95
В доме Артура и Сфорцы царил траур: несколько дней назад они потеряли Али. Малышка Ми еще держалась, но, глядя на ее иссушенное тельце, становилось ясно, что и она долго не протянет. Я обняла Вита, Артура, попыталась поддержать Сфорцу, но все они, кроме старшего сына, отнеслись к тому почти равнодушно. На лицах их читалась отстраненность – та же, что и на лике тетки. Чем бы это ни было, благодаря лишь этому они еще держались, продолжали жить, быть может, являлись чьей-то поддержкой. Ах, Киану, где же ты? Что сталось с тобой? Жив ли ты? Эйф, неужели и ты, как и все они до тебя, оставишь меня одну в этом жестоком, беспросветном мире?
Нет, нет, я не стану думать об этом сейчас. Меня охватывает истерия, хочется биться в конвульсиях, но нарочитый жест Вита выводит из прострации.
– Что это? – он указывает на шею и лоб, где по-прежнему остались следы пыток сигаретами – единственное, что можно рассмотреть на почти закрытом костюмом теле.
– Ударилась, – отбрасываю его руку. – У вас есть еда?
Он поджал губы, покачал головой.
– Тебя так долго не было… Сколько? Полгода? Нет, месяца четыре, наверное.
– Прекрати, Вит, – не выдержала я, опустив голову.
– На кого ты стала похожа? – шепчет он. – Ходячий скелет…
Он рассматривал меня, точно был способен видеть сквозь одежду, будто действительно видел каждый мой шрам, каждую рану и, самое главное, – рану сердца. Подлый маленький ублюдок! Как можно в семнадцать или шестнадцать – сколько там ему?! – мыслить столь глубоко?
– Нужно вывести своих. Нужно выводить отсюда людей. Где Сет?
– Его больше нет, Кая.
– О чем ты? – изумилась.
– Их расстреляли возле тюрьмы, а тела свалил в кучу. Там стояли стражи, чтобы никто и близко не подходил. Но слухи разнеслись быстро.
– Это геноцид!
– Что? Что это такое?
Бедный мой Вит… Необразованность, незнание собственной истории играло с ним злую, отвратительную шутку.
– Прежде, чем его схватили, Сет успел кое-что передать моему отцу. Он сказал, за горой – той, куда ты обычно ходишь – есть старые шахты или катакомбы – черт его знает… Они ведут на территорию Ас-Славии…
– Нет, Вит, это ловушка. Рядом болота, их испарения ядовиты. Не веришь мне – пойди и найди тело двенадцатилетней девочки с длинной косой.
Он скривился, готовый заплакать, очевидно, слишком больно задетый смертью очередного ребенка.
– Не только она – целые группы людей, – продолжала я. – Ее отец также верил, что это путь ко спасению. Но у этого пути один конец. – Я смотрела на лицо дорогого друга, на то, как скоро сменялись на обесцвеченном лике едва заметные краски жизни, и чувствовала еще большую боль, что возвращалась каждый раз, едва сама позволяла дать осечку. – Я знаю иной путь. Но мне нужна твоя помощь, Вит. Ты должен мне помочь.
Нарочито страстный шепот привлек внимание Сфорцы. Она спокойно, почти безэмоционально глянула в нашу сторону, – такая жалкая, такая обездоленная. Мать семейства, еще одна женщина Белой Земли, та, кто в историческом прошлом тушила пожары, скакала на лошади и не устрашилась бы ни бога, ни черта.
Он глянул на меня, полный решимости противостоять всему возможному, всему, что порабощало его и его семью все его недолгое иснование.
Я наклонилась к нему, взяв руку в свою ладонь – до чего ж она оказалась холодна! – и негромко заговорила.
– Первое, что должно быть важно, – Мария, – он перевел взгляд на девушку, сидевшую на лавке в грязных лохмотьях. – Меня рядом не будет, но должен быть кто-то, в ком я уверена, как в самой себе. Кто решится и вытолкнет ее из пекла, это ты понимаешь? За нее в ответе только ты, – его глаза давали негласный ответ. – Помнишь место, куда я всегда уходила?
