Суть вещи

Она видит много детей, которые выглядят так, будто им уже ничем не помочь: детей со скрюченными, вечно сведенными судорогой ручками и ножками, детей с бессмысленным взглядом, которые не могут ни ходить, ни говорить, детей с малюсенькими головами на длинных худощавых тельцах. Владимир Сергеевич не может дать им новую, более подходящую голову или крепкое, свободное в движениях тело. Раньше Лиза думала, что, наверное, Владимир Сергеевич дает детям свою любовь и это им помогает, избавляет от боли или страха. Но теперь, увидев мальчика, который все кричит и кричит в ее голове, она не верит, что такая любовь в силах исцелить хоть кого-то.

Эпизод 2262

Лиза сбегает из кабинета. Остались плафоны, она помоет их позже. Нельзя сейчас смотреть на массажный стол – Лиза чувствует, что начинает разрушаться. А ее цель – сохранить себя целой. Бабушке очень важно, чтобы Лиза оставалась целой. Целой и эффективной.

“Пенсия – просто смех”, – устало говорит бабушка, возвращаясь с почты. Лиза совсем не понимает, что же тут может быть смешного. Она вглядывается в бабушкино лицо, выискивая там улыбку, но улыбки нет, и Лизе приходится улыбаться за двоих. Тогда бабушка осторожно гладит ее по голове и вздыхает. Лиза терпит.

Лиза должна работать, вести себя спокойно и хорошо, тогда у бабушки будут все нужные лекарства, а еще иногда всякие глупости – это бабушка так говорит. Глупости – это очень вкусные и смехотворно дорогие шоколадные конфеты, например. Или шелковые блузки – у бабушки уже есть три, и две из них подарены Лизой. Она заказывает их в интернете, а бабушка получает на почте – и каждый раз приходит в восторг, как маленькая девочка. Так и говорит: “Я в восторге!”

В комиксах в такие моменты человек лучится, как лампочка. Обычно лучатся девочки, которым дарят куклу или щенка. Лиза ни разу не видела, чтобы лучились бабушки, в комиксах такого не бывает. И потому ей немножко странно, что бабушка ведет себя как ребенок. А еще Лиза не понимает, как может быть глупостью то, что ты любишь. Но она не спрашивает об этом бабушку. Она немножко побаивается: вдруг и сама она – тоже всякая глупость? Лизе бы этого не хотелось.

Краем уха Лиза улавливает, что в замке поворачивается ключ – и через мгновение прихожую наполняет голос Яси. Каждый раз, когда она его слышит, Лиза сжимается от удовольствия, и это несмотря на то, что голос Ясе совершенно не подходит.

Яся маленькая, хрупкая, с тонкими чертами лица, а голос у нее – как будто кто-то кричит в храме. Такой же глубокий, громкий, красивый. Ясю слышно издалека. И она никогда не молчит – всегда что-то говорит, непрерывно и на разные голоса, как бабушкино радио. Для каждого у нее находится совершенно особенный оттенок. Лиза даже пугалась поначалу – а это кто сейчас говорит? Потом она привыкла, что это все – Яся.

С Федечкой Яся говорит очень ровно, не повышая и не понижая тона, как будто гладкая синяя дорога льется под ноги. Для Катюши у Яси припасен смех и бессмысленная, почти птичья розовато-сиреневая болтовня. С Владимиром Сергеевичем Яся немножко каменеет, голос ее понижается и становится серым и ломким, как грифель карандаша. Лиза видит Ясин голос линией на бумаге – то усиливающийся нажим, то внезапный пунктир, то едва заметный контур.

Лиза выходит в прихожую с мокрой тряпкой в руках и начинает обтирать грязные колеса Федечкиной коляски.

– Привет, Лизуш, – щебечет Яся. Лиза делает вид, что не слышит. Яся не обращает на это никакого внимания. – Там на улице такой ужас! Вот мы и вернулись пораньше. Невозможно проехать. Видишь, как коляску изгваздала! А ведь конец ноября! И когда уже снег ляжет нормально?

Яся щебечет, а ее руки, будто сами по себе, проворно вертят тощего Федечку на специальном столике, ловко стягивают с него забрызганный грязью яркий комбинезон и совершенно бесполезные ботиночки, подошва которых никогда не касалась земли.

