99
А потом, напоследок, состоялся еще один разговор, участницей которого я могла бы и не стать, не приведи к тому обстоятельства. Мария, после приказа капитана, несколько страшилась заводить какие-либо беседы, но потом робко призналась, что мать ее – моя тетка – жаждет мне кое-что рассказать, что не терпит это отлагательств, по крайней мере, не сейчас, когда я – поразительно ослабшая – могла в любой момент покинуть этот мир.
Они появились вечером, перед самым отходом ко сну; пришли, держась за руки, и устроились у постели, как самые дорогие родственники, что отдали годы сил ради взращивания непослушной девицы, свалившейся им на голову.
– Бона, не хочу я разговаривать, – честно призналась ей в лицо.
– Ты думаешь, я сошла с ума? – шипела тетка. – А я не сошла с ума. Я еще в своем уме. И я все помню.
Она прижимала к себе Марию – единственную, ради кого ей осталось жить – и нехотя завела свой рассказ, от которого я ждала не больше, чем пустомельства.
– Твоя мать училась в университете, когда к ней впервые подобрались эти структуры. Она хотела стать учительницей, служить на благо общества, стать кем-то, кем можно гордиться, о ком с благоговением бы сказали: «Это прекрасный человек!» Твой отец был заправским военным, сержантом в погонах. Видела бы ты их молодыми! Юные, прекрасные – как ангелы – и до чего славно смотрелись рядом!.. Но в те годы структуры Комитета еще не имели такой власти, какой они обладают сегодня. Отец твой, исполняя службу, кое-что наслышал об их бесчинствах, и они с твоей матерью вознамерились бежать.
Одним ненастным вечером Армина привела тебя к нам в дом и велела мне уложить тебя спать. Я спросила, в чем причина столь позднего визита. К тому же, на улице вовсю буйствовал жуткий ливень. Твоя мать велела мне запереть дверь, опустить шторы; сама сняла в головы платок, являя ужасающие картины синюшных побоев и ссадин, присела подле печи и поведала мне кое-что невероятно важное. Она сказала: «Мы собираемся бежать, Бона. Через несколько недель мы заберем и вас, если пожелаете. Нам сейчас главное осесть где-нибудь подальше от этой суеты и обрести крышу над головой. Бежим через Ущелье. Сегодня ночью». Я спросила, что произошло; что послужило причиной ее страстного желания скрыться, позабыть родной Край, милую сердцу сторону, где жили ее кровные предки. «Ты должна знать, – вдумчиво продолжала она, – я учусь в единственном международном институте, живу в самом Метрополе. В этом здании творятся страшные вещи, Бона. Человек, из-за которого мне приходится бежать, – приверженец какой-то… Третьей силы; эта ответвление тайной организации под эгидой одного из профессоров хочет выступить против действующей власти. Это скрытая оппозиция, Бона. Уже много лет они вынашивают свои планы, корректируют, вербуют и пробираются ближе и ближе к нашему Правителю. Я случайно подслушала их разговор – это случилось совершенно непредвиденно! – и теперь я знаю с десяток ее участников в лицо. Я думала, эта тайна уйдет со мной в могилу, но однажды кое-что произошло. Я зашла в главный кабинет, чтобы сдать журнал и записаться в ежедневный лист. Против света окна там стоял высокий молодой человек. Он был смугл, с широким матовым лицом, раскосыми глазами странного зверя и внешностью скорее отдаленно напоминающую европейскую».
– Здравствуйте, – с любезной улыбкой поздоровался он. – Я новый секретарь, не пугайтесь. Запишитесь вот здесь, пожалуйста.
Интересно представить, что случилось с нынешней доброй «госпожой Пышный Парик», как мы, шутя, называли милую старушку, человека широчайшей души, коротавшей свои предпенсионные деньки, перебирая бумажки.
Я наклонилась, чтобы сделать запись, но впервые в жизни мое внутреннее чутье подсказало о грозящей опасности. Ладони вспотели, по спине пробежал холодок, сердце билось чаще обыкновенного. Никогда прежде мне не доводилось переживать страха, сродни животному. Я отложила ручку, поставила журнал и намеревалась убраться подальше от всякого рода переживаний, но тут он снова заговорил. Он спросил, где пропадал один молодой человек, учившийся со мной в группе. Мол, он должен был зайти к нему вчера после лекций, но этого так и не произошло.
