Суть вещи

Совершенно несвойственный серому унылому ноябрю, небывалый по мощи закат подсвечивает теряющийся в бесконечности поток машин, заменяя их то ли ртутными шариками, то ли сияющими чешуйками невообразимой рыбы, по которой то и дело прокатывается волна судорог. Лиза поворачивается к закату спиной, хочет уйти от него. Слишком он сделанный, слишком уж киношный. Дойдя до реки, она поворачивает направо. Это привычный маршрут, раньше они с бабушкой часто ходили по нему, и теперь почти ожившие ноги сами несут ее. Очень хочется в туалет.

Лиза поднимается по ступеням: раз-два. Входит в арку музея. Это восхитительное место. Шестьсот тысяч экспонатов. Шестьдесят девять коллекций. В самой крупной коллекции – двести тысяч экспонатов, в самой маленькой – всего сто шестьдесят. Всю эту информацию Лиза знает из каталогов. Она собрала все шестнадцать.

В музее Лизу знают хорошо. Правда, она не приходила раньше без бабушки, но это ничего. Служительница даже не здоровается с ней, принимая две аккуратно сложенных пятидесятирублевки и четыре монетки по десять рублей. Знает, что Лиза не ответит. Лиза шарит по карманам, ищет еще одну монетку, и тогда служительница (Мария Максимовна, написано на бейджике) машет: да проходи уж. Сует Лизе бахилы. Теперь можно и в туалет.

Монетки не хватило, думает Лиза, закрываясь в кабинке. В следующий раз нужно отдать. Лиза не любит оставаться в долгу. И нужно будет попрощаться с Марией Максимовной. Лиза вежливая. Почему не поздоровалась?

Слова, много раз объясняла ей бабушка, – те же монеты. Самая ходовая валюта в мире. Обычные люди не задумываясь платят друг другу словами – за то и за это. Но Лиза никогда не была транжирой и ничего не может с этим поделать. Она чувствует, как от частого употребления изображения, прикрепленные к словам, стираются и в горсти остается лишь безликая металлическая оболочка букв. Только у редких счастливчиков-скупердяев в кармане припрятаны драгоценности, которые сильнее других, а точнее, стерлись не так сильно, как остальные, и пока еще несут какой-то смысл. У Лизы тоже есть такие слова, и она не хочет растрачивать их понапрасну.

Переходя от одного бесценного булыжника к другому, Лиза чувствует себя 3D-принтером. Или пауком, ткущим паутину. Будто именно она каждый раз производит на свет это все. По кусочку, по миллиметру выжимает из себя арматуру, бетон, протеин и обои для строительства этого странного, небывалого мира, разворачивающегося – и мгновенно, сразу после сотворения, застывающего вокруг нее мертвым коконом. Это странно успокаивает.

Набродившись среди призраков навсегда уснувших механизмов, мебели, которую давно никто не любит, и чучел кристаллов, из которых извлекли кристаллические решетки и оставили тихо дряхлеть на виду у всех, Лиза внезапно чувствует, что ей нужно побыть среди людей. Она выходит из музея, так и не встретив больше Марию Максимовну, и идет в кафе. Обычно тут людно, но сегодня совсем никого, только буфетчица в не слишком-то опрятном застиранном фартуке топчется за стойкой. Надо бы уйти, но очень хочется пить, промерзшее горло скребут изнутри чьи-то немытые когти, и Лиза заказывает чай, просто ткнув в меню. Буфетчица на пальцах показывает ей, сколько надо заплатить.

“Тебя часто принимают за глухонемую”, – как-то объяснила ей бабушка. Хотела напугать, да не вышло, Лиза даже обрадовалась. Вот и теперь Лиза просто кивает и протягивает буфетчице карту. И тут же морщится: почему не заплатила картой в музее? Это же только за сувениры нельзя, а за билет-то можно! Почему не заплатила картой? Можно было картой! Глупая Лиза.