Федечка недовольно кряхтит, мычит все громче, и Лиза съеживается – если еще и он сейчас закричит, она может сорваться. А срываться ей никак нельзя. Только не при Ясе. Она должна собраться с мыслями и сказать ей. Или не говорить?

– Мам, я к себе, – говорит Катя и проходит мимо Лизы, чуть толкнув ее плечом.

Лиза отступает и на всякий случай бормочет:

– Бить нельзя.

– Осторожнее! – кричит вдогонку Кате Яся, но та уже захлопнула дверь. – Ты как, в порядке? – Лиза молчит. – И вот с утра она сегодня такая! Как подменили девицу! – чуть более синим голосом продолжает Яся. – Утром упрямилась: не пойду никуда гулять! Дай хоть в субботу спокойно дома посидеть! На прогулке огрызалась. Я все думаю: неужели пубертат? Хотя какой пубертат в восемь?! Хотя я тоже ранняя девочка была… С другой стороны, такая погода, и рейс Владимира Сергеевича задержали, мы-то его сегодня ждали, а он только завтра прилетит, вот она и куксится. И Федька куксится, глядя на нее. Надо что-то испечь к чаю, авось подобреет, как думаешь, Лизуш?

Лиза убегает в хозяйственный туалет – вылить воду из ведра и вымыть тряпку. Она закрывается там и прислоняется лбом к прохладному зеркалу. Потом, немного придя в себя, аккуратно смачивает водой мочки ушей. Этот дискомфорт, неяркий, но длительный, уже не раз выручал ее, отвлекал внимание на себя. Лиза тщательно протирает зеркало, на котором остался отпечаток ее лба.

Яся имеет право знать. Нужно сказать ей.

– А вот сейчас мы Федечку разденем, и Федечке станет хорошо, – не замолкает в прихожей Яся. – А что это у нас тут в памперсе? Ой-ой, какой тяжелый памперс у нашего мальчика! Сейчас сменим памперс, и станет Федечке легко, станет Федечке приятно! – выпевает Яся, и Лиза потихоньку успокаивается. Ей тоже становится немного легче. Надо как-то набраться храбрости и сказать.

Когда Лиза знакомится с новыми людьми, она всегда спрашивает, сколько им лет. Ей важно знать числа, которые характеризуют человека. Кате восемь, Федечке десять, а Ясе сорок, и замужем она совсем недавно, всего одиннадцать лет. “Он меня очень любит”, – сказала Яся Лизе тем же тоном, каким говорит сейчас: “Извини, Лизуш, мы тут развезли в прихожей”. “Последний шанс, и такой неплохой”, – прокомментировала бабушка, когда Лиза пересказала ей разговор.

Лиза крутит и крутит в голове бабушкину фразу. Получается, когда Яся встретила Владимира Сергеевича, ей было столько же, сколько Лизе сейчас. Значит ли это, что Лизе стоит беспокоиться о собственном шансе? Лиза не знает, как отвечать на подобные вопросы, тем более что замуж ей совершенно не хочется, даже если внезапно подвернулся бы неплохой последний шанс.

Сказать или не сказать? И если сказать, что почувствует Яся? Как она будет с этим жить? Совершенно неправильно, что Лизе приходится жить с этим одной. Яся имеет право знать. И Лиза должна с кем-то поделиться. С кем-то, кто тоже будет за это отвечать.

Хорошо, сказать нужно. А что она скажет? И главное, что будет с Ясей? Лиза чувствует, что поделиться таким – это как сломать человеку ногу, просто за компанию, потому что у тебя тоже сломана. С другой стороны, Владимир Сергеевич – как раз Ясина нога, так почему тогда болит – у Лизы? Справедливо ли так? Но как жить Ясе, когда Лиза ей скажет? И что будет с Катей и Федечкой?

Лиза иногда размышляет о том, каково это – понимать людей так же, как она понимает вещи. Ведь есть же люди, бабушка рассказывала, которые по мимике и тону голоса безошибочно распознают, что на самом деле хотел сказать человек. Как бабушка, которая переводит Лизе любую непонятную фразу.