Он назвал имя того самого юноши, который задействован в оппозиции. Я знала, что у него есть официальный документ, подтверждающий его сегодняшнее отсутствие. Я также догадывалась, что документ этот – фальшивка, но что к его созданию приложил руку сам организатор подразделения Третьей силы – уважаемый профессор педагогических наук, который читал у нас лекции раз в неделю. Я здорово насторожилась. Люди, которым необходимо было знать о его отсутствии – знали. Слова нового секретаря не внушали доверия, но я силилась держать себя в руках. Пора было уходить, причем немедленно. Случился скорый диалог.
– Сожалею, его сегодня не была на занятиях.
– Вы знаете, где бы он мог быть?
– Почему бы вам самому не спросить его об этом?
Ни один мускул не дрогнул на лице нового подчиненного, но я знала: он зол. Это читалось в его диких глазах, грозивших своими искрами прикончить меня, если я не расколюсь. Легкие, едва заметные мановения страха вдруг прокрались в мое учащенно бьющееся сердце. Но едва я вознамерилась покинуть комнату, как он снова заговорил.
– Видите ли, – голос его лился мягко, доверчиво, – вы всегда в курсе, если студент отсутствует на занятиях – такова наша профессия.
– У него имеется официальный документ.
– Могу я взглянуть на него?
– Он предъявит его по приезду.
В те секунды я не слишком отдавала себе отчет в том, что уже вляпалась в политику, что являюсь ее звеном, тем, кто прикрывает тайную организацию. Я не должна была что-либо знать, но я знала. И это явилось моим крестом.
В последнюю секунду собеседник, отчаявшись получить от меня хоть какую-то информацию, поднял руку и поправил воротник накрахмаленной рубашки, и на запястье, тщательно скрытую, я увидала татуировку – букву М, отчеканенную также твердо, как рисунок на нововведенных бумажных деньгах после очередной деноминации. Я никогда не была сильна в сокрытии собственных переживаний, и, кажется, в тот миг все знание отразилось на моем лице. Он, должно быть, кинулся вдогонку, но я вылетела на лестничный пролет и спряталась под ним, у служебного входа в подвал.
Вечером того же дня меня встречал Инек. Он возвратился с военной базы, из пригорода Метрополя, и мы условились увидеться в Северном жилом районе. Было уже довольно темно, но желание как можно скорей рассказать обо всем супругу подогревало мои страхи, и я шагала все быстрей и быстрей. Мы вместе должны были возвратиться в Ущелье. Еще немного – и я на месте. Кругом – ни души; и, не знаю, отчего, но присутствовало четкое осознание чего-то неродного. О, Бона, – Метрополь – определенно город избранных. Он не для меня. Это безумный город, он полон страхов и радостей, и каждое чувство там бьет через край. Люди, вроде меня, выросшие на лоне природы и сосуществующие в гармонии с окружающей действительностью, не найдут себе здесь пристанища. Кому по нраву ютиться в этих конурах-квартирах? Тому же, кто со всей человеческой страстью кидается в крайности: страдает, мучается, болеет, смеется – но угасает слишком быстро. Но да Бог с ним, с Метрополем! Скоро я вернусь домой – там меня ждет моя подлинная жизнь.
Солнце село давно, занималась луна, мерцали первые звезды. Темный пешеходный переход; всего пара шагов – и я на автобусной остановке. Моя одежда… хм. Такую одежду носят только колежанки или университетские барышни – эта мода пришла к нам из Европы. Все это мне купил Инек: сапожки, клетчатое пальто, расклешенную юбку, милую рубашку… В руках у меня сжата пара бумажных билетов – не успела спрятать в сумку, все торопилась встретить Инека. Своим шестым чувством ощущаю, будто что-то должно вот-вот произойти, но не понимаю, что именно. Слегка осматриваюсь по сторонам, собираюсь прибавить шагу…
Сзади на меня набрасывается черная тень. Кто-то очень сильный, потому что его руки закрывают мне глаза и рот. Я тут же начинаю брыкаться, но вижу, что меня уже несколько метров протащили по асфальту! Я чувствую, как носки моих сапог тянутся по нему! Я кусаюсь и бью коленами. Понимаю, что у меня нет шансов, ведь я так слаба. Я всего лишь девушка! Я кусаю пальцы до крови. Раздается стон, и рука открывает мне глаза. Буква «М» на запястье. Вижу ее мельком, но она врезалась мне в память навсегда. После этого я потеряла сознание.