В ожидании чая Лиза снова смотрит на буфетчицу – пора бы выбросить этот фартук, пятна уже не свести. Вот на фартук плеснули гуляш. Вот буфетчица задрала его и вытерла пот со лба. Выбросить пора, это точно. Но что ж ты, Лиза, все испорченное хочешь выбросить? Почему не догадалась собрать простыни и принести Мите? Кто знает, как повернулось бы дело, если бы ты сообразила не бросаться вещдоками? Глупая, глупая Лиза.

Лиза привыкла о людях без особенностей думать как о нелогичных, действующих спонтанно, а потому немного даже неполноценных. А теперь вот и сама вопреки собственному просчитанному решению влипла бог знает во что. И кто после этого неполноценный? Почему вообще ей взбрело в голову завести этот разговор? Кто дернул за язык? С другой стороны, кто еще сделал бы это?

Вдруг Лиза слышит, как у кого-то вибрирует телефон. Она озирается, но никого вокруг нет, и буфетчица не бежит отвечать. Значит, телефон не ее. Лиза встает и идет навстречу звуку, на секунду забывая обо всем. Двери на летнюю террасу сейчас закрыты на ключ, терраса в снегу, но звук явно идет именно оттуда.

Лиза вглядывается в присыпанный снегом и отсвечивающий темным фонарным золотом парапет – и вдруг замечает голубя. Клюв его закрыт, но он то ли воркует, то ли ритмично стонет. Лиза смотрит на голубя, миг – и он на ее глазах оборачивается модным смартфоном с беззвучно мигающим экраном. Лиза пугается: еще одна вибрация – и смартфон свалится с обледенелого парапета прямо под колеса машин. Раз – и смартфон снова становится воркующим на морозе голубем.

Ничего-то приличного не можем придумать сами, ухмыляется Лиза.

Эпизод 2264

Вторника Лиза не помнит. Он течет и уходит, как будто не успев наступить. Взамен приходит и утекает среда. Утром четверга Лиза, несмотря на возражения бабушки, собирается и отправляется на работу. Было две работы, осталась одна, и Лиза никак не может просто бросить ее. Кроме того, у Евгении Николаевны и Павлика ей всегда спокойно. – Не волнуйся, Лизе там лучше, чем с тобой, – успокаивает она бабушку и уходит, пока бабушка сморкается. Нужно отправить бабушку к аллергологу. Дома идеальная чистота, никаких животных, откуда аллергия?

Сын Кузнецовых – Слава, пятьдесят два года, – уехал в Испанию шестнадцать лет, три месяца и восемь дней назад. Больше у восьмидесятидвухлетней Евгении Николаевны и восьмидесятичетырехлетнего Павлика детей нет, а сын проявляет заботу: оплачивает доставку продуктов, посылает деньги и подарки на праздники. И еще вот платит Лизе зарплату. Совсем небольшую, ну так и работы не слишком много, не сравнить с нагрузкой Никиты, который при Павлике практически безвылазно.

Лиза приходит дважды в неделю, по вторникам и четвергам, и остается на столько, на сколько нужно. Квартира эта давно перестала быть чужой для нее, все вещи в ней выслушаны по многу раз, все многажды перебраны, перемыты, перестираны и переглажены Лизиными руками.

Первые пару лет Евгения Николаевна ужасно сердилась, что приходится принимать помощь, к приходу Лизы старалась хотя бы одежду по шкафам рассовать. Дольше всего она держалась за спальню: повернувшись к дверному проему спиной, как бы защищая его собственным телом, рукой, заведенной за спину, на ощупь затворяла дверь, говорила отчетливо сиреневым тоном: “Лизочка, извините, тут уж не надо, тут я как-нибудь сама”. Но потом то ли возраст взял свое, то ли просто привыкла. Лиза ощутила и хорошо помнит тот момент, когда Евгения Николаевна расслабилась и доверила ей свой дом – вместе со спальней, которая когда-то была супружеской, а потом перестала быть таковой.

Евгения Николаевна, как собака, неизменно встречает Лизу в прихожей – суховатая высокая старуха, истончившееся от времени фланелевое платьице до щиколоток, хлопковая кофта поверх. На ногах – стоптанные овчинные угги, под ними штопаные-перештопаные нитяные чулки. Аккуратно уложенные в низкий узел длинные, густые, совершенно белые, без понятной и извинительной желтизны, волосы.