Наконец Лиза достает из серванта кожаный футляр с серебряными столовыми приборами и раскладывает серебро на хрустящем льняном полотенце. Она внимательно всматривается в один из ножей – и слышит звон хрусталя. Владимир Сергеевич стучит ножом по бокалу: “Прошу внимания, господа!”

Лиза трясет головой, отгоняя мираж. Полировка ножей и вилок – отличное занятие, чтобы обдумать, что и как сказать Ясе – и как вообще со всем этим быть. Она оглядывает ножи снова: так и есть, пошли пятнами. На широкой ручке одного из них Лиза замечает очертания бабочки с волнистыми крыльями, смутно напоминающими ей о чем-то, а на лезвии – будто череп. Мертвую голову расчленили, резвится Лизин мозг. Бабочку – налево, голову – направо.

Лиза выходит в кладовку за бутылочкой нашатыря и чуть не сталкивается с Ясей, которая стремительно передвигается по квартире.

Вернувшись на кухню, Лиза видит, как Яся невозмутимо складывает серебро обратно в футляр и убирает в сервант.

Вот и ответ.

Лиза бесшумно срывается с места, хватает в прихожей куртку и рюкзак, кое-как всовывает ноги в разношенные ботинки и вылетает за дверь.

Тут совсем недалеко, и можно было бы дойти спокойно, но Лизе очень хочется бежать. Она не останавливается, даже чтобы влезть в куртку и забросить за спину вместительный, но легонький – наушники, паспорт и бутылка воды – рюкзачок. Кое-как, на бегу, вдевает руки в рукава, накидывает на голову капюшон. Капюшон сразу слетает.

Она бежит все быстрее, и вместе со скоростью нарастает какой-то невнятный дискомфорт. Довольно долго она не может определить его причину, и только метров через триста до нее доходит: не успела переодеться. Ноги в тонких колготках – все равно что голые, коленки совсем заледенели.

В обычной жизни Лиза носит темно-серые худи и черные брюки из грубого льна. Одежда должна быть темной, чтобы Лиза как можно меньше выделялась среди других. Еще важно, чтобы ткань обладала ощутимой фактурой. Найти такую непросто, да еще чтобы худой высокой Лизе подошло, поэтому, встретив подходящие штаны, она покупает сразу три-четыре пары и снашивает их до дыр. Платья же Лиза надевает только по необходимости, на работе. За годы она притерпелась к гладкому синтетическому трикотажу, который облегает тело, как змеиная кожа. Противно, но тут уж ничего не поделаешь. Сейчас как никогда хочется из этой кожи вылинять – платье стало влажным и ощутимо холодит на груди и в подмышках.

Лизе кажется, что перед ней все расступаются. Она бежит довольно быстро, и, как ни странно, это приносит некоторое облегчение. Правда, ноги почти сразу покрываются холодными жирными каплями ноябрьской грязи, но голени уже так замерзли, что почти ничего не чувствуют, и Лизе каким-то чудом удается вытеснить это ощущение. Потихоньку и все остальные ощущения уходят, оставляют ее. В голове стучит: это кино! это кино! это кино!

Лиза почти забыла, как это бывает. Кино приходит, когда она перестает контролировать происходящее и саму себя, больше не чувствует себя человеком – от нее остается лишь образ, картинка на экране. Фильм о ней, который смотрит кто-то другой.

Лиза пытается сосредоточиться на беге. Ее выносит к станции метро. Людей становится все больше, и ей приходится уворачиваться от них, лавировать в толпе. В какой-то момент Лиза вылетает на проезжую часть, жадно впитывает визг тормозов, ругань водителя, крики прохожих, но как-то удачно и вовремя отскакивает и не останавливаясь бежит дальше. Лизе нравится, какая она вдруг стала ловкая. Она представляет, что за спиной развевается шелковый плащ, а ноги облегают высокие сапожки Суперженщины.

В голову лезут мысли о Ясе, и Лиза старательно пытается переключиться на что-нибудь. Вот например, завтра воскресенье. Наверняка бабушка приготовила ей что-нибудь посмотреть. Интересно, думает Лиза с усмешкой, в кино тоже смотрят кино?