– Граница?
– Да.
– Я не стану туда соваться.
– Прекрати, Вит. Правительство давно уже наплевало на свои же установленные правила. Пора и нам кое-чему от него поучиться. Чего ты хочешь – жить или умереть? Умереть слишком просто, Вит; борцы же обретут желаемое. Не смотри на меня так, я всю жизнь жила в страхе, но теперь я больше не боюсь. Им больше меня не запугать. Вы с Марией – все то немногое, что у меня осталось. Им до вас не добраться. Мы спасемся. Ты знаешь, куда идти. Столько лет ты все это видел. Там, за лесом, – каменная изгородь. Вы должны перелезть через нее и идти на юг, вдоль, точно по линии; идти столько, сколько нужно, не останавливаясь, – я запнулась лишь на секунду, внутренне убеждаясь в правильности сделанного выбора. – В горе есть дом. Ферма. Туда и стучитесь…
– Что ты будешь делать? – спросил он опасливо.
– Нужно идти к людям, сказать, чтобы уходили в горы. Там, за ними – граница Ас-Славии. На счету каждая минута, Вит, – я вперила руки в бока, опустила голову, давая себе лишнюю секунду, чтобы собраться с мыслями. – Ты только подумай: нам есть, куда бежать, а тем, кто дальше, кто живет в глубине страны – нет. Им только и остается, что молиться.
Больше мы не сказали друг другу ни слова. Поднявшись с ледяного пола, мы еще раз переглянулись, – и я отправилась в дом тетки, чтобы предупредить о грядущем побеге и забрать ружье Муна. Пришел и его черед. Через несколько минут мы все воссоединимся, чтобы вновь расстаться: Вит поведет наши семьи в Долину; я обойду все дома, где еще теплится жизнь, и подниму народ с колен, заставлю его двинуться ко спасению.
96
За окном сужается звук. Летит, нещадно приближаясь, комета или метеорит. Грядет конец света. Но нет – всего лишь бомба. Свищет, громыхая, и негде скрыться от этого знамения. Как приближение ада, становится она началом конца. Падает, бьется оземь, кругом все вздрагивает. Дребезжат стекла. Малышка Ми садится на пол, Сфорцу колотит, Артур бледнеет за доли секунд. Мы с Витом хватаемся за руки. С другого конца падает еще одна. Еще. И еще…
Сфорца падает на пол, закрывает голову руками, начинает громко звать Господа Бога. Ми плачет навзрыд. Я смотрю в равнодушные глаза Вита… И что же вижу? Он не боится! Он больше не боится! Мальчик мой, мой ангел-хранитель, Вит!
С потолка что-то сыпется. Ослабшие ноги едва держат. Ползу к окну. Ничего отсюда не видать. Только дым валит со стороны завода.
Вит бросается к печи, отбрасывает половицу, сильно толкает в бок отца. Артур лезет в подвал, тянет за собой Сфорцу. Мария додумывается подхватить девочку и передать ее в руки родителей. Бона кичится, одуревая, видно, что голова ее вот-вот расколется, как орех. Но, наконец, они все в относительной безопасности. Совсем рядом – только руку протяни – разверзается вселенная. До чего ж рано… Ну отчего же так рано?! Внутри беснуюсь, но ничего не могу поделать; эти подлые комитетники наверняка знали, когда выступать. В их власти жизни сотен тысяч простых смертных.
Подползаю к двери, сквозь толстые щели просматривается округа – еще ничто не тронуто.
– Иди в подвал, говорю тебе! – шипит, точно змея, Вит. – Совсем сдурела, девка окаянная!
– Замолчи, Вит! – ставлю его на место; от всех треволнений и страхов он совсем позабыл, с кем сейчас разговаривает.
Я все всматриваюсь в серые клубы дыма, окутывающие соседские дома. Этот дым не серый, скорее, голубоватый, со странными искорками, блестящими даже в свете пасмурного дня… Этот дым мне совсем не нравится.