Лизу неизменно поражает безупречность этой прически – она много времени провела с Евгенией Николаевной, но никогда не видела ее с расческой в руках и никогда нигде не находила длинных седых волос. Лиза испытывает совершенно противоестественное желание дотронуться до ее головы, взвесить узел в руке. Она хорошо представляет себе его тяжесть. Подбитая шпильками волна заметно оттягивает затылок Евгении Николаевны – даже когда она что-то шьет или латает, то не склоняет головы, а подается вперед всем корпусом, по-соколиному цепко высматривает место, трижды примеривается, прежде чем ткнуть иголкой.

Евгения Николаевна не меняется никогда. Как обычно, она многословно извиняется за беспорядок и грязное белье, кучей сваленное в просторной ванной. Павлик опять укакался с ног до головы – снял памперс, возил по постели, пока Никита не пришел и не переодел. Но стирать Никита не будет, конечно, да и некогда ему.

Лиза цедит воздух сквозь зубы, стараясь не вдыхать его носом, склоняется над ванной и терпеливо замачивает перепачканные простыни в ледяной воде – такой, что руки ломит сквозь перчатки. Ничего, все отстирается потихоньку, даже желтые пятна со временем отойдут – Лиза научилась отстирывать экскременты. Слова “говно” она старается даже не думать, такое оно сильное, так шибает с плеча. А если и не отойдут, тоже ничего страшного. Прокипятит пару раз, будет почти незаметно. Тут белье выбрасывать нельзя, пенсионерам слишком больно все время покупать новое.

– Представляешь, Лизочка, пока тебя не было… – рассказывает Евгения Николаевна.

Лиза не слушает и не отвечает. Льется вода, Евгения Николаевна журчит параллельно что-то свое, иногда в разговор вклинивается Павлик. Звуки быстро сливаются в белый шум, беспрепятственно и бесследно проскальзывающий сквозь Лизин мозг хирургической нитью.

Иногда она распрямляет спину, и тогда взгляд утыкается в Павлика. После инсульта он уже не вполне человек, но еще и не совсем вещь. Он часто приезжает на своей модной коляске и просто смотрит, как она работает, а она не возражает – ей тоже нравится разглядывать его, нравится, как он выглядит: всегда чуть растрепанные волнистые волосы странного неопределяемого цвета – то светло-коричневые, то вдруг синевато-серые; футболки с непонятными, перекошенными на сторону картинками – видимо, сын присылает из своей Испании; бодрые бесшовные хлопковые треники ярких расцветок – очевидно, оттуда же, здесь Лиза таких не видела. Павлик всегда улыбается, чуть наклонив голову, и улыбка получается детской, лукавой и озорной. Лиза пробовала звать его Павлом Саввичем, но он откликается только на Павлика, и постепенно Лиза привыкла, что отчества у него нет.

Изнутри своих мыслей Лиза далеко не сразу понимает, что Евгения Николаевна пытается ее дозваться. До ее сознания доходят только последние три или четыре “Лиза”. Она снова выпрямляется, тыльной стороной ладони в перчатке – осторожно, чтобы не задеть лицо, – отводит назад выбившуюся из косы прядь волос, внимательно смотрит на Евгению Николаевну – на пластиковые пуговицы, болтающиеся в растянутых петлях кофты, на оттопыренный левый карман – там, знает Лиза, лежит очередной скомканный платочек.

– Ты сегодня сама не своя, Лиза, – темно-синим, цвета бабушкиных бархатных перчаток, тоном говорит Евгения Николаевна. – Слова не сказала, как пришла. Что-то случилось?

Лиза молчит.

– Ты скажи хоть что-то, девочка. Павлик волнуется. Ты же знаешь, ты нам можешь что угодно рассказать. Что-то с бабушкой?

– Большое спасибо, – произносит Лиза как можно более спокойно.

Евгения Николаевна и Павлик переглядываются.