Сколько Лиза себя помнит, по выходным они с бабушкой усаживаются смотреть какой-нибудь знаменитый фильм. Больше всего ей нравятся экранизации комиксов, конечно. Картинки – это то, что надо. Просто и понятно. А вот когда начинаются разговоры, Лиза ничего не понимает, но бабушка ставит фильм на паузу и терпеливо показывает едва заметные изменения в мимике – учит Лизу языку тела, обращает внимание на то, как изменился тон, раз за разом повторяет и объясняет, находя все новые и новые слова для одного и того же, чтобы Лизе было чуть легче понять, и Лизе в какой-то момент начинает казаться, что она слышит и понимает разницу. Но фокус работает, только пока бабушка рядом. Лиза выучила, как бабушка шутит, или смущена, или сердита, или растеряна – и как это называется словами. Вызубрила, как стихотворение. Но у каждого человека – своя азбука, свой язык, и Лиза мучительно теряется в этом вавилонском столпотворении.

Лиза нечасто беспокоится о том, что ощущают другие. Даже собственные чувства ее волнуют не слишком. Тем более что она далеко не всегда понимает, что именно чувствует и по какой причине. Обычно ее занимает только то, что на душе у бабушки, – потому что ей хочется, чтобы бабушка побыла с ней подольше. Остальные люди слишком далеко, чтобы хотя бы попробовать понять их. И хорошо, думает Лиза. Если за всех переживать, то, наверное, вообще на части разорвет. Мучительные мысли о Ясе загнали ее сейчас в такой тупик, что она не в силах ничего предпринять. Может только бежать, уворачиваясь от идущих навстречу прохожих и представляя, как за плечами бьется алый шелковый плащ. Пусть только он будет льняным и серым, если можно.

Лиза сворачивает за угол и старается поднажать. Нужное ей приземистое здание уже маячит в глубине двора. Его крыльцо ярко освещено, на дороге перед ним шеренгой стоят все три машины – грязный Митин седан и два обшарпанных бобика.

Лиза загадывает: если удастся добежать до крыльца за пять секунд, значит, все закончится хорошо. Четыре, три, две. Осталась последняя секунда. В попытке преодолеть оставшиеся до ступеней пару метров, Лиза отталкивается от земли и изо всех сил прыгает. Какую-то долю секунды она летит – плащ колышется по ветру, – но тут же приземляется на обледенелые ступени, оскальзывается, еще какой-то миг пытается устоять на ногах – нет, падает, обдирая колени и ладони, и обмирает на секунду, проживая удар. Но уже в следующий миг, игнорируя боль, которая уходит куда-то далеко, стремительно поднимается и привычно распахивает тяжелую, на огромных пружинах, дверь. Осталось немного.

Лиза легко перемахивает через турникет и, не обращая внимания на крики и топот за спиной, сосредоточенно и стремительно проносится по коридору, взлетает на второй этаж, врывается в кабинет и валится на худенький диванчик.

Недовольный диванчик еще доскрипывает под ней, когда в кабинет вбегает незнакомый парнишка с пистолетом:

– Тарщ капитан, простите! Она…

– Отставить, Павлов, все в порядке. Возвращайтесь на пост, потом все объясню, – говорит парнишке Митя, и тот, пятясь, выходит из кабинета и осторожно прикрывает за собой дверь.

– Новенький на посту, не в курсе про тебя. Почему в крови вся? – спрашивает Митя и терпеливо ждет ответа.

– Скользко, – наконец выдавливает из себя Лиза.

– Сиди тихо тогда, – говорит Митя. – Я пока занят.

Только теперь Лиза замечает, что Митя в кабинете не один.

По другую сторону стола сидит какой-то помятый мужчина в приятно серой одежде. Голова низко опущена, как будто он без сознания или спит. Приглядевшись, Лиза понимает, что руки его сведены за спиной и наручниками пристегнуты к спинке стула.

– Никодимов, – бесцветным голосом говорит Митя. – Никодимов, Никодимов… Долго мы с вами будем тут сидеть? Уже четвертый час беседуем. Вам, наверное, отдохнуть уже хочется. И мне. Суббота сегодня, напоминаю. Вот смотрите, ко мне девушка пришла. Девушка ждет, когда мы закончим. Мы ж вас фактически на трупе поймали. Давайте-ка еще раз пройдемся по известным нам событиям. Я буду говорить, как все было, а вы меня поправьте, если я что-то не так скажу.