– Вит, – произношу твердо, негромко, – сейчас же выводи всех и бегите к границе. И поживей. Намочите тряпки водой и приложите к лицу.
В эту секунду из дома родителей Эйфа выволакивает свои кости дряхлый старик Филипп. За руку он держит сгорбленную старуху Агафью в красном платке. Они сильно кашляют, на минуту вырываются из потока дыма, садятся на свою подбитую лавку у дома, прижимаются друг к другу, продолжая душиться кашлем. Внутри меня сеются те редкие молитвы, что слыхала от Мальвы, их слова адресованы этим двум людям.
– Быстрей! – вскакиваю с пола, превзнемогая боль.
На секунду взрывы прекратились. Оборачиваюсь на семейство, но головы их сокрыты, в телах – очевидный испуг. Смотрю на Вита.
– Мария, – произношу одними губами, и он с пониманием кивает.
Я кидаю ему ружье: пусть спасет хоть их обоих.
Где-то далеко-далеко снова разрываются бомбы – где-то в соседних деревнях и селах. У нас так мало времени. Нам бы хоть минуту, одну лишнюю минуту…
Все прочее помню, как в тумане. Помню, в голове засела одна-единственная мысль: выжить любой ценой. Мы могли выжить, потому что знали свой путь ко спасению, мы не стояли на месте и не ждали провидения. Всюду, точно мертвецы из могил, повставали из своих домов люди, они шли, хромая и едва переставляя ноги, потягивая руки, точно ища помощи, которой никто не мог им дать. Тонули в яростных взрывах плач детей и крики умирающих, рыдания матерей, редкие отзвуки мужских голосов. Всюду грохот. Ревут машины. Взрываются бомбы. Округу захватил нещадный серебристый дым и, рассеиваясь, уносил с собою души жителей Ущелья, этих прекрасных созданий Белой Земли…
Мы двигались слаженно до того момента, как бомбы стали лететь на Южное поселение. Громыхнул взрыв – земля ушла из-под ног. Мы все упали, хватаясь пальцами за песок. Камни резали нам пальцы, но мы ползли, обливаясь слезами. Нас стало меньше, нас с каждой секундой все становилось меньше.
На дорогах лежали изуродованные осколками тела, всюду лилась кровь. Кого-то нещадно рвало, иные заходились криками и стонами в предсмертной агонии. Я тянула за рукав малышку Ми, все оглядывалась назад в поисках Сфорцы. Ее тело исчезло, и образ ее померк в одном мгновение. Вита занимала Мария; Артур уже не мог скрывать своих слез. Со свистом приближается ад, раздается взрыв. Нас подбрасывает, мы снова на земле. Руки закрывают головы, губы шепчут молитвы. Артур поперек падает на Бону. Все ее тряпье в одночасье алеет. Пятно распространяется с ужасающей скоростью.
– Мария, не смотри туда! – пытаюсь перекричать самого дьявола.
Вит закрывает девушку своими руками.
Но Бона поднимается, тяжело сбрасывая с себя тело Артура. Он знал, что без Сфорцы ему не жить; но отдав жизнь за Бону, искупил многое – и многое утратил.
Тетка таращится на кровавое месиво, что не дало ей кануть в безвестность. Ее начинает медленно колотить; но каждая секунда у нас на счету. Страдания пусть накатят после. Пусть все сопьются, – как предрекал Эйф, – или пусть же мы все сойдем с ума. Но не сейчас. Сейчас мы должны жить. Ноги не несут меня более, они зудят, как и обливается кровью все туловище – обнажились раны, над которыми так сильно корпел Эйф. Но я в очередной раз поднимаюсь, подбегаю к Боне, тяну ее за жалкие остатки одежды. Руки ее дрожат, прикрывая лицо, пачкая все кровью Артура. Ах, Артур, ты пережил своих товарищей, но отказался жить дальше лишь оттого, что увидал настоящую войну.
