Buch lesen: «Весна»

Ali Smith

Spring

© Нугатов В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

На память о моем брате Гордоне Смите

и посвящается моему брату Эндрю Смиту

на память о моей подруге Саре Дэниэл

и посвящается ах, какой цветущей! Саре Вуд

По виду он как будто чужеземец. Его эмблема – высохшая ветка С зеленою верхушкой, а девиз – In hac spe vivo.

Уильям Шекспир¹

Может быть, мертвые нас разбудили бы знаменьем неким? Явили бы нам хоть сережки на голой лещине Или дождик весенний, Падающий на темное царство земное.

Райнер Мария Рильке²

Мы должны начать – вот в чем суть. После Трампа – мы должны начать.

Ален Бадью

Уже ищу приметы Весны.

Кэтрин Мэнсфилд

Год потянулся, как дитя, И на свету протер глазенки.

Джордж Маккей Браун³

1

Фактов мы уже не хотим. Неразберихи мы хотим. Повторения мы хотим. Повторения мы хотим. Чтобы люди во власти говорили правда это не правда мы хотим. Чтобы избранные члены парламента говорили у нее во лбу торчал и изгибался нагревающийся нож мы хотим что-то типа приноси свою удавку мы хотим чтобы члены парламента от правящей партии кричали в палате общин убейте себя членам парламента от оппозиции мы хотим чтобы влиятельные персоны говорили что они хотят чтобы других влиятельных персон разрубили на куски рассовали по пакетам и спрятали в морозилку мы хотим шуток над мусульманками в газетных колонках мы хотим смеха мы хотим чтобы этот смех звенел им вслед куда бы они ни шли. Чтобы люди которых мы называем иностранцами ощущали себя иностранцами мы хотим нам нужно четко показать что у них не может быть никаких прав пока мы не разрешим. Отвлекающих грубых оскорблений мы хотим. Сказать что мышление элитарно знание элитарно нам нужно чтобы люди чувствовали себя обделенными и ущемленными нам нужно чтобы люди чувствовали нам нужно. Паника нам нужна подсознательной паники мы хотим и сознательной паники мы тоже хотим. Нам нужны эмоции нам нужен праведный гнев нам нужна злоба. Нам нужен весь этот патриотизм. Все того же старого Скандала с матерями-алкоголичками Опасностей ежедневного приема аспирина мы хотим но чтобы еще экстреннее Nein Nein Nein нам нужен хештег #линейно мы хотим Дайте нам то чего мы хотим а не то мы пойдем мы хотим ярости мы хотим произвола мы хотим самых эмоциональных слов антисемит – хорошо нацист – здорово педофил ей-богу самое то извращенцы иностранцы нелегалы мы хотим инстинктивной реакции мы хотим Подтверждения возраста для «детей-мигрантов» 98 % требуют запретить приток новых мигрантов боевых вертолетов для остановки потока мигрантов сколько еще мы можем принять заприте двери спрячьте своих жен мы хотим нулевой толерантности. Нам нужны новости телефонного размера. Нам нужно обходить официальные СМИ. Нам нужно смотреть мимо интервьюера говорящего прямо в камеру. Нам нужно доносить совершенно ясную мощную безошибочную идею. Нам нужна шоковая лента новостей. Нам нужно больше шоковой ленты новостей быстрых обновлений следующей шоковой ленты новостей хватит сачковать мы хотим фотографии пыток. Нам нужно до них добраться нам нужно чтобы они думали что мы можем до них добраться применять слово линчевание ко всем кроме белых. Мы хотим круглосуточных угроз изнасилования и угроз расправы чернокожим/женщинам – членам парламента нет только женщинам занимающимся любой публичной деятельностью всем кто занимается любой публичной деятельностью нам это не нравится нам нужно Что она себе позволяет/Что он себе позволяет/Что они себе позволяют. Нам нужно подсказать внутреннего врага. Нам нужны враги народа мы хотим чтобы их судей называли врагами народа мы хотим чтобы их журналистов называли врагами народа мы хотим чтобы людей которых мы решим называть врагами народа называли врагами народа мы хотим говорить вслух снова и снова во всех возможных теле- и радиопередачах о том как нам затыкают рты. Нам нужно повторять все старье как будто это что-то новое. Нам нужно чтобы новости были такими как мы скажем. Нам нужно чтобы слова означали то что мы скажем. Нам нужно отрицать то что мы говорим пока мы говорим. Нам нужно чтобы было не важно что означают слова. Нам нужен добрый старый девиз Британия а не Англия/Америка/Италия/Франция/Германия/Венгрия/Польша/Бразилия/[впишите название страны] превыше всего. Нам нужны социальные сети с интернет-алгоритмами зарабатывания темных денег. Нам нужно говорить что мы это делаем ради свободы слова. Нам нужны боты нам нужны стереотипы нам нужно дарить надежду. Нам нужно говорить это новая эра старая эра кончилась их время прошло настало наше время. Нам нужно широко улыбаться пока мы это говорим нам нужно смеяться на камеру ха-ха-ха бабах мужчина умирает со смеху слышишь фабричный гудок в конце рабочего дня та фабрика закрылась новый фабричный гудок – это мы это мы были все время нужны этой стране это мы вам нужны это нас вы хотите.