Митя поворачивает к Никодимову монитор, выводит на экран какие-то фотографии. Лизе из угла совсем не видно. Очень хочется взглянуть, но она не должна мешать. Она встряхивает запястьями, поправляя браслеты. Никодимов сидит без движения. Даже на экран не смотрит. Кое-кто скверно воспитан, сказала бы бабушка.

– Итак, Никодимов. По фактам. Во вторник вы в тоске и тревоге приносите нам заявление, что ваша мать пропала. Правильно? В среду поднимаете отряды добровольцев прочесывать город и лес. Конец ноября. Старенькая мама в маразме могла уйти куда угодно и там замерзнуть, так? Страшная ситуация, весь город в шоке, все соседи подняты по тревоге. Вы тоже принимаете самое деятельное участие в поисках. Ездите по городу на своем личном автомобиле “шкода октавия” две тысячи шестого года выпуска. Неплохой, кстати, автомобиль, у меня хуже. Пока все верно?

Никодимов едва заметно кивает. Митя добавляет в голос красок:

– За что вы убили маму, Никодимов?

Никодимов едва слышно бормочет:

– Я не убивал.

– Никодимов, давайте еще раз: мы сейчас о фактах. Вас задержали в Сулыковке, у реки, при попытке избавиться от тела. В реку хотели сбросить, как я понимаю. Умно. Как раз встал лед на Каме. Пока не было льда, тело могло всплыть ниже по течению, да? Вы убили маму, ночью вывезли тело, не знали, куда его девать, и спрятали его в камышах, а когда поиски стали масштабнее, вы вернулись, потому что вам это казалось недостаточно надежным: а ну как охотники обнаружат его раньше вас? Или звери растерзают – и кто-нибудь найдет фрагменты тела? Или дрон кто-нибудь запустит – и увидит ее? Поэтому нужно было избавиться от тела, и лучшим выходом вам показалось убитую вами маму спустить под лед. Кстати, как вы ее убили? При внешнем осмотре на теле не обнаружено никаких прижизненных повреждений. Конечно, сейчас мы ее вскроем и все найдем. Трупные изменения несущественные, на улице холодно. Одно непонятно – может, вы мне поясните. Вот она лежит в камышах со вторника, допустим. Ее ж уже должны были какие-нибудь животные основательно попортить. Но нет, тело совершенно целое, нетронутое совсем. Как вы убили маму, Никодимов?

– Я ее не убивал. Я просто ее нашел.

– Какая удача! – Голос Мити звенит ядовитозеленым. – Удивительное совпадение! Что вы глазки-то прячете, Никодимов? Взгляните на фото! Если не убивали, то почему оказали ожесточенное сопротивление при задержании? Чего вам бояться, если вы невиновны?

Никодимов сидит без движения. Лиза то и дело потряхивает браслетами и слушает, как они тихонечко звенят на запястьях.

– Чем она вам мешала? И зачем весь этот цирк с добровольцами и поисками? Чего вы добиться хотели?

– Маму хотел найти. Волновался.

– И сердечко подсказало в Сулыковке поискать, да? – Лиза слышит, что голос Мити из зеленого становится металлически серым, и не выдерживает.

Она вскакивает с диванчика и подходит к столу. Никодимов удивленно поднимает на нее голову, краем глаза она замечает, что у него разбит нос и, кажется, ссадина на скуле, но смотрит не на него, а на четыре фотографии на экране – худая мертвая женщина с голубовато-серым лицом лежит на припорошенном снежком берегу, как куча ненужного темного тряпья. Вид сверху, вид сбоку. На одной из фотографий рядом с телом женщины лицом в мерзлую землю валяется Никодимов, уже в наручниках.

– Обыскали? – Лиза говорит обрывисто, боясь, что Митя сейчас рассердится и выгонит ее. Но ей очень надо с ним поговорить, и как можно скорее, ждать она больше не может.

– Обыскали, конечно. – Митя пододвигает к ней лоток. – В общем-то, ничего интересного.

Лиза пробегает пальцами по содержимому лотка – телефон, несколько монет, бумажник, разрезанный пластиковый хомутик.

Митя дергается:

– Не голыми ж руками-то, господи!

Лиза берет хомутик. Ощупывает его.

Митя шумно выдыхает, шлепает себя руками по коленям, трет шею ладонью.