Я не помню, когда пришла в себя. Моей первой мыслью было: «Что стало с Инеком? Долго ли он меня ждал? Что делает теперь? Он поужинал?» А потом я осознала, что нахожусь в глухой тюремной камере. Я лежала на холодном камне, и все кругом настыло. Малейшее движение – и я в аду. Мои руки, ноги, шея – все в синяках и кровоподтеках. Бона, тебе лучше не знать о том, что именно со мной там произошло. Если бы только я могла это забыть!
В следующую секунду в камеру вошел офицер. Заправская форма цвета хаки – отвратительнейшего оттенка, и алая буква «М» на предплечье; вышитая плотными нитками руками простых рабочих женщин. Лицо самодовольно, жестоко, глаза холодны, как лед. Это лицо того самого «секретаря». Его сложно не запомнить. Он берет старый табурет – единственный предмет мебели в камере – и с жутким грохотом ставит его на середину. Моя голова вот-вот разломится на куски. Он садится на табурет и безразлично смотрит на меня, беспомощно лежащую у дальней стены, затравленную девушку из глубокой провинции.
– Скажешь мне, где он?
– Я не понимаю, о чем вы… – лепечу, уже взаправду позабыв имя злосчастного приятеля.
И зачем я их покрываю? Зачем лгу? Не лучше ли сказать правду, выложить все на духу и остаться живой? Я чуяла: дело дрянь. Я близилась к смерти также скоро, как и любой, кто был замешан в политике противовеса. Я была пешкой. Никем. За что же я боролась? За какое праведное будущее, если его – будущего – не существовало вовсе?
Со скрипом и лязгом отъехала в сторону камерная решетка, и другой офицер передал ведро воды. Ледяной поток окатил меня с ног до головы. Я не поднялась. Синяки стали гореть, кровоподтеки – нещадно ныть. Меня заколотило. Я чувствовала боль в горле. Еще одно ведро. Потом еще… это длилось бесконечно, а может, мне просто так казалось.
Сон стал мне спасеньем. Он притуплял боль. Но через час-другой я вновь открывала глаза и вновь испытывала адские муки. Мне не давали спать. Они кололи мне какие-то психотропы, сыворотки, потом подвешивали за руки или раздевали донага!.. Ох!.. В одну из таких встреч, когда сознание находилось в тумане, «секретарь» наклонился, упираясь руками в колени, и произнес:
– Хочешь снова увидеть свою дочь, Армина? Как ее зовут? Кая, я прав? Я знаю, ты хочешь ее увидать, только тебе выбирать: живой или мертвой.
До этого они не смели угрожать мне семьей. Я испугалась. Добраться до гражданских и выкрасть детей – это как пить дать.
– Я почти ничего не знаю, – мое лицо смотрело в пол, я лежала в полуоборот и страшилась поднять глаза.
– Звучит лучше, – офицер снова сел на табурет.
Я не знала, что так бывает, но случай спасло одно обстоятельство. Моего экзекутора подозвал один из офицеров, а после случился какой-то взрыв хаоса. Стоял шум, беготня, суета, раздался выстрел – всего один, но его хватило, чтобы я окончательно испугалась и впала в полуобморочное состояние. Меня подняли на руки – даже не хватало сил кричать от боли – и после я вновь потеряла сознание.
Мы должны были добраться до Ущелья. Меня спас Инек и его товарищи. Мы не могли ехать поездом, автобусом или еще каким транспортом – нас бы сразу взяли с поличным. Мы пробирались лесами, нас провожали старики из деревень и подвозили на машине зажиточные путники или проезжающие через страну иностранцы. Ты представить себе не можешь, что мне пришлось пережить в этом пути! До сих пор зудят конечности, и синяки – ты сама видишь – похожи на настоящие сливы.
Но сейчас я здесь. Обещай мне, Бона, что позаботишься о Кае. Обещай, заклинаю тебя! Пусть все, что я пережила, не пройдет даром. Через несколько недель мы пришлем за ней человека – сразу, едва осядем. Я не могу ее взять, пока мы едем в никуда. Я слишком ее люблю, чтобы потерять в этом опасном пути. Никто не должен знать, где мы. Если тебя спросят, скажи, со времен летних каникул в университете ты меня не видала. Они тебе поверят. Каю назови моим именем. Скажи, это ребенок соседки. Соври. И ври уверенно – они чуют, если ты их боишься. Они все чуют. А видят еще больше.