Нужды мы хотим.

Хотелка нам нужна.

Что, снова то время? (Пожимает плечами.)

Меня это ничуть не касается. Все это лишь прах да вода. Вы всего лишь костяной порошок да вода. Хорошо. В конце концов мне же больше пользы.

Я ребенок, погребенный в листве. Листва прогнивает: вот и я.

Или представьте крокус в снегу. Видите оттаявшее кольцо вокруг крокуса? Это дверь, распахнутая в почву. Я зелень луковицы и миг расщепления семени, распускание лепестка, проклевывание кончиков ветвей на деревьях – их зелень как будто пылает.

Растения пробиваются сквозь мусор и пластик, рано или поздно они появляются, несмотря ни на что. Растения двигаются под вами несмотря ни на что, люди на потогонках, люди на гонках, люди сидят за столами, освещенные экранами, или же листают телефоны в приемных врача, протестующие кричат, где бы то ни было, в каких бы то ни было странах и городах, движется свет, цветы кивают рядом с грудами трупов и рядом с местами, где вы живете, и с местами, где вы пьете до отупения, до радости или печали, и с местами, где вы молитесь вашим богам, и огромными супермаркетами, люди на автострадах мчатся вдоль зарослей и обочин, как ни в чем не бывало. Бывало всё. Распускаются бутоны над незаконной свалкой. Свет движется поверх ваших барьеров, вокруг людей с паспортами, людей с деньгами, людей без ничего, мимо сараев, каналов, соборов, ваших аэропортов, ваших кладбищ, что бы вы ни хоронили, что бы вы ни выкапывали, чтобы назвать это своею историей, или детально ни изучали, чтобы перевести это в деньги, свет движется несмотря ни на что.

Истина – это такое «несмотря ни на что».

Зима для меня – пустой звук.

Вы думаете, я не знаю о власти? Думаете, я родилась зеленой?

Да, родилась.

Испортите климат – и я изгажу вам жизнь. Ваша жизнь для меня – пустой звук. В декабре выдерну из земли нарциссы. В апреле занесу снегом вашу входную дверь и повалю вон то дерево, чтобы оно проломило вам крышу. Точно ковром, устелю рекою ваш дом.

Но только из-за меня вновь оживает ваш сок. Я пущу вам по венам свет.

Что сейчас под поверхностью вашей дороги?

Что под фундаментом вашего дома?

От чего коробятся ваши двери?

Что расцвечивает весь мир свежими красками? В чем разгадка птичьего пенья? Отчего формируется клювик внутри яйца?

Что направляет тончайший зеленый побег сквозь скалу, так что скала расщепляется?

Сейчас 11.09, утро вторника в октябре 2018 года, и Ричард Лиз – теле- и кинорежиссер, человек, которого большинство помнит по нескольким, ну ладно, парочке благосклонно принятых критикой выпусков «Пьесы дня»⁴ в 1970-х, а также по множеству всего прочего за эти годы, я хочу сказать, вы наверняка видели что-то из его работ, если живете уже достаточно долго, – стоит на перроне где-то на севере Шотландии.