– Как хлебушек, – спокойно произносит Лиза.

То, что она собирается сказать про Никодимова, не очень-то вежливо. Бабушка бы наверняка сказала, что такие вещи обсуждать не принято, но Правило номер один гласит: правда важнее, чем вежливость.

– Что “как хлебушек”, Лиза? – синим голосом спрашивает Митя.

– Мама Никодимова лежала, как хлебушек. Аккуратно лежала. А сейчас неаккуратно лежит, – как можно вежливее говорит Лиза.

Никодимов всхлипывает. Лиза возвращает на место хомутик и переводит взгляд на Митю. Точнее, на третью пуговицу на его рубашке. Что-то с ней не так.

– Все было очень просто, – говорит Лиза, не отрывая глаз от пуговицы. – Он ее в пакет положил, как хлебушек. Пакет в машине или в камышах, Лиза точно не знает. Надо искать. Она в пакете лежала. Пакет хомутиком затянул, очень аккуратно. А потом достал ее из пакета. Чтобы в воду бросить. На коленях стоял.

Но на брюках грязи почти нет. Это потому, что снег. Колени намочил, но не испачкал. Они высохли сейчас. Остались серые пятна на коленях. Их почти не видно. А тут и тут, – Лиза почти не глядя тыкает в фотографии, – следы колен. Он на коленях стоял, пакет с нее снимал. Нет, не снимал. Пакет плотный, рвать тяжело. Срезал. Где-то будет нож. Ищите. Срезал хомут, порезал палец, срезал пакет. Палец порезал. Указательный, на левой руке. На хомуте кровь, совсем чуть-чуть. Это его, не ее. Неудобно было резать. Торопился, нервничал. Кофту ее порезал случайно, тут и тут. – Лиза снова тычет пальцем в экран. – А умерла она сама. Он не убивал. Не помог, но и не убивал. Она задохнулась. Поэтому повреждений снаружи нет.

Никодимов издает какой-то странный стон. Видимо, хочет, чтобы все побыстрей прояснилось. Она ускоряет речь:

– Она очень кашляла. Ей нужно было лекарство. Смотрел, как она задыхается. Глаза стали красные. Она немного себя поцарапала. Под ногтями найдете кожу. Это ее кожа, не его. Он смотрел. Когда умерла или, скорее, потеряла сознание, положил в пакет. Запечатал. Увез. Не собирался убивать. Но и помогать не хотел. А потом почему-то испугался. Почему испугался? Он убрал лекарство. Нет, не убрал, он его использовал. Аэрозоль. Он его в воздух распылил. В квартире на мебели остался порошок. Он толком не мылся, на нем тоже остался. На голове, у корней волос. – Лиза, не оборачиваясь, тычет рукой в Никодимова. – Тут. Почти не видно. Как мука. Почти совсем незаметно. Нужен смыв с волос. А ей… – Лиза осекается на мгновение. Снова пускать в себя эту картину не хочется. – Ей нужно было лекарство, а он его распылил, чтобы ей не досталось, и она задохнулась. Сама. До пакета или уже в пакете. На вскрытии станет ясно. Он не убивал.

Не отрывая глаз от Лизы, Митя снимает трубку. Никодимов вдруг делает отчаянный рывок к Лизе – в ее сторону летит стул, к которому он пристегнут наручниками. Лиза улыбается как можно ласковей и, не сводя глаз с Митиной рубашки, слегка подается в сторону, а Никодимов валится на пол вместе со стулом.

Пока Никодимова отделяют от стула и выводят, Лиза снова забивается в угол диванчика. Митя некоторое время бесцельно перекладывает бумажки на столе, поправляет монитор, снимает трубку телефона – и опускает ее обратно на аппарат. Потом, вздохнув, выходит из-за стола – высокий, широкоплечий, чуточку нескладный, – пересекает комнату и присаживается рядом на диван, протягивает к ней руку. Она едва заметно отодвигается.

Митя вздыхает:

– Я тебя сколько раз просил улики голыми руками не трогать, а, Лиз?

Она молчит.