Глубокой ночью раздался чудовищный взрыв у подножия Ущелья. Он стал знамением всем его жителям, ибо эта история прогремела на всю округу, точно второе пришествие Христа. Наутро, еще до рассвета, прибыли стражи порядка, репортеры, эксперты и обнаружили остатки старого автобуса, близлежащей фермы и тела погибших. Это были твои родители. А их водителем был…
– Артур, – прошептала я.
100
– Бона, – спустя долгие минуты промямлила я, – ты знала?! Ты все это время знала?
– Ну конечно, Кая, я знала, – уверенно, без тени жалости отвечала она. – Эти эксперты и стражи, а потом и комитетники – они все пронюхали, и все расспрашивали местных, не появлялась ли тут маленькая девочка лет восьми-девяти? Я держала тебя в подвале, потом заклинала Сфорцу позаботится о тебе. Они бы до сих пор хранили этот секрет, а я бы им глотки повырывала. Приди Комитет – и они быстро бы раскололись. Эти комитетники тебя помнили. Ты – дочь повстанцев, тех, кто сумел выступить против правительства. Они думали, ты погибла, но ты выжила. Они бы не оставили тебя в покое, и тогда я сразу отдала тебя ему. Герду. Уж лучше бы тебе внушили с детства о борьбе, о вражественном государстве, в котором мы живем. Все лучше, чем если бы комитетники схватили тебя и пытали – также, как и твою мать. Борись, Кая! Борись до последнего вздоха! Ты должна бороться. Тебя для этого воспитали. За твоей душой охотились две стороны, но выбор за тобой.
– Тетя… – опустила голову на руки. – Бог ты мой, а я-то думала, вы отправили меня работать из-за чудовищной нужды, вы внушили мне, что я – обуза. Вы все твердили, как нужны были деньги, а дело было вовсе не в деньгах. Вы боялись, что однажды они обнаружат и вернуться за мной – и разрушат и этот дом, и убьют вас с Марией. И эта ферма на границе Ущелья… Вы ведь с самого начала знали, что это непростое жилище, что там живут другие люди, и что они преследуют свои собственные цели… о…
Поток мыслей лился из моих губ, и я все не могла никак унять сердцебиения. Все, ради чего я жила – ложь. Все, во что верила – пепел, то, на что надеялась – бестелесная мечта.
Внутри все рушилось, как если бы взорвали очередное здание Метрополя.
Больно первые двенадцать минут, все остальное – самовнушение.
Все становилось на свои места. Теперь я понимала, что имел в виду Эйф, упоминая о пытках моей матери; что он, как всегда, знал обо мне больше, чем я сама. Понимала, что моей душой распорядились еще до того, как родилась. Понимала безуспешные попытки Герда взрастить во мне бездушного солдата; ибо в его мир я вошла слишком поздно, чтобы претерпеть необходимые ему изменения.
– Почему Герд? – вдруг спросила я, глядя в синие глаза тетки.
Господи, почему раньше я не замечала, до чего подобны эти глаза тем, из которых лились вечные приказы и постоянные наставления?!
– Он вам родной брат… – глядя на Бону, констатировала факт, – и брат моей матери… И мой прямой родственник.
– Он потерял двух дочерей и молодую жену. Чего же ты от него хочешь? Все мы мстительны, если тронуть самое дорогое.
– Но почему я? Почему все мы? Почему целый сектор? – едва слышно шептала.
– Он сам был комитетником, Кая. Неужели ты еще этого не поняла?
Я сидела, широко расставив ноги, смотрела на какой-то маленький огонек свечи, и пыталась понять, почему в этой жизни все так просто и так сложно одновременно. Я вспоминала каждый божий день бдений Герда над нашими душами; каждое его слово, казалось, слишком предвзято произнесенное в мой адрес; каждую распрю и безоговорочный приказ, который должна была исполнить одна я, и никто иной; как он подозвал меня тогда, средь пулевого дождя, и обнял, не произнося ни слова; с какой ненавистью я посмела ударить его по лицу, не получив при этом должного наказания – почему?; как он долбил одну и ту же науку, заставляя выучить то, что впоследствии могло бы спасти мне жизнь; с каким презрением смотрела в мою сторону Орли, очевидно зная, что мы с ним связаны кровно… Они все это видели, и все это знали. А я была слепа. Я вспоминала каждую минуту своей никчемной, пустой жизни, ведущей в никуда. Мне было выделено слишком мало времени для того, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливой. Почему-то именно сейчас, пройдя весь этот путь, я поняла, насколько это важно – чувствовать себя счастливым. Поздно ямщик завел шарманку. Я потеряла все.