Почему он здесь?

Неправильный вопрос. Он подразумевает наличие истории. Но никакой истории нет. С историями он покончил. Он самоустраняется из истории, точнее, из истории о Кэтрин Мэнсфилд, Райнере Мария Рильке, бомжихе, увиденной вчера утром на тротуаре у Британской библиотеки, и, вдобавок ко всему этому, о смерти своей подруги.

Выкиньте в мусорку все написанное выше о том, что он режиссер, о котором вы слышали либо не слышали.

Он просто человек на вокзале.

На вокзале пока затишье. Задержки означают, что никакие поезда не прибывали на вокзал и не отправлялись с него, пока человек стоял на перроне, и, значит, вокзал вроде как отвечает потребностям человека.

На перроне больше никого нет. На перроне напротив никого нет тоже.

Наверное, где-то здесь люди – они работают в офисе или присматривают за этим местом. Наверняка людям все еще платят за то, чтобы они лично присматривали за подобными местами. Наверное, кто-то смотрит где-то в экран. Но человек не видел реальных людей. Выйдя из гостевого дома и пройдясь по главной улице, он увидел лишь, как кто-то возился в открытом окошке одного из этих привокзальных грузовиков с кофе, одного из этих фургонов «ситроен», никого при этом не обслуживая.

Не то чтобы человек кого-то искал. Он не ищет, и никто – никто важный – не ищет его.

Где же, блядь, этот Ричард?

Его мобильный – в Лондоне, в недопитом высоком кофейном стакане, закрытом крышкой и лежащем в мусорном контейнере «Прет-а-манже» на Юстон-роуд.

Вернее, был там. Человек без понятия, где его телефон может находиться сейчас. В мусоросборнике. На свалке.

Хорошо.

Алло, Ричард, это я, Мартин Терп должен быть с минуты на минуту, можешь примерно сказать, когда приедешь? Алло, это снова я, Ричард, просто хотел тебе сообщить, что Мартин только что прибыл в офис. Есть возможность перезвонить мне и сообщить, когда тебя ждать? Ричард, это я, можешь мне перезвонить? Алло, Ричард, снова я, просто пытаюсь перенести сегодняшнюю встречу, учитывая, что Мартин в Лондоне только до вечера, он не приедет в город до следующей недели, так что перезвони мне и сообщи насчет после обеда, хорошо? Спасибо, Ричард, буду очень благодарен. Алло, Ричард, пока тебя не было, перенес нас на четыре часа, пожалуйста, подтверди, когда получишь это сообщение, что получил это сообщение?

Нет.

Он стоит на ветру, сложив руки и прижимая полы куртки, чтобы не распахивались (холодно, пуговиц нет, пуговицы потерялись), и смотрит на белые пятнышки на асфальтированном перроне у себя под ногами.

Он глубоко вздыхает.

На пике вдоха легким больно.

Он смотрит в сторону гор за городом. Это что-то реальное. Они реально суровые и настоящие – все, что может значить гора.

Он вспоминает собственную квартиру в Лондоне. Наверное, пылинки зависают в солнечном свете, что пробивается сквозь щели жалюзи, если в Лондоне сейчас солнечно.

Посмотрите, как он превращает свою отлучку в историю.

Превращает в историю собственную пыль.

Все, хватит. Это человек, прислонившийся к колонне на вокзале. И все.

Это викторианская колонна. Чугунные украшения на ней выкрашены белым и черным.

Затем он отступает под краешек просвечивающей крыши над перроном, подходит чуть ближе к зданиям, чтобы укрыться от ветра.

Над вершинами нескольких из вон тех гор что-то наподобие дождевой тучи, как будто вершины – под покрывалом. Туча с другой стороны – он бы сказал, южной – похожа на стену, причем освещенную сзади. Туча над горами на севере и северо-востоке похожа на мглу.

Вот почему он сошел здесь с поезда: поезд подъехал к вокзалу, и в этих горах было что-то чистое, будто их начисто вымели. Они словно признавали факт собственного присутствия и ничего не требовали. Просто были.

Сентименталист.