– Ну что ты сразу сердишься, – говорит Евгения Николаевна, подходит к Лизе, уже заносит руку над ее плечом, но вовремя останавливает себя и отходит.

Лиза следит, как Евгения Николаевна переставляет ноги, удаляясь на все более безопасное расстояние. Между ними будто рулетка разматывается: два деления, четыре, шесть. Наконец Лиза выдыхает. В этот раз кричать не понадобится.

Пошептавшись с Павликом, Евгения Николаевна снова подбирается ближе.

– У меня к тебе три вопроса, – говорит она совсем другим тоном, цвета молочной пенки.

Эта фраза размыкает что-то. Не успев задуматься, Лиза тут же отзывается:

– По двадцать секунд размышления на каждый. Евгения Николаевна серебристо смеется.

Это очень красиво. Лиза замирает, чтобы не упустить ни звука.

– Шутница ты. Я даже забыла, чего хотела-то, – отсмеявшись, говорит Евгения Николаевна и уходит, выталкивая из ванной Павлика. Типичная ее черта – разнести произошедшее всем, до кого только сможет дотянуться. Лиза слышит, как она пересказывает их короткий диалог Никите. Сразу вслед за этим до нее доносится едва розовое хихиканье Павлика и Никитин шоколадный басовитый хохот. Она почти уверена, что сейчас Евгения Николаевна позвонит сыну. Лиза совершенно не понимает, что смешного в ее ответе, но раз кому-то весело, то и хорошо.

Хотела бы и она посмеяться вместе со всеми, но уборка совершенно не успокаивает сегодня. В голове тяжело ворочается что-то похожее на панику. Что же теперь делать, когда основной работы нет? Поставить бабушку на паузу не получится. Бог с ними, с глупостями, но ведь есть дорогущие бабушкины сердечные лекарства, которые она должна принимать, пока не умрет.

Чего достигла Лиза, обвинив Владимира Сергеевича? Ничего. Только все потеряла. Новой работы в агентстве не дадут. Будь Лиза умнее, она затаилась бы, дождалась бы появления новых испорченных вещей, отнесла бы их Мите. И дальше пусть полиция бы разбиралась. А теперь и к Владимиру Сергеевичу не подобраться, и сколько еще детей пострадает – страшно даже подумать.

Зайцы. Господи.

Прислонившись лбом к краю ванны, Лиза настороженно прислушивается к своему телу. Вроде бы ничего необычного, только немного болит голова. Наверное, из-за запаха или от волнения. А вот нежелание реагировать на слова Евгении Николаевны – это тревожный знак. Раньше Лиза как-то находила в себе силы слушать, что ей говорят на работе, и поддерживать минимальный диалог, а сейчас даже за ходом чужой мысли уследить не может. Это плохо, очень плохо. Не откат ли?

Лиза встряхивает руками, слушает звон браслетов – раз, еще раз, еще раз.

Она снова думает о Саше. Самый яркий откат в их компании. И самый неожиданный.

На первый взгляд у Саши не было никаких особенностей. Она интересовалась сексом и онлайн-шопингом, подсмеивалась над Лизиными обкромсанными до мяса ногтями и растрескавшейся кожей, наряжалась в яркое, каждый день с самого утра броско красилась, даже пару раз пыталась накрасить Лизу, но ничего у нее не вышло, конечно.

После университета Саша устроилась в какую-то контору программисткой. Платили неплохо, жила Саша с родителями, на улицу выходила, только чтобы встретиться с друзьями. Они с Лизой иногда гуляли по выходным, и Саша рассказывала, как познакомилась с очередным мальчиком – в Сети, разумеется, – и что они друг другу пишут. Охотно и многословно обсуждала с Лизой подробности собственной мастурбации – и Лизу научила трогать себя так, чтобы получать не то чтобы удовольствие, но по крайней мере разрядку – без отвращения к тому, что этот процесс сопровождает. Отлично зная, какого рода книги предпочитает Лиза, будто назло пересказывала ей простенькие любовные романы. Хотя Лиза часто бывала в ужасе от Сашиных поступков и от собственных на нее реакций, хотя между ними не было совершенно ничего общего, кроме диагноза, Лизе хотелось быть такой, как Саша, – легкой, веселой. Стабильной. Наверное, именно из-за Сашиной стабильности ее родители решили, что могут позволить себе развестись.