– Я так и не понял, что случилось. Что вообще происходит? – помедлив, спрашивает Митя. – Обставляешь Павлова – раз. Могла нормально войти, как обычно? А если бы он стрелять начал? Ты же знаешь инструкции! Врываешься в кабинет вся в крови – два. Как нефиг делать раскалываешь подследственного – три. А мне теперь доказательную базу по новой собирать, да еще неприятный разговор иметь с адвокатом этого утырка, да еще с Павловым объясняться. И вот когда я всех этих наконец разогнал, а те на меня пока не насели, сидишь теперь и молчишь.

Лиза молчит. Внутри нее полыхает крик, и если сейчас она скажет что-нибудь, придется кричать вслух, а Лизе очень не хочется. Поэтому она позволяет себе молчать, это важное правило – разрешить себе молчать, если не хочется говорить. Правило номер два.

К своим двадцати девяти Лиза выработала определенный набор правил, которым она следует несмотря ни на что. Они позволяют ей снизить количество эпизодов и при этом не слишком ограничивают Лизины принципы, которых тоже накопился целый список. Главное, они позволяют ей как можно дольше не переводить внутренний крик во внешний, потому что, когда она кричит внутри, плохо только ей самой, а когда она кричит снаружи, плохо всем, кто это слышит, и они тогда хотят убрать ее подальше, чтобы она не делала им плохо. А здесь, у Мити, она должна сдержаться во что бы то ни стало, чтобы он и дальше принимал ее всерьез.

Митя поднимается с дивана и идет обратно к столу.

– Ладно, не дуйся. Ты сегодня супергерой, как обычно, – Митя почему-то вдруг смеется, но смех звучит зеленовато, будто он озяб, – так что тебе все можно. Пальчики пальчиками, а кровь-то на хомуте осталась. И пакет найдется. Мы все равно его прижмем. Но в следующий раз хотя бы перчатки напяль, а? Вот же, целая пачка стоит. И давай выкладывай, с чем пришла. Кстати, может, сходишь в туалет, ссадины промоешь вначале? – Лиза мотает головой. – Нет? Ну тогда давай, пересаживайся поближе, и поговорим.

Немного помедлив, Лиза встает с дивана и, стараясь не обращать внимания на саднящие колени, как можно более ровно идет к стулу. Не спеша она садится на стул, на котором совсем недавно сидел Никодимов, примеряет на себя его позу. Лиза ждет: не станет ли она сама немного Никодимовым, сев сюда? Пока нет, не становится.

– Вот и славно, – кондитерски розовым тоном говорит Митя. – Вот и умница. Расскажешь, что там у тебя?

Лиза немножко раскачивается взад-вперед и не отрываясь смотрит на третью пуговицу на его рубашке. Лиза обычно избегает вникать в Митины вещи, это все слишком личное, невежливо разговаривать с вещами друзей без приглашения. Но с этой пуговицей что-то слишком не так, и это раздражает Лизу. Что такого уж личного может быть в пуговице, думает Лиза. Наверняка ничего такого. Но пока Лиза не сообразит, в чем неправильность, не сможет думать о делах. Нужно немножко сосредоточиться, поймать пуговицу в фокус, а остальное максимально расфокусировать, чтоб не увидеть лишнего.

Ага, вот. Пуговица явно расстроена. Все остальные пришиты машиной, аккуратно и последовательно. Каждая из их дырочек несет равномерное количество ниток, они вообще в полном порядке. А третья – третья явно пришита человеком, причем кое-как, второпях: четвертая ее дырочка висит лишь на одной нитке, а остальные три задыхаются, забитые нитками до отказа. Митя сидит на кухне, за окном вечер. Низко наклонив абажур настольной лампы, он раз за разом пытается вдеть непомерно длинную нитку в узкое, почти незаметное ушко иглы…

Митя отворачивается к окну. Грубо прерывается контакт с пуговицей. Лиза вздрагивает от неожиданности.

А, да, он спрашивает, зачем она пришла. Нужно ответить. Усилием воли Лиза собирает воедино распадающееся пространство тускнеющей комнаты.

– Пришла рассказать, – произносит она и сама удивляется тому, как отвыкла говорить за какие-то несколько минут.

Митя снова поворачивается к ней. Это движение кажется Лизе ободряющим, и она уже смелее произносит:

– Принесла информацию.

Лизе очень хочется быть ценной. Митя – хороший друг, а друзья делятся друг с другом. Правило номер пять: смысл дружбы – в обмене информацией. Это отличная основа для дружбы. Лиза старается приносить Мите только лучшую информацию.