Мифотворец.

Автоматический голос над головой снова извиняется за то, что в данный момент ни один поезд не прибывает на вокзал и не отправляется с него.

Почти ничего не происходит, не считая автоматических объявлений, несколько птиц перечеркивают небосклон, шорох ранней осенней листвы, бурьяна и травы на ветру.

Человек, стоящий на вокзале, смотрит вокруг себя на горы вдалеке.

Сегодня они похожи на линию, проведенную огромной рукой, а затем растушеванную внизу, похожи на кого-то спящего и выжидающего. Они похожи на доисторические спины спящих вымышленных морских тварей.

История о горах.

История о том, как я сам избегаю историй.

История о том, как я схожу с блядского поезда.

Он качает головой.

Он был человеком на перроне. Никакой истории не было.

Хотя она и есть. Она всегда, сука, есть.

Почему он стоял на вокзальном перроне? Ждал поезда?

Нет.

Куда-нибудь ехал? С какой целью? Встречал кого-то на вокзале?

Нет.

Тогда зачем человек вообще стоял на перроне, если он не садился на поезд и не ждал его?

Просто стоял – ладно?

Почему? А почему ты, неудачник, говоришь о себе в прошедшем времени?

Ну да, неудачник. Так и есть. Что-то не удалось. Не удается.

Что? Что именно?

Ну, не знаю, как это объяснить.

Попробуй.

(Вздыхает). Не могу.

Попробуй. Давай. Ты должен быть мистером Спектаклем. На что это похоже?

Ладно. В общем, представьте кого-то или что-то, ту или иную силу, которая набрасывается на вас очертя голову и проходит сквозь вас с головы до пят, проходит ножом для удаления сердцевины яблока, а вы продолжаете стоять, как будто ничего не произошло, тогда как на самом деле что-то произошло: вы стали полым человеком, и там, где раньше была ваша сердцевина, теперь сквозное отверстие. Это устроит?

Себялюбец. Отброс. Персонаж мультика про Тома и Джерри. Что, ты хочешь сочувствия к собственной пустотелости? Своей – что? Утраченной, сука, плодовитости?

Послушай, я пытаюсь облечь словами то, что чувствую, – чувство, которое нелегко описать, облечь в…

Не делай мне тут из себя историю, ты пустая трата…

…времени, когда он еще был способен любить, буквально влюбляться, на фактическом душевном уровне быть без ума от чего-то такого, как, например, простота лимона. Ну, любого лимона – в миске, на лотке или в сетке с другими лимонами, выставленными на продажу в супермаркете. Было время, когда подобные вещи наполняли его радостью.

Но теперь подобная простота стала слишком маленькой и далекой, так что он этого даже не заметил. И стоял на палубе старого океанского лайнера, устремлявшегося в бурное море, и махал, как безумец, повернувшись обратно к берегу, который, подобно тому времени, когда еще ощущалась неизменная радость от чего-то такого, как, например, простота лимона, пропадал, бесследно исчезал, полностью скрывался с глаз.

Скрылся с глаз.

Неудачник.

Когда он вспоминает, как познакомился с Пэдди, в памяти всплывает почти пятидесятилетней давности черно-белый снимок со следами от зубов на кусочке шоколада – уже таком старом к тому времени, когда он его увидел, что тот буквально побелел, особенно там, где остались отпечатки от ряда маленьких зубов. Это были зубы Беатрис Поттер. В какой-то момент Беатрис Поттер откусила кусочек от шоколада, а потом положила и забыла его под навесом, где писала и иллюстрировала книги об очаровательных английских зверушках в сильно зауженных брюках, – зверушках, которые вели себя то хорошо, то плохо, то глупо: лиса подлизывалась к утке, а белка так объедалась орешками, что не могла вылезти из дупла в стволе дерева. Беатрис Поттер надкусила плитку довоенного шоколада, и отпечаток зубов на десятки лет пережил ее саму – там, в лачуге – после смерти писательницы в тысяча девятьсот каком-то там году.

Он был помощником помощника режиссера – одна из самых первых его должностей. Он впервые работал по сценарию, написанному Пэдди.