Вит с Марией достигли поездов, что много месяцев стояли истуканами на сломанных железных путях. Они бегут вперед. Я сильней цепляюсь за тетку, тяну ее все дальше; чувствую, что силы готовы покинуть измученное пытками тело; вынуждена собраться и сделать все возможное. Малышка Ми бежит где-то меж нами, она стремится ручонками к старшему брату – единственному родному человеку, что еще остался. К ней медленно подбирается дым, и она, завороженная, тянет к нему ладонь с маленькими пальчиками.
– Нет, Ми! – кричу не своим голосом.
Девочка оглядывается на меня, и в этот момент Вит успевает ее перехватить. Мария тянет ее дальше, за вагоны, чтобы бежать через Волчий Пустырь к границе. Мы сталкиваемся с Витом взглядом, он кивает, и я понимаю, что мы с Боной снова лежим на земле, пыльные, в песке. Всюду пыль, всюду песок: сыпется из ушей, скрепит на зубах, мельтешит в глазах. И туман, всюду бесконечно сладкий, как мечта, туман…
Если не заставлю себя встать, напрасен станет труд пережитых пыток Комитета, напрасны все попытки вызволить семью и ночные бдения Эйфа, каждое его спасительное слово, что он даровал мне вопреки собственной возможности бежать и выжить. Неимоверное, адское усилие, – и я на ногах. Тетка волочится немного впереди. Я нагоняю ее, мы продолжаем идти – или бежать – так скоро, как только можем.
Едва туман рассеивается, как возобновляются взрывы. Вновь и вновь содрогается земля, рушатся дома, летят осколки жилищ и строений. Некоторые люди пытались бежать за нами, но также тихо покинули эту землю, как всю жизнь действовали мы под крылом Герда. Редкие фигуры, коим повезло все еще дышать, маячат на горизонте, а я, с голосом сиплым и пустым, тычу Боне пальцем в сторону леса:
– Граница… Граница…
Прежде, чем закрыть глаза, вижу поразительно светлое небо. Оно белое, как пух, и сквозь перистые и кучевые, как барашки на картинках, облака, мелькают чьи-то неимоверно дорогие – бесценные – лица едва знакомых людей. Молодой человек с копной белых, как сено, волос; его сбитые крепкие руки; голубые глазки маленькой девочки – нет, уже, разумеется, девушки. Люди эти активно жестикулируют, сменяются в выражениях своих светлых ликов. Возможно, они меня знают – но это неважно. Нет больше Киану, что сумел бы возвратить меня к жизни одним своим едким словом; нет и больше никогда не будет того, кто навсегда останется в моем сердце, тот, кто сумел разбудить душу от вечного сна, кто раскрыл глаза на иной мир – кто сам стал мне целым, неизведанным миром.
Мы не выбираем, кому жить, а кому остаться. Промысел это одного лишь Бога. Пусть и моя судьба станется в его руках – силы мои давно утрачены, чтобы вершить еще и это.
97
Сквозь сон чувствую непроизвольные движения собственных губ. Они зовут одного-единственного человека, в уголках глаз собрались горючие слезы. Слышится внизу грохот, шум голосов, дикая потасовка; дверь в мою комнату распахивается, в одну секунду сильное, выносливое тело прижимается к моему. Тону в объятиях, беззвучно рыдаю, стону от боли, пронизывающей все тело. В каждой клетке – мучение и страдания, но с силой привычки молчу.
– Я заберу тебя отсюда… Отправлю тебя подальше… В Ас-Славию, Аламанию, на Восток, – куда только захочешь, – шепчет он, гладя мои спутанные волосы.
Не могу произнести и пары слов. Сила, исходящая от его тела, безгранична. В ней таится надежда, которую мы давно утратили, открытость сердца, пророчество грядущего. В теплоте его рук таится слишком много заботы и, – признаюсь ли себе? – истинной любви.
– Если когда-то мне дозволено будет искупить этот грех… – продолжает он, прижимая мою голову к своей груди и раскачиваясь, как мать убаюкивает на руках ребенка.