– Так-так, – отвечает он, открывает блокнот и щелкает ручкой, готовясь записывать.

Лиза снова вздрагивает.

– Прости, день был тяжелый, больше не буду, – спохватывается Митя. – Продолжай, пожалуйста. Что, опять жулика вычислила и теперь нам его ловить?

– Нет, – отвечает Лиза, улыбаясь Мите в ответ. В этот раз он будет доволен информацией и похвалит ее. – Нет, не жулика. Но вычислила, да. Вычислила.

Это слово очень нравится Лизе – оно проходит сквозь воздух, как тщательно заостренная стальная стрелка с идеально симметричными краями, солидная и увесистая. Такая воткнется в дерево и долго еще вибрирует.

– Вычислила! Вычислила, да!

– Вычислила, да, – покладисто повторяет за ней Митя. – Кого вычислила?

– Владимира Сергеевича вычислила. Владимира Сергеевича.

– А что Владимир Сергеевич сделал, Лиза? И кто это вообще?

– Это врач. Остеопат. Некоторые считают, что остеопаты не врачи, но Владимир Сергеевич говорит, что он врач. В кабинете у него дипломы по стенкам висят. Там тоже написано, что он врач. Но Лиза не уверена.

– Хорошо, Владимир Сергеевич – остеопат. Вспомнил, это твой новенький. Сколько ты у него, месяца два? Три? И ты его вычислила, да? Что он натворил? Налоги не платит?

– Нет, Владимир Сергеевич очень аккуратный. У него всегда все по стопочкам разложено в кабинете. Насчет ящиков Лиза не знает, он просит Лизу ящики не открывать. Лиза только один раз открывала, и он сказал так больше не делать. Лиза видела, там у него квитанции, много квитанций. И медкарта, очень аккуратная. Он наверняка очень правильно платит налоги. И прививки вовремя ставит, какие положено. Лиза тоже поставила одну, когда посмотрела его медкарту. У Лизы этой прививки не было. И Лиза поставила. Там важно взрослым тоже ставить. Прививка одна, а болезней сразу три. Столбняк, дифтерия, коклюш. Надо каждые десять лет ставить, ты знал? Лиза поставила, и ты поставь. И Лиза его вычислила, Митя. Он делает с мальчиками нехорошее. Никакой он не врач, Митя. Он педофил, вот он что.

Теперь Лиза смотрит прямо в глаза Мите и улыбается. В последнее время она приучает себя не отворачиваться и очень довольна собой, когда получается.

– Он такое с ними делает, Митя. Лиза мыла сегодня массажный стол – и увидела. Там пятна. И волосы. Детские волосы. И другие всякие, понимаешь? И пятна. И кожа порвана даже. И простыни. Задубели кое-где. Много крови. Их уже не отстирать. И это не первый раз. Лиза уже много раз видела. Приходится выбрасывать такие простыни. Рваные иногда. И всякие пятна, не только кровь. Лиза много раз это видела. А сегодня все сравнила, и все сошлось. Так Лиза вычислила. Иди забери его. Его надо убрать из дома, чтобы он больше не был тем, кто он есть, даже если кто-то считает его врачом. Так нельзя, это неправильно. Родители приводят к нему детей, мальчиков, – сами приводят, понимаешь? И у него дома Яся, и Федечка, и еще Катя. И Лиза его вычислила. Ты же его заберешь?

Митя внезапно захлопывает блокнот и спрашивает:

– А как фамилия твоего этого Владимира Сергеевича?

– Дервиент, – совсем успокоившись, говорит Лиза.

– М-да, и захочешь – не забудешь. Чего раньше не спросил-то?.. – Митя встает и начинает ходить по кабинету – от окна к сейфовой дверце и обратно к окну. Это отвлекает от главного, и Лиза отворачивается.

– Он хочет, чтобы его называли “профессор Дервиент”, – торопливо говорит она. – Но он никакой не профессор, раз никакой не врач. Не может же профессор и врач делать такое с детьми. Но какая разница, как его фамилия? Лучше скажи: хорошую информацию Лиза тебе принесла? Ты же заберешь его? Какая разница, какая фамилия? Надо же его забрать!