Благодаря ее сценарию довольно банальная фотосессия превратилась во вдумчивый фильм. Более того, она вписала в сценарий кадры со следами зубов на шоколаде, так что поневоле пришлось эти кадры использовать.

Он выведал у кого-то ее адрес и связался с ней, когда ему предложили первую индивидуальную работу. Он угостил ее виски в «Висельнике». Ему недавно исполнился двадцать один год. Он никогда раньше не угощал никого виски в пабе, не говоря уж о женщине, не говоря уж о такой зрелой пленительной женщине, как она.

– Потому что я ирландка?

– Потому что вы мастер.

– Так уж вышло, что я мастер, тут не поспоришь. Я большой-пребольшой мастер в своем деле. Ну а вы – мастер? Я хочу работать только с самыми большими мастерами.

– Пока не знаю. Наверное, нет. У меня, скорее, шкурный интерес. Но вы же их взяли – зубы на шоколаде. Вы их туда вписали.

– Ага, у вас наметанный глаз. Этого не отнимешь. И вы очень молоды. Так что еще много шансов. И вы хотите, чтобы я работала с вами, потому что я вписала что-то в сценарий и пришлось использовать ваши снимки? Так, что ли?

– Честно? Я получил эту работу благодаря вашему сценарию.

(Она качает головой, отворачивается к двери паба.)

– Но вы еще и улучшили этот фильм. Благодаря вашему сценарию произошло что-то настоящее.

– Настоящее?

(Пауза. Сигарета, затяжка, выдохнутый дым.)

– Ладно.

– Ладно? Серьезно? Вы согласны?

– Ладно, поработаю с вами. «Пьеса дня», значит? Ладно. При условии, что мы сделаем нечто большее, чуть более неожиданное для программы.

– В каком смысле неожиданное?

– Есть разные способы пережить наши времена, Дубльтык, и, думаю, один из них – форма, которую принимает рассказ.

Вчера утром, ровно через месяц после прощания (ее негласно кремировали незадолго до этого, он даже не знает когда – только близкие родственники), он шагал по Юстон-роуд и, проходя мимо Британской библиотеки, увидел женщину, сидевшую, прислонившись к стене: за тридцать, возможно, даже до тридцати, одеяла, квадрат картона, оторванный от коробки, на котором написана просьба о деньгах.

Нет, не о деньгах. Там были написаны три слова: «пожалуйста», «помогите» и «мне».

Даже в то утро, проходя по городу, он видел бомжей без счета. В наши дни к бомжам снова применяют выражение «без счета»: любой старый левак типа него знает, что на самом деле происходит. Тори вернулись домой, а люди вернулись на улицу.

Но он почему-то замечает ее. Одеяла грязные. Босые ноги на тротуаре. Он еще и слышит ее. Она поет ни для кого – точнее, для себя – необычайно приятным голосом, хотя только без четверти восемь утра. Слова такие:

 
тысячи тысяч людей
все бегут и бегут по улице
ох, ничего, ничего, ничего
ох, ничего, ничего, ничего
ох, ничего
 

Ричард продолжает идти. Перестав продолжать идти, он как раз минует вход на вокзал Кингс-кросс. Разворачивается и входит туда, как будто собирался сделать это с самого начала.

Посредине вестибюля, под гигантским Красным маком⁵, стоит киоск. Там продается шоколад в форме домашней утвари и инструментов: молотки, отвертки, плоскогубцы, столовые приборы, чашки и так далее. Можно купить шоколадную чашку, шоколадное блюдце, шоколадную чайную ложку и даже кофеварку эспрессо для кухонной плиты (плита дорогая). Шоколадные предметы чрезвычайно реалистичны, и у киоска толпа народу. Мужчина в костюме покупает что-то похожее на настоящий кухонный кран из посеребренного шоколада: продавщица бережно кладет изделие в коробку, предварительно выложив ее соломой.

Ричард вставляет карточку в один из билетных автоматов. Вводит название самого дальнего места, до которого идет поезд.

Садится в поезд.

Едет на нем полдня.

Примерно за час до того, как поезд прибывает в конечный пункт назначения, он увидит в окно горы на фоне неба и решит сойти в этом месте. Что мешает ему сделать так, как хочется, – сойти не в том месте, что указано в билете?