В дверях стоит Мария – немного более опрятная и чистая, чем обыкновенно. Через мгновение за ее спиной появляется Бона, Вит, малышка Ми и даже Мальва. Знаю, что где-то маячат и все наши – вернее те, кто остался: Натаниэль, Руни, Кара и Герд. В этой обморочной суматохе их слишком много, чтобы заглянуть каждому в лицо, вспомнить все, что нас связывает. Как дороги мне эти люди – каждый из них; и скольких еще я утратила безвозвратно…
– Армина… – звонко щебечет Мария.
Эйф оборачивается лицом в их сторону и твердо гласит:
– Все разговоры после.
Тон его требует беспрекословного подчинения. Нехотя толпа – лицо за лицом – рассеивается. Мы остаемся одни; я по-прежнему не в силах произнести и слова.
– Знала бы ты, какую истерику Бона тут устроила, – бубнил он. – Мы думали, перебьет все к чертям собачьим – и посуду, и пожитки… Сказала, что только сейчас поняла, как тебя любила; что ты была хорошей девочкой и тоже любила их – конечно любила, иначе не таскала бы им еду из-за границы и вообще… А потом кинулась в рыдания. Господи, лучше бы я этого не видел… – вздохнул он. – Зачем ты туда отправилась? Столько людей погибло, еще больше отравилось этим газом. Сейчас бы лежала где-нибудь в канаве… Даже думать не могу об этом.
В тишине слышу стук его сердца. Неважно, что он говорит, неважны любые наши слова. Они пусты, как и все кругом. Что я знала о его жизни? Что я вообще могла знать? Меня гложет неясная обида, отчаяние. Одному Богу известно, как сильно я его любила.
Через некоторое время он вдруг спохватывается, отстраняется, цепляется в предплечья и громогласно спрашивает:
– Почему ты молчишь, девочка моя? Ты что, умираешь? Если так – скажи мне, и я не стану понапрасну тратить свое время.
Глотая слезы, качаю головой. Только сейчас начинаю понимать: чтобы удержать его, касаться его теплых крепких ладоней и ставшего родным лица, каждый раз вынуждена находиться меж жизнью и смертью, испытывать непереносимую телесную боль, терзаться душевными муками; только это и сводит нас вместе, только это и заставляет меня находить те мимолетные крупицы счастья, что выделены на долю собственной жизни. Нет конца этой бесконечной войне – и никогда не будет. Сколько у нас есть сейчас: четверть часа, час или вовсе несколько минут? Как скоро он поднимется с этой старой постели – безупречный красавец-комитетник – и вновь исчезнет в правительственных зданиях? Сколько времени мне отведено на то, чтобы я посмела смотреть в его глаза?..
– Почему ты плачешь? Что произошло? Расскажи мне! – требует он.
Вырываюсь и в бессилии падаю на подушки, орошая ее потоками слез.
– Я не могу тебе этого объяснить… Тебе этого не понять.
Я прижалась к нему всем телом, ощущая каждой клеточкой тепло, исходившее от его кожи, и не было для меня секунды желанней той, что тянулась вечностью, но закончилась в один миг. Я бы могла всю жизнь пробыть вот так, под этим холодным ветром из окна, чувствуя его силу и покровительство, преданность и любовь… Поздно! В моей жизни все происходит слишком поздно! Как долго я осознавала свои чувства, до чего враждебно они обрушились на мое растерзанное сердце! А теперь он здесь, рядом, стоит только вскинуть голову и заглянуть в глаза; и у нас есть всего несколько мгновений, чтобы осознать ту связь, что родилась непредвиденно.
Меня разрывало изнутри. Казалось, тысячи ножей и осколков извне впиваются в мою душу и рвут ее на части; рвут медленно, мучительно, насмехаясь, выпивая всю кровь по капле, смакуя эти бесконечные, уничтожительные секунды, сравнивая меня с землей – просто убивая… Я не чувствовала своего тела, не чувствовала лица и кончиков пальцев; меня заставляли забыть все чувства, все, что делало меня человеком, все, что я сумела найти в этой жизни…
Задыхаясь, я приложила ладонь ко рту и прижала так сильно, как будто боялась закричать на всю вселенную. Меня всю трясло.