101
Поднялась я лишь в тот день, когда мы с Руни и Карой должны были покинуть Белую Землю. Стоя против небольшого зеркала, в котором отражалось одно лишь тонкое лицо, я почти силой заставляла себя не думать больше ни о чем. Внутри зияла пустота потерь и несчастий, и если бы позволила себе немного больше свободы, кто знает, какие курьезы видали бы наши горы. Сохраняй самообладание, Кая.
Давно попрощались с теткой и Марией, давая строгие наказы Виту, как единственному сильному человеку в их кругу и старшему брату своей сестренке. Потерянным выглядел Натаниэль. Он отказался обменяться объятиями, только бросил прощальный взгляд, полный ненависти, и скрылся в салоне автомобиля. Теперь пришел наш черед прощаться.
Внизу ожидал Герд. Я спустилась на несколько ступеней и остановилась прямо на лестнице, смотря на его могучую одинокую фигуру, впервые за всю жизнь задумчивое лицо, глаза, устремленные вдаль. Он столько лет был мне отцом, а я так и не сумела заглянуть ему в душу.
– Они бы гордились тобой, – произнес он.
Конечно же, он знал, что я наблюдаю за ним из тени. Он не был бы Гердом, не знай он обо всех и вся, что творилось кругом. Я неспешно спустилась и уселась прямо на обшарпанный обеденный стол.
– Чем? Тем, что я лишила жизни этих людей?
– И спасла целую нацию. А знаешь, ты ведь была частью великого плана.
– Надо полагать, это высшая твоя похвала, да? То, что ты доверил мне эту операцию, то, что произошло после… – горько усмехнулась. – Но наконец, я могу тебе это сказать: ты идиот, Герд. Ни одна из смертей не вернула тебе семью, и даже мы не смеем остаться. Ты этого хотел? Хотел остаться в одиночестве и снова и снова переживать весь этот кошмар? Ведь эти мысли не дадут тебе покоя…
– Я не мог иначе.
Качая головой, глядела на носки ботинок.
– Пусть так. Но теперь мы все уходим.
Аккуратно переставляя все еще зудящие ноги и перенося подбитое тело, я направилась к выходу.
– Неужели ты думаешь, что больше никогда сюда не вернешься? – спросил он вдруг.
– Едва ли.
– Нет, – протянул он, внимательно вглядываясь в мое лицо. – Я вернулся ради мести. Ты вернешься, чтобы начать все заново.
– Не питай ложных иллюзий, Герд, – сурово отзывалась я.
– Дитя безотцовщины… Как много в тебе неведения. Юности не дано прозрения. Однажды ты это поймешь, – он долго смотрел мне в глаза, думая о своем, все не отпуская наших взглядов и внутренних чувств. – В любом случае, – наконец выпрямился он, – этот дом твой, Кая. Знай, что бы ни случилось, ты всегда можешь сюда вернуться.
Объятия не скрепили наш прощальный союз. Единое благое слово не стало дальнейшим напутствием. В молчании я покинула гостиную, оставив Герда в одиночестве слушать, как едва слышно тикают старые часы, которые много лет назад мы с Киану нашли на свалке…
Машина второго маршрута еще не прибыла.
Мальва сидела на широком бревне и перебирала зерно. Мы с Карой подошли к женщине, присели рядом и молча помогали ей с этим кропотливым делом. Кормилица поначалу приняла это, как должное, точно это был самый обыкновенный день, полный забот и бесконечной работы по дому. Но потом встрепенулась, точно сухонькая птичка, поднялась, расправила длинную юбку, поочередно взглянула на нас.
– Кая, дитя мое, – она взяла мою голову в свои руки и прикоснулась теплыми губами ко лбу, – памятуй о терпении. Все будет. Все есть. Все было.
Не вняв ее словам, я наблюдала за этим же ритуалом с Карой.
Я заметила ее блаженную, легкую улыбку красивых губ, которую не сумели искоренить даже минувшие тяготы. Я любовалась тонкими чертами ее светлого лица, волшебными волосами, собранными в непослушную толстую косу, гибким станом – всей ее сущностью, все еще прежней, все еще не претерпевшей роковых изменений.