Ох, ничего, ничего, ничего.

Кингасси рифмуется со словом «фигассе» – так, он всегда думал, это произносится: как говорит механический диктор в репродукторах лондонского вокзала Кингс-кросс у него над головой, когда он садится в поезд.

Киньюси – так это произносят люди в гостевом доме, в дверь которого он стучит, когда туда добирается. Наверное, они насторожатся. Кто сейчас не бронирует номер заранее на телефоне? У кого сейчас нет телефона?

Он сядет на край чужой кровати в гостевом доме. Сядет на пол между кроватью и стенкой, чтобы собраться с мыслями.

Завтра его одежда пропитается запахом освежителя воздуха, висящим в номере, где он проведет ночь.

11:29. Автоматический голос извиняется по вокзальной громкой связи, что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий с Эдинбургского вокзала Уэйверли в 11:08, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:09 и следующий в Инвернесс, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:35 из Инвернесса, задерживается в связи с проблемами сигнализации и что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:36 и следующий до эдинбургского вокзала Уэйверли, задерживается в связи с проблемами сигнализации.

Проблемы канализации, – говорит Ричард своей воображаемой дочери.

Это требует серьезного бойкота, – говорит воображаемая дочь.

(Воображаемая дочь по-прежнему с ним, хотя Пэдди уже умерла.)

Всякий раз, когда он не уверен, что означает какое-нибудь особо злободневное явление, он спрашивает свою воображаемую дочь. Например, #metoo.

Это означает, что ты тоже подразумеваешься, – ответила воображаемая дочь.

Потом она рассмеялась.

Что такое хештег? – спросил он ее.

Вот уже пару десятков лет ей около одиннадцати. Он знает, что патриархально, неправильно с его стороны не позволять ей, по крайней мере, до сих пор, вступать во взрослую жизнь. (Он считает, что он, вероятно, не единственный, далеко не единственный отец, который к этому склонен и поступил бы так, если бы мог.)

Хештег – совсем не то же, что хашбраун, – сказала воображаемая дочь. – Не пытайся его съесть. Ну, или выкурить.

Ради своей реальной дочери, где бы на свете она ни находилась, если предположить, что она еще на этом свете, он залез в интернет выяснить, что же это на самом деле означает.

Давно было пора, – подумал он затем.

После этого он две недели не спал, одну ночь за другой не смыкал глаз до четырех утра, терзаясь из-за тех случаев, когда считал, что нормально вести себя, как ему хочется, с женщинами, с которыми он тогда был. Он перелапал множество ног. Воспользовался множеством случаев. Ему сплошь да рядом везло. Никто не жаловался.

Во всяком случае, ему.

Через две недели он снова начал спать. Слишком устал не спать.

Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, – мысленно сказал он своей воображаемой дочери.

На меньшее я и не рассчитывала, – сказала воображаемая дочь.

Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, – мысленно сказал он своей настоящей дочери.

Молчание.

Прошлый март. За пять месяцев до ее смерти. Он плывет по многомильному тротуару, покрытому снежной жижей, от своего к ее дому. Звонит в дверь. Его впускает один из близнецов. Пэдди – в глубине дома. Она слышит его в прихожей и выкрикивает:

Это мой ненаглядный король искусств?

Она такая худая, что кажется, будто у нее сломается рука, если она поднимет кружку чая. Но ее дух веет на него во всю штормовую силу, когда он входит: и волосы у него длинноваты, и откуда у него пятна на рубашке – чем ты вообще занимался, маньяка пожирал? Взгляни на свои штаны – у тебя что, ботинок нет? Взгляни на свою несчастную прелестную грудь колесом в ужасной заляпанной рубашке, Дик, кем ты себя возомнил – чертовым Периклом Тирским?

Периклом Задрочирским, – говорит он. – Шесть миль сквозь пургу, чтобы побеседовать с тобой об эффективном управлении.

Это ты-то задрочирский, самовлюбленный жулик? Это я тут умирающая женщина, – говорит она. – Да сними эти туфли, насквозь ведь промокли.