Он уходил. Навсегда!
О Господи мой Боже! Лучше бы я умерла! Умерла прямо здесь и сейчас, потому что мне не вынести этой муки! Я не смогу жить с этим! Я не такая сильная, у меня нет его силы, потому что только он один сделал этот шаг, зная, что на долгие годы подписывал себе приговор.
Всегда найдется тот, кто поступил с тобой также, как когда-то ты поступил с другим. Я оттолкнула Киану – Эйф оставил меня; мы квиты. И винить некого.
В этой странной любви таилась ненависть. Хранить молчание – вот прок всему прошедшему. Он ни на минуту не оставил меня одну, а когда проснулась в очередной раз – исчез, положив мне в ладонь фигурку волка – подарок Ноя, что он наверняка нашел у кровати. Да, волку одиночество прививается с молоком матери. Судьбе не изменишь, Богу не станешь дерзить.
98
Долгие дни мы обитали в этом старом доме, замурованные в нашу скалу. Много дней я пролежала средь боли и недугов, много дней снедали меня черти преисподней. Порой кто-то, якобы шествуя по коридору этажа, ненароком захаживал в открытую мою дверь, неловко пытался составить компанию, все чуя: я слишком одичала для возрождения. Как в старые времена забегала Кара – то веселая, то уставшая, то грустная, то чрезмерно задумчивая; садилась на краешек одеяла и начинала быстро рассказывать о накопившемся за день. В такие моменты мне казалось, что не было войны, что все произошедшее – страшный сон, и что я тут, перевязанная, лишь на несколько дней, а потом вновь начнутся тренировки и учения, вновь мы станем просыпаться задолго до рассвета и ложиться задолго до заката… Но порой диалоги, произносимые в столовой, обозначались такой страстностью и безудержностью иного выражения или тембра голоса, что приходилось мириться с действительностью: война все еще продолжается, но вдали от всех нас.
Возвратился одной ночью Эйф и предупредил, что пустит нам два рейса до границы Ас-Славии: один на рассвете, другой – через значительный промежуток. Порешили, что первыми поедут тетка, Мария, Вит и малышка Ми; после – Кара и я. Значительной распрей стал вопрос, касающийся Натаниэля, Руни и Мальвы. Первые двое наотрез отказывались покидать Долину и Ущелье, ничем не аргументируя, а только все опуская долу глаза да отворачивая головы, злясь и показывая характер. Мальва же дала понять наверняка: «Это мой дом уже много и много лет. Если мне суждено умереть, это случится, где угодно – так пусть лучше там, где покоится мой сын». У Герда, как, впрочем, и всегда, на этот счет имелись свои намерения, но он стоически о них молчал, а я отказывалась разгадывать еще и эту его тайну.
Поздней октябрьской ночью он, совсем уставший, плелся в свою комнату, и поступь его прошла мимо моей открытой двери. Мне не спалось, я вычерчивала пальцем узоры на одеяле, потом распрямляла его и вновь принималась за дело.
– Герд? – негромко позвала.
– М? – совсем, как старший братец, а не грозный наставник, отозвался он.
– Где Киану? – так просто оказалось задать этот вопрос, при этом заглянув ему в глаза.
Его лицо со следами глубокой усталости и бренности возраста, тупо обратилось в мою сторону.
– А что ты хочешь услышать, девочка? – вот он, наш беспринципный, жестокий Герд: способен усмирить одним прямым вопросом.
– А капитан? – слезливо продолжала допрос.
– Не жди его, Кая. Он оттуда живым не выберется. Не после того, как спас вас.
Я закусила губу, чтобы не разрыдаться перед ним, а он направился опочивать, и шаги его еще долгие часы стояли в ушах, прежде чем сменились отзвуками очередных кошмаров.