На фоне скандалов, сопровождавших развод, Саша вдруг начала зацикливаться. Десятки минут она снова и снова повторяла одно и то же – рекламный слоган или цитату из Библии. Эти повторяющиеся фразы шрамировали Лизу изнутри. Уходя к себе, она уносила их с собой. “Привыкайте к хорошему”, – еще долго на разные лады твердил Сашин голос в Лизиной голове, вытаптывая ворс слов до бессмысленной звуковой основы, пока не сменился на “А Я говорю вам: не противься злому”.

Сашины родители усилили лечение. Засуетились. Кажется, даже съехались. Но стало только хуже – Саша засела дома. Она еще отвечала друзьям, но на улицу больше не выходила – говорила, здания снаружи невыносимо давят на голову. Ей все время казалось, что стоит выйти, и они схлопнутся над ней, как стенки картонной коробочки. Коробочки. Коробочки.

Саше привозили разнообразных врачей, но и это ухудшило ситуацию: Саша замолчала. Общаться с ней теперь можно было только письменно. Какое-то время она еще могла отвечать на сообщения, и Лиза писала ей не переставая, боясь, что и эта ниточка прервется, захлебываясь в собственных мыслях, и даже не сразу заметила, что Саша больше не читает ее слова, хотя рядом с ними исправно загорались двойные зеленые галочки. Может быть, она и просматривала буквы, кто же знает, но никак не реагировала на написанное, а в ответ на любое сообщение писала: “Страшно и тяжело. Страшно и тяжело”. Много-много раз писала, пока в глазах не зарябит читать.

Лизе и самой было страшно и тяжело, но она все равно читала. Ей казалось, что, если она перестанет читать эти бесконечные сообщения, Саша узнает об этом и больше никогда не напишет, так что Лиза аккуратно прочитывала целые экраны повторяющихся слов, от и до – и заодно подсчитывала количество итераций.

Однажды она насчитала четыреста девяносто девять. Такая незавершенность сама по себе была неприятной, пугающей. Лиза напряженно ждала пятисотого сообщения. Важно было дождаться, не прервать цепочку своим ответом. Но Саша не написала больше ни слова.

Одиннадцать дней Лиза не могла найти себе места, а потом все-таки пошла к Саше домой. Дверь открыла Людмила Васильевна. Ее глаза превратились в полупрозрачные раздутые щелочки – будто пчелы покусали. Она не пригласила Лизу войти. Сказала, что Саша в больнице. Лиза отступила на шаг, и Людмила Васильевна просто закрыла дверь перед ее лицом. Всмотревшись в ободранный дерматин закрытой двери, Лиза увидела брезентовые носилки на двух алюминиевых трубках и Сашу, лежащую на них – почему-то лицом вниз. Лиза спустилась по лестнице, провожая носилки, и пошла домой. С того момента прошло четыреста восемьдесят шесть дней. Где теперь Саша, узнать не смог даже Илья, хотя он обладал способностью разыскать человека и на дне морском – конечно, если самому Илье при этом не пришлось бы выходить из дома.

Слов нет, Лиза гораздо стабильнее, чем Костя или тот же Илья, но оказаться на месте Саши боится не меньше, чем они. Лиза вдруг понимает, что хотела молчать не только потому, что опасалась лишиться работы. Больше всего ее пугала – и пугает – перспектива отката. И то, что будет с бабушкой, когда она потеряет еще и внучку. Хоть бы не дожила.

Внезапно Лиза чувствует, как давят на нее стены ванной, обложенные пестрой кафельной плиткой, а выше плитки покрашенные светло-желтой, нелепо теплой краской. Они будто теснят ее: стоит ей оставить без внимания одну из стен, другая становится уже – не слишком заметно, буквально на одну плитку. Любопытно даже: не так ли было с Сашей? Осознавала ли она вообще, что с ней происходит?