Ты никогда не умрешь, Пэдди, – говорит он.

Да нет, умру, – говорит она.

Да нет, не умрешь, – говорит он.

Повзрослей, – говорит она, – это не детское представление, мы все умрем, это просто современные нездоровые бредни, что мы не умрем, не ведись на них, и сейчас как раз мой черед сесть в лодку с дыркой в днище, а не твой, так что отвали.

Мы все в одной и той же лодке, Пэд, – говорит Ричард.

Перестань воровать у меня трагедию, – говорит она. – Поставь туфли сверху на радиатор. Сними носки и повесь на радиатор. Дермот, принеси полотенце и поставь чайник на плиту.

Корабль либерального мира, – говорит он. – А мы-то думали, что будем вечно уплывать на этом корабле вдвоем в закат.

Все изменилось, причем кардинально, – говорит она. – Как там очертания корабля нового мирового порядка – вырисовываются?

Он смеется.

Очертания корабля в компьютерной игре, – говорит он. – Запрограммированном на то, чтобы подорваться на торпеде.

Людская изобретательность, – говорит она. – Нужно ей поаплодировать, раз уж она находит такие интересные новые способы наслаждения уничтожением вещей. Как у тебя дела, не считая конца либерально-капиталистической демократии? В смысле, рада тебя видеть, но чего тебе от меня надо?

Он рассказывает ей свои новости: как он недавно узнал, что приставлен подручным к Мартину Терпу.

Терп? О господи, – говорит она.

Знаю, – говорит Ричард.

Бог в помощь, а эта помощь тебе пригодится, – говорит она. – Подручным в чем? Чем заниматься-то?

Он рассказывает ей о романе про двух писателей, которые по случайному стечению обстоятельств живут в одном и том же швейцарском городишке и вокруг него в 1922 году, но так друг с другом и не встречаются.

Кэтрин Мэнсфилд? – спрашивает она. – Серьезно? Ты уверен?

Именно это имя, – говорит он.

Соседка Рильке? – спрашивает она. – И это правда?

На странице с благодарностями в конце книге клянутся, что правда, – говорит он.

Что за роман? – спрашивает она. – Написал-то кто?

Художественная проза, – говорит он. – Второй роман какой-то Неллы или Беллы. Много букв. Почти ничего не происходит.

И они поручили такой проект Терпу? – спрашивает она.

Это бестселлер. Попал во все шорт-листы, – говорит он.

Вот это меня меньше всего колышет, – говорит она. – И что, хороший?

В аннотации издания в обложке говорится об идиллическом мире и покое: подарок из прошлого, вас унесет, посмаковать, прочь от эпохи Брексита, и все такое, – говорит он. – Мне очень понравилось. Два человека ведут тихую писательскую жизнь и порой сталкиваются друг с другом в коридоре отеля. Одна заканчивает труд всей жизни, хоть еще и не знает об этом. Она больна. Спасаясь от ссор с мужем, который живет выше на горе, она останавливается в этом отеле с подругой, с виду такой серой мышкой. Другой писатель, как ты сказала, его фамилия?

Рильке, – подсказывает Пэдди.

Этот уже окончил труд всей жизни в том же году, – говорит Ричард, – и поэтому измучен. В башне, где он живет, идет ремонт, так что он переселяется в этот же отель внизу по дороге, пока ремонт не закончится. Тот заканчивается, писатель возвращается домой и выезжает из отеля, как раз когда она приезжает вместе с подругой, похожей на вьючную лошадь со всеми их чемоданами на спине. Но ему нравится, как там кормят, и поэтому он почти каждый вечер спускается туда на ужин. Это лыжный курорт, а действие происходит летом, так что в отеле, да и в самом городишке малолюдно, и порой оба писателя оказываются недалеко друг от друга в одной и той же столовой. Порой они сталкиваются в садах отеля, и в романе довольно пространно описаны горы у них над головой и они сами внизу под горами, ну и так далее, короче, они просто живут своей жизнью со всеми этими величавыми Альпами на заднем плане.

И что же происходит? – говорит Пэдди.

Я только что пересказал весь сюжет, – говорит он.

Гмм, – говорит Пэдди.