Связист Натаниэль осмеливался время от времени бегать по указке Герда в город и узнавать кое-какие новости. Но, конечно, многого у мертвецов не выведаешь, так что однажды ему пришлось снова направляться в Пятую провинцию, чтобы отыскать хоть одну живую душу. Я попросила его ввести меня в курс дела. Вместо этого он зашел во время своего досуга в мою комнату с радиоаппаратом в руках, повернул колесико и предоставил мне самой стать свидетельницей разворачивающегося нового мира. Средь треска женских и мужских голосов и помех волн, мы каждый день наблюдали движение руин и шелест пепла. В Третьей провинции – родине Президента – бравым солдатам Третьей силы удалось остановить бомбардировку города, благодаря где-то найденным заранее пушкам и автоматам. Некий юноша выстрелил столь метко, что один из вертолетов пал прямо посреди поля, разбившись оземь и взорвавшись. Вдохновившись его подвигом, мирное население выбежало из своих укрытий, взяло в руки все, что попалось на глаза, и стало на защиту родной земли. С еще большими потерями, чем прежде, люди эти лишили жизни прихвостней Метрополя и остановили бесчинства власти. К тому сроку соседние государства – преимущественно Ас-Славия, Аламания и Бершава – стали присылать целые группы войск под командованием лучших генералов и капитанов, дабы остановить второй исторический геноцид Белой Земли. Иконы власти давно отправились на суд божий, оттого и некому оказалось противостоять постороннему вмешательству. Совсем скоро бесчинства были остановлены, но смута царила еще очень долгое время.
Я уж уверовала в конец этой истории, как когда-то ночью мне показалось, что я увидела чью-то фигуру, мельтешащую меж каменной границей и нашей горой. Как и множество раз до этого, чуяла нутром: что-то есть в этом недоброе. Эйф не станет так пробираться, Натаниэль спит дома, прочим запрещено вовсе передвигаться, иногда даже в пределах Долины. Но наутро, глядя на одинокое дерево, примостившееся у огромного скалистого камня, и вспоминая увиденное во тьме, я убедила себя в собственных бреднях сна, что стали мне неверным проводником при свете дня.
Накануне отъезда заглянула Руни. Виделись мы нечасто, и от того ли, а, может, от чего-то иного, фигурка ее показалась мне еще более тонкой, чем прежде, волосы совсем редкими, а лицо – вытянутым, с тонкой паутиной первых морщин, впалыми щеками и глубокими тенями. Она блаженно присела на стул и натянуто улыбнулась.
– Скоро мы уезжаем. Может быть, сумеем когда-нибудь свидеться.
Я не могла ей улыбаться, все разглядывала ее бледную кожу и потухшие глаза.
– Как ты себя чувствуешь, Руни?
– Прекрасно! – тут же выпалила она, чуть дернувшись. – Скоро мы окажемся на чужой земле, и там нам придется первое время скрываться. Но ты не переживай, беженцев определяют в какие-то лагеря. Там мы и найдем друг друга. Не можем не найти, – нервно захихикала.
Слова произносила она нарочито быстро, чтобы поскорей разделаться со всем, и, ссылаясь на тупик беседы, покинуть эту комнату. Знала я этот прием; и все продолжала, насупив брови, глазеть на нее, ожидая, когда она соизволит расколоться. Вместо этого тело ее выдало себя само. Обессиленная, она вдруг схватилась рукой за висок, опустилась, грозясь распластаться на полу, и я, насколько это позволяли бинты, приподнялась и протянула к ней руку. Лицом она стала белее простыни, губы совсем утратили краски, в спутанных волосах, собранных на затылке, заприметились первые пряди седых волос.
– Руни! – опешила я, перепугавшись. – Говори, что с тобой! Говори, черт бы тебя побрал!
Она вдруг расплакалась, выпрямившись, закрыла лицо руками.
– Нет, никому не могу я об этом сказать! Не могу! Не проси! Так много раз я тебе изливала душу – и что же? Никакого проку! Только стыдно потом, как же стыдно!..
– Говори, ненормальная ты, не то пойду прямо к Герду, уж он разберется, что с тобой не так!