Лиза сидит на полу, переводит взгляд с одной стены на другую, сбиваясь, пересчитывает оставшиеся плитки, – пока не начинает неприятно пульсировать в щиколотках. Тело буквально заставляет Лизу встать. Она стаскивает перчатки, ополаскивает руки, осторожно проводит влажным полотенцем по щекам. Пора заняться чем-то другим, пока ее не вынесли из квартиры лицом в брезент. Не навестить ли коллекцию?

Павлик всю жизнь собирал эти стеклянные фигурки. Теперь они пылятся в застекленной витрине, а новые появляются все реже. Раньше хоть сын иногда присылал что-нибудь новенькое или Никита приносил, но в последнее время, стремительно распадаясь, Павлик совсем потерял к коллекции интерес. Правда, избавиться от нее он не дает, хотя Евгения Николаевна – яростный противник хранения ненужных вещей.

Падающий сбоку солнечный луч подсвечивает крупные пылинки, покрывающие стекло. Лиза много раз видела, как красиво светится пыль, но сейчас от этого зрелища просто глаз не оторвать. Лиза распахивает дверки витрины и тихонько дует на фигурки – и они отзываются едва слышным звоном, такой у них с Лизой обычай. Пылинки взмывают в воздух, кружатся на солнце, сияя и переливаясь, и потихоньку возвращаются на свои места. Нечего фигуркам делать на помойке. Нужно все-таки собраться с мыслями и попросить Евгению Николаевну: если станут выбрасывать, пусть лучше Лизе отдадут. Она разрешила бы их навещать.

Лиза наливает в небольшой таз теплой воды, разводит в ней несколько капель фейри – аккуратно, чтобы никакой пены, – и начинает купать фигурки по одной, бережно и осторожно. Дракон. Уточка. Юная девушка в платье колокольчиком. Старые Лизины знакомцы, почти друзья.

Наконец она доходит до дальнего правого угла и почти на ощупь выуживает оттуда незнакомую фигурку. Даже через перчатку Лиза чувствует довольно болезненный укол, разжимает руку – на ладони лежит увесистый снеговик с носом-морковкой. Этим-то носом и укололась Лиза. Почти веретено, как в сказке. Лизе смешно. Даже веретена-то ей не досталось приличного. Сейчас упала бы и уснула вечным сном – прямо в чужом доме, – и пусть бы все дальше сами разбирались. Вот было бы здорово. Положили бы Лизу на диван, кормили бы кашей через нос. Невозможно смешная картина. Не сдержавшись, Лиза смеется в голос.

Аккуратно – и с ощутимым удовольствием – Лиза купает новичка в тазу. Ей приятно делать красивое чистым. Снеговик гораздо грязнее, чем другие фигурки, и по воде идут едва заметные серые круги. Воду после него придется менять. Откуда только взялся такой? Странно. Если бы Слава прислал, Евгения Николаевна и Павлик уже бы ей уши прожужжали про него. Да и не прислал бы он такого замызганного – судя по посылкам, он аккуратист почище Лизы. Если бы Никита принес, тоже показал бы. Он любит хвастать необязательными хорошими поступками.

Выкупав снеговика, Лиза аккуратно полирует его сухой салфеткой и любуется игрой стекла – все три шара, из которых он состоит, граненые и в благодарность за заботу разбрасывают по стенам целые фейерверки радужных искр. Очень красиво, не хуже бриллианта. Нужно Павлику показать.

Вдруг ее пальцы натыкаются на что-то странное. Лиза разворачивает снеговика спиной: на среднем шаре – два выпуклых вертикальных рубца, расположенных немного под углом друг к другу. Они слегка стерты – давным-давно что-то явно откололось в этих местах. Вот странно, думает Лиза, если снеговик падал, как же тогда уцелела морковка?

Лиза вглядывается в фигурку и видит маленького мальчика, который, дрожа, пытается приклеить что-то к снеговику. Прищурившись, Лиза понимает, что это маленькое неровное крыло. Рядом торчит совершенно целое второе.