Лето кончается, – говорит он. – Они так и не познакомились. Лошади, шляпки клош и маленькие жилеты, высокая трава, цветы, луга с коровами, коровы с колокольчиками на шеях. Костюмная драма.

Она качает головой.

Но Терп, – говорит она. – Катастрофа. Можно как-нибудь отмазаться?

Он выставляет манжету своей рубашки, чтобы Пэдди увидела, как та обтрепалась. Потом выставляет манжету на другой кисти, тоже обтрепанную.

Хоть какой-нибудь сценарий видел? – спрашивает она.

Видел, – говорит он.

Террористки есть? – спрашивает она.

Оба смеются. В прошлом году они посмотрели вдвоем полный комплект айплеер-дисков «Национального доверия» – последней теледрамы Мартина Терпа, получившей восторженные отзывы во всех СМИ. Пять нашпигованных взрывами серий, от которых сердце екает в груди: полиция и сотрудники разведки расправляются с группой исламских террористок, что забаррикадировались с поясами смертниц в старинном особняке на севере страны, взяв в заложники нескольких граждан и новоиспеченного гида по исторической Англии.

Я пришел, чтобы сказать тебе, Пэдди: террористки – это не самое страшное, – говорит Ричард.

Он рассказывает, что Мартин Терп уже сдал серию черновых сексуальных сцен, от которых люди из британской телекомпании, изначально заказавшей экранизацию, и люди из крупной дистрибьюторской интернет-компании, в основном спонсирующей фильм, пришли в полный восторг.

Сексуальные сцены? – переспрашивает Пэдди.

Он кивает.

Между Кэтрин Мэнсфилд и Райнером Мария Рильке? – переспрашивает она. – В каком, ты сказал, 22-м, что ли, году?

У него в башне, у нее в номере, в разных кроватях отеля, включая кровать ее подруги, чтоб лесбиянкам тоже было интересно, – подожди, я еще не закончил, – в садах отеля, в маленьком гроте, где обычно играет струнный квартет, в коридоре отеля, закутавшись в штору за цветочным горшком, и в бильярдной отеля на бильярдном столе: шары закатываются во все лузы. Комедийный трах.

Пэдди хохочет.

Я смеюсь не над комедийным трахом, – говорит она. – Ведь это не просто смехотворно, а еще и неправдоподобно. Во-первых, к 1922 году у Мэнсфилд уже был запущенный туберкулез. Она умерла от него в начале 1923-го.

Знаю, – говорит он. – Из-за ее запущенного туберкулеза у меня уже болит вот здесь.

Он берет ее худющую руку и кладет себе на грудь. Она улыбается ему, поднимает бровь.

Рыба плещет в воде, Дубльтык.

Соматизируй по полной⁶… С тех пор как они начали работать вместе, с «Моря проблем», когда за шесть недель съемок он буквально стал, по ее словам, цвета ирландской зелени и она поставила ему диагноз «морская болезнь», Пэдди развила следующую теорию: если то, над чем он работает, начинает происходить с его собственным телом, то результат получается волшебным, результат будет хорошим.

Он усмехается, отпускает ее руку.

Без тебя ничего хорошего не выйдет, – говорит он.

Тут я бы с тобой поспорила, но не могу, после того как ты сказал, что Терп – это новая я, – говорит она. – И не выводи меня еще больше. Я бы многое отдала, чтобы сделать это вместе с тобой. Кэтрин Мэнсфилд. Боже, сценарий о Кэтрин Мэнсфилд. И Рильке. Корифеи литературы, Мэнсфилд и Рильке, в одном и том же месте, в одно и то же время. Потрясающе.

А тебе не пофиг? – говорит Ричард.

Еще как не пофиг, – говорит она. – В Швейцарии Мэнсфилд написала свои лучшие рассказы. А он заканчивал «Элегии», писал «Сонеты к Орфею». Два светоча спускались во тьму, чтобы понять, как говорить о жизни и смерти. Новаторы переосмысливали формы, которыми пользовались. Там, в одной и той же комнате, в одно и то же время. Сама мысль… От нее крышу сносит, если это правда, Дик. Серьезно.