгах на террасе и пили пиво под «злодейскую» музыку группы «The Cure», а заходящее солнце трогало последним лучом каменные глыбы водопада, и тень большого дома шагала на восток, упрятывая в темноту бассейн и теннисный корт.

Да, хорошее было лето. Я вспоминал его часто, осенью и зимой, находясь на занятиях в частной школе. Не в той, где преподавал каллиграфию мистер Монкрифф, а в другой, куда отец, – а его особенностью было то, что, раз приняв решение, он тут же его осуществлял, – меня перевёл, решив, что она престижнее. Школа была только для мальчиков, и её руководство строго следило за тем, чтобы учителя и наставники не вмешивались в конфликты между воспитанниками. Типа, наше дело лишь знания давать, к спорту приобщать и учить хорошим манерам, а все разборки – на уровень родителей, которые – один другого круче. По этой причине в школе царила самая настоящая дедовщина. Зачисленный в изгои из-за того, что был новеньким, я, не скрывая от матери множившиеся день ото дня следы побоев, не раз просил у неё помощи, намекая, – не плохо бы в Англию, как обещали. Но она, всегда бравшая сторону отца, неизменно отвечала, – потерпи до выборов в Госдуму, – когда отцу не надо будет объяснять общественности, почему сын получает образование не в России, тогда посмотрим. Отчасти она была права, – это сейчас ничего никому не надо объяснять, – хоть свиноферму в полном составе заводи на Охотный Ряд – а тогда общественность и журналисты ещё кое-что значили. В общем, не знаю, чем бы это всё закончилось, – думаю, нервным срывом точно, если бы не мой товарищ по несчастью – тоже изгой – из Краснодара. Над ним смеялись по причине того, что его отец завозил деньги в школу в мешках наличными, чуть ли не в мелких купюрах. Так вот он однажды приобщил меня к веществам особого рода, и я провалился в удивительное состояние, – все вопросы казались отныне получившими ответы, все проблемы решёнными, все сомнения и страхи раз и навсегда отброшенными. При этом отчётливо понимал – эта окончательность всего лишь самообман, кайф пройдёт, и из блаженного парения снова рухну в мир конфликтов, но рухну обновлённым, знающим за какой дверцей скрываются свобода и благодать, дающие силы не позволять собой помыкать. С того дня боялись уже не мы с краснодарцем, а нас – сильных своим единением и тем, что употребляли «благодать» в любом виде.

Кайф уступал место агрессии, и мы бродили по школе как хищники, готовые порвать в клочья каждого, кто встанет на пути. Домой я приходил, хватаясь за стены, и мать долгое время думала, что моё состояние вызвано переутомлением – целый день в школе, дорога занимает не менее часа, плюс автомобильные пробки. Когда же ей, не знаю уж каким образом, открылась правда, она кинулась к отцу, который, отмахнулся от неё, занятый более важным делом. К тому времени был построен крытый конный манеж – на крыше площадка для мини-гольфа – и он завозил в поместье лошадей. Четыре рысака, все англо-будённовцы, красавцы – огромные, с лоснящимися коричневыми спинами, густыми гривами и с тёмными удлинёнными пламенными глазами. Они быстро помогли мне избавиться от наркотической зависимости, так как сразу дали понять, что не собираются подчиняться слизняку, для которого натяжение поводьев – это лишь средство удержаться в седле. Впрочем, кони были настолько горды, независимы и мстительны, что от них доставалось не только мне, но и отцу, которого слизняком никак нельзя было назвать. Помню, однажды при исполнении вольта – вольтом называется движение лошади с наездником по кругу, – он резко и необоснованно усилил давление обоих шенкелей – шенкелем называется внутренняя сторона ноги всадника от колена до ступни – и жеребец по имени Реслинг немедленно ответил – в аллюре притёрся боком к стенке манежа. Специально. Чтобы пострадала нога наездника, зажатая между лошадиным крупом и шершавой каменной кладкой. После этого случая отец распорядился обшить манеж по периметру хорошо оструганными досками с наклоном, что придало ему вид огромной чаши с плоским дном и покатыми краями.

Прокладывать в лесу конные маршруты было отдельным удовольствием, которое, впрочем, испортила мать, вызвавшая меня, только, только научившегося орудовать топориком, для секретных переговоров.

– Ты знаешь, – она сощурила глаза, словно от яркого света, хотя в комнате было темно. – Я думаю, тебе надо привыкать думать о себе самому. Дело в том, что ты у отца не один. У него вообще несколько семей. Я выяснила это не так давно, а на прошлой неделе вообще имела счастье лицезреть одну из его любовниц и двоих её детей.

– Где ты их лицезрела? – спросил я.

– Неважно, – её голос задрожал, из глаз полились слёзы. – Это была настоящая семейная идиллия – он, эта стерва и их дети – мальчик и девочка. Мальчик – вылитый твой папаша. И обращался он с ним совсем не так, как с тобой маленьким. Можешь мне поверить, я знаю, о чём говорю. Поэтому прошу, возьмись за ум, подтяни в школе хвосты и думай только об одном – как поступить в институт. Запомни, если загремишь в армию, и тебя там убьют, твой отец только обрадуется.

Она закрыла лицо руками, содрогаясь в рыданиях, но, когда я обнял её, отшатнулась с криком:

– Не трогай меня, урод! И в кого ты только такой урод? Ума не приложу, откуда ты такой взялся?!

Мне захотелось взять её за руку, подвести к зеркалу и сказать: я взялся из тебя, посмотри, как мы похожи. Но я не стал этого делать, – распрямился и ушёл.

Повзрослев, я не часто вспоминал детские обиды, но, когда вспоминал, не мог удержать слёз. Тогда же, в юношескую пору был словно покрыт кожурой – шершавой и чешуйчатой как у ананаса, практически невосприимчивой к внешним воздействиям, и благодаря этому мог, особо не переживая, существовать в мире всеобщей нелюбви.

Как бы то ни было, а за ум я взялся. В последний школьный год много занимался, и был замкнут, прикидываясь самодовольным, бессердечным, осмотрительно злобным циником. В результате поступил в Российский государственный гуманитарный университет на факультет управления и права. Сам. Без чьей-либо помощи. И воспринял это как награду за прошлый труд, но не как задаток за труд предстоящий, считая студенческие годы временем, когда надо наслаждаться жизнью, а вовсе не готовиться к какой бы то ни было карьере. А потом, кто из студентов не знает – способный человек может семестр бездельничать, а потом засесть за учебники и с помощью чёрного кофе за несколько недель наверстать упущенное. При условии, что этот способный человек умеет концентрироваться в нужный момент, – добавил бы я сейчас. Но кто об этом думает в девятнадцать лет?