Мальва отстранилась и, держа одной рукой за лицо, другой окрестила ее знамением:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
В этом ее жесте мне почудилось нечто совсем уж жуткое, точно поступь рока все еще преследовала всех нас, – и в особенности Кару. Я так боялась ее потерять, – ту единственную, которая еще осталась, – что в ужасе воскликнула:
– Мальва!
Она глянула на меня своими чистыми, незапятнанными грехом глазами, и что-то странное отразилось в этих двух вселенных, какое-то очередное знание, о котором она мудро умалчивала.
– Все закончилось, Кая, – тихо выдохнула Кара, улыбаясь и успокаивая измученную душу, – а я до сих пор не верю.
– Никто из нас, – отозвалась Мальва.
Вернулась со стороны могилы Ноя Руни, и мы разом друг другу улыбнулись.
– Ступай с ними, дитя, – кормилица ласково погладила ладонь подошедшей воспитанницы, словно мы снова были детьми, и она, наша мать, давала наставления и отправляла куда-то в поле, за снопом сена.
Но мы уже не были детьми; на лицах наших стояли печати преждевременного взросления, какой-то утраты, вселенской пустоты. Хуже всего то, что мы уже никогда не взглянем на мир прежними глазами, всюду будут нам мерещится воплощения страхов; никому не возобладать той непосредственной свободой мысли и действия.
Мы обменялись прощальными объятиями, и, оставив кормилицу перебирать зерно, направились вверх по холму, к нашему малиннику. Шагая рядом с Карой, я понимала, как важно найти того, с кем можно вести немой диалог. Мы хранили молчание, не смея испытывать радость от того, что снова воссоединились, что кончена наша война и что впереди – то самое будущее, за которое отдана слишком большая цена. Я знала: однажды она все мне расскажет. Из уст ее будут литься те воспоминания первых дней в Метрополе, портреты тех людей, которые окружили ее с первых минут, декорации ее жизни, обстоятельства, при которых она доставляла нам тайные письма и записки, назначала редкие встречи… Не так просто, очнувшись от кошмарного сна, воспроизвести все с должным пониманием дела. Теперь я это знала.
С удивлением мы заметили возвращение и окончание лета, круговорота цветения кустарников, зрелости ягод. Пестреют ярко-желтые полевые цветы, разбросаны в густой траве, как кусочки сахара анютины глазки, застенчиво подмигивают отцветающие васильки. Поразительно слышать несмелое пение птиц где-то вдали, в самой чаще. Дятел любовно трудится над деревом, и только эхом доносится его быстрое, глухое: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук… Средь молодой листвы, обжигающей своей великолепной нарядностью, мелькнул хвост белки, и призраком скрылся за широким стволом. Почти над самым ухом пролетела пчела.
Руни устроилась на широком сухом пне и срывала веточки высокой травы, переплетая их меж собой, как любила делать всегда, когда мы еще были юны.
Кара протянула изящную белую ладонь и сорвала сразу несколько крупных ягод. Они горстью легли ей в руку, а она все продолжала беззвучно улыбаться. О чем она думала? Она одна улыбалась, когда прочие увядали в скорби.
– Не думала, что снова их попробую, – она забросила всю пригоршню в рот, и я наслаждением откинула голову.
Потом вдруг резко дернулась, оставив алый след на белой блузке.
Я едва слышно засмеялась, лениво срывая ягоды:
– Ну как ребенок, честное слово… Это сок малины, да?
Но она молчала. Ее нарочитая обездвиженность меня пугала. Я глянула ей в лицо – и обмерла. На меня уставилась пара стеклянных глаз, из которых тихо уходила жизнь. Ее рука коснулась пятна. В одну секунду оно расплылось по всей груди, окрашивая белую блузку в рдяный оттенок.
– Кара… – выдохнула я, вцепившись ей в локти. – Кара!
В моих руках она опустилась наземь.
В этот же момент посыпался шквал пуль. Они градом валили кусты и деревья. Падали ветви, куски коры, разорванные листья. Я упала и кричала так громко, как могла. Ладони прикрыли уши. Слезы лились потоком. Они орошали землю. Крик стоял в ушах, а кругом все снова рушилось. Все живое взмывалось в небеса. Неистовство…
Убейте меня! Убейте сейчас же! Десятки пуль в нашу сторону, и ни одна – в меня.