– Ой, нет, не к Герду… – взмолилась она и подняла свое кукольное личико, все по-прежнему бледное и залитое слезами.
Я дала ей время успокоиться, привести себя в чувство, взять в руки. Долго она еще всхлипывала, потом нарочито часто стала касаться живота, точно мучилась желудком. Она все поглаживала его, потом вдруг спохватывалась и переставала, все о чем-то думала; затем снова принималась за старое, позабыв о своих внутренних обещаниях. И тут до меня стало доходить, в чем именно заключалась ее тайна. Я схватила ее ладонь, морщась от боли согнутого тела, и с жаром выпалила:
– Ты и Нат?
Она подняла блестящие от стыда глаза и кивнула.
– Руни, это же самое настоящее благословение!.. – на глаза навернулись слезы.
Ребенок. Мальчик. Очаровательный темноволосый мальчик с непослушными кудрями и пронзительными, как июльское небо, зелено-голубыми глазами. Мальчик с красивым тонким лицом и душой таинственной, как дикий лес, в чьем взгляде читается знание и сила – но не покорность.
Нет, конечно нет, что это я в самом деле? Какие темные кудри, какое тонкое лицо? Нат и Руни светловолосы, и черты лица их иные, и глаза у обоих – серые, печальные. Но пред взором стоит иной образ, тот, который никогда не станет живым – одно лишь сердце будет воспроизводить его в памяти много раз, пока, наконец, не распрощается, в бессмысленности и пустоте желаемого.
– Что-то идет не так, – горько призналась она, и я вздрогнула от жестокости слышимого.
Глядя на нее, не было нужды задаваться иными вопросами.
– Кто еще знает?
Она быстро замотала головой.
– Никто.
– Тогда нужно остаться. Руни, это все, что у тебя есть.
– Я знаю, – шепчет она, и легкий ветер, летящий из открытого окна, колышет ее тонкие, ослабленные волосы.
– Скажи Мальве. Она знает, что делать. Она поможет. Герду до этого дела нет. А наша миссия окончена. Он не посмеет заставить тебя сделать что-либо неправильное.
Руни продолжает кивать головой, утирая последние слезы; на лице ее расцветает робкая, но настоящая улыбка. Если бы только она не выглядела такой слабой и болезненной!
На том и порешили: она отправится с нами вторым рейсом; к тому времени наверняка немного окрепнет, чтобы выдержать недолгое путешествие, но долгий путь человека, что вынужден бежать с собственной родины.
Этим же днем, на удивление полным событиями, я взбунтовалась и попыталась встать с постели. Держась за стены и скрепя зубами, стараясь не выдать терзаемой боли, я продвигалась к лестнице, где меня перехватил Нат.
– Сумасшедшая! – негодовал он. – Иди в постель! Зря я, что ли тебя нашел там, у границы, надышавшись этого дыма!
– Ох, Нат… – выдавила я.
Он быстро оказался рядом, перехватил меня и почти поднял на руки.
– Иди к Руни, – холодно велела я, злясь на его жизненную неопределенность. – Ей сейчас больше нужна твоя помощь.
Он немного опешил, но виду не подал; собрался и с долей злости процедил сквозь зубы:
– Она тебе рассказала?
– Сама догадалась. Это невозможно не почувствовать.
Он возвратил меня в комнату, где я с великим трудом села на стул у окна и уставилась в небо. Напрасно я попыталась стать на ноги, только себя измучила и оттянула время выздоровления.
– Хотел бы я, чтобы он был наш, – вздохнул он, опираясь о дверной косяк.
– Твои мечты неосуществимы, – еще больше обозлилась я.
– Как и твои.
– Две трагедии не создадут покоя.
Мы отвечали быстро, как настоящие солдаты. Фразы жестоки, колки; им лучше бы остаться в головах, не на устах. Господи, дай родиться этому ребенку! Пусть станет он утешением бедной Руни и гордостью Натаниэля, иначе жизни их, и без того сломанные, резко уйдут под откос.