Сквозь гвалт невообразимого грохота слышу собственное имя. Кто-то настойчиво его произносит. Выкрикивает, как птица, ищущая нечто потерянное. Приподнимаю голову: со стороны гор бежит Тата. А под моими руками уже бездыханное тело…
Руни лежала у широкого куста, истекая кровью, сгибаясь от боли.
Тата вцепилась мне в глотку и с силой греческого гиганта тянула к безопасности. Я рвала пальцами одежду Кары. Ее имя, отрицание, крик отчаяния – все смешалось в этом безумии. Мой мир видел деяния дьявола.
– Ей уже не помочь! – ревела Тата.
Меня оглушило. Плечо пронзила адская боль. Я упала. Тата вернулась за Руни, потом продолжала меня тянуть. С раной не воспротивишься.
– Надо бежать! – кричала она.
Мы трое тянулись в сторону гор, оставляя позади себя преследователей.
Слезы застилали мне глаза. Я боялась, что ударюсь о дерево или не замечу корягу… Ноги верно несли нас к родным скалам. По привычке кого-то спасая, почти несла на себе Руни, чьи брюки с каждой секундой становилась все темней от крови. «Ну хватит уже, пожалуйста! Довольно!» – вторила про себя вместо молитв.
Я знала, что видела врагов той ночью, знала, что не спала только от того, что за окном кто-то нас обнаружил и исследовал территорию. Я даже могла поклясться, что это Гриф выследил Эйфа, пока тот изредка нас навещал, и теперь наносил ему ответный удар. Но кому ему теперь служить? Его хозяева свергнуты, не стать ему рангом выше, одна лишь месть грела ему кровь.
Странно, но погоня не шла по следу. Уже очень скоро выстрелы остались позади. Все тише делался рев. Все отчетливей слышно собственное дыхание, удары обуви о землю.
Мы забежали в одну из пещер, пытаясь отдышаться. Руни упала наземь, Тата сорвала с себя нижнюю майку и попыталась перевязать рану пострадавшей.
– Остальные? Что с остальными? – сипела я. – Там остались все! Даже Герд! – рыдания захватывали спазмами. – И Кара… Господи! Кара! Нет, только не она…
Тата сложила ладони в знаке мольбы, приложила ко рту, сдерживая непрошенные слезы. Она знала! Она знала, как мне больно, и что я готова умереть прямо здесь, прямо сейчас.
– Меня предупредил Эйф. Я едва успела добраться. Нам надо бежать к границе. Давай, Кая, иначе все это станет напрасным.
Я захлебывалась, уже чувствуя соль на губах.
В эти мгновения от Руни мы стали слышать странные вопросы:
– Почему так больно? Где мы?
Но я ее не слышала.
Рывком подняла острый камень, готовая перерезать вены. Тата яростно ударила меня по лицу, – раз, другой, вышвыривая камень из ладоней.
– Ты должна бежать, я тебе сказала! – взревела она. – Эйф сам меня убьет, если я тебя не вытащу отсюда!
Эйф… Какое бесконечно далекое имя. Почему она говорит о нем так, будто он жив и снова раздает свои приказы откуда-то из самой столицы, снова о чем-то нас предостерегает?.. Нет, я знаю, что для меня он погиб – как и все они. Все они! Господи! В голове все смешалось, ноги подкашивались. Дайте мне минуту, всего одну минуту, и, может быть, я заставлю себя сдвинуться с мертвой точки…
В долине возобновились выстрелы. Мы с Татой подхватили Руни, ринулись проходить горы. Протискиваясь тоннелями, мы перешли их подножия. Впереди зияла равнина. Покрытая ярко-зеленой травой, она обманчиво звала в свое лоно. Ни деревца, чтобы скрыться, ни единого убежища. Не знаю, почему, но я посмотрела на внутреннюю сторону своих ладоней: в пятнах густого малинового сока. Такой малины больше нигде не сыскать во всем белом свете; ведь ягода эта дикая, не тронутая человеком, – оттого столь картинная на вид и пьянящая на вкус. Сквозь эти оттенки, перемешанной с грязью пещер, просвечивались иные – алые, бурые, винные… Ее кровь на моих руках. Это то, что останется со мной навсегда.
Тата прервала мои страдания, нещадно накатывавшие каждую секунду, которую я стояла в промедлении. Она глянула на меня и сказала, тяжело дыша:
– Живыми до границы Ас-Славии. Живыми, слышишь? – потом посмотрела вдаль. – И да поможет нам Бог.