Но вот в комнату кто-то входит. Лиза видит только огромные ноги, больше ничего. Мальчик каменеет, по щеке его скатывается одна, потом вторая слеза. Человек, чьи ноги видит Лиза, хватает снеговика – свежеприклеенное крыло снова отваливается, – сжимает его – так, что он почти полностью скрывается в ладони, – и изо всех сил бьет мальчишку по голове. Во все стороны брызжет кровь.

Секунду спустя Лиза с облегчением понимает, что ранен не мальчик – второе крыло обломилось, и обломок впился в ладонь нападавшего. Кровь стекает по граненому стеклу, это очень красиво, глаз не оторвать.

Отброшенный со страшной силой снеговик летит прямо в стену. Что происходит потом, Лиза уже не видит, но ей кажется, она слышит крик мальчишки.

Бывает очень сложно отличить происходящее сейчас от произошедшего тогда, поэтому Лиза не сразу понимает, что осколки, разлетевшиеся по всей гостиной, – это не тогда, это сейчас. Они вокруг нее.

Это она разбила снеговика.

– Стой, где стоишь, – кричит Евгения Николаевна темно-синим, почти черным тоном. – Не поранилась ты? Погоди, не шевелись!

Странно. Лиза уже съежилась, как тот мальчишка, приготовилась, что сейчас будут кричать и, возможно, снова выгонят. Но, кажется, Евгения Николаевна кричит не потому, что сердится. В ее тоне Лиза различает бабушкины интонации и вдруг осознаёт: Евгения Николаевна беспокоится не о разбитой фигурке, а о ней! О Лизе!

Быстро-быстро перебирая ногами в присланных сыном дорогущих шлепанцах, будто не боясь их испортить, Евгения Николаевна бежит с веником и ловко кидает его Лизе. Удивившись еще больше, Лиза ловит веник – в нескольких сантиметрах от таза. Не хватало поверх осколков еще мыльную воду разлить.

На шум из спальни выезжает Павлик.

– Что-то разбилось, я слышал, – скрипуче сообщает он.

Евгения Николаевна наклоняется и поднимает с пола отколовшуюся морковку.

– Смотри, что я нашла. Странно, что это было?

Павлик аккуратно берет морковку с ее ладони.

– Что это было, Лиза? – спрашивает он.

– Снеговик, – помедлив, отвечает Лиза.

– Откуда он взялся-то? Сроду никаких снеговиков у меня не водилось. Ерунда какая-то! Собери как следует.

Павлик аккуратно опускает морковку на подлокотник дивана. Лиза не согласна, никакая это не ерунда. В ней еще вспыхивают фейерверки снеговика. Ей хотелось бы рассказать Павлику, какой прекрасной была эта фигурка, но пока она собирается с силами, чтобы заговорить, момент упущен – Павлик уезжает рассказать о произошедшем Никите, а Лиза вдруг решает приберечь снеговика для самой себя.

Осторожно шагая между хранящими отголоски искр осколками, она пробирается к дивану, бережно, как светящуюся пылинку, снимает морковку с подлокотника, пару секунд задумчиво катает между пальцами, остро ощущая каждый микроскопический выступ, заново переживая гибель снеговика, и наконец пристраивает в пустой левый кармашек – было бы неправильно селить ее вместе с запонкой.

Обернувшись на комнату, она как-то отстраненно смотрит на бликующие там и здесь осколки, затем – на витрину с отмытыми фигурками, и эта картина кажется ей смутно знакомой. Осколки – и упорядоченность маленьких бесполезных фигурок. Где-то она видела что-то подобное. Совсем недавно.

Лиза аккуратно затворяет створки витрины. Не хватало еще что-нибудь разбить.

Эпизод 2265

Евгения Николаевна торопится на почту за пенсией. Никита одевает Павлика гулять. У Лизы всего час, может, час с небольшим, чтобы переменить постели, продезинфицировать сантехнику, тщательно вычистить ковровое покрытие в комнатах Евгении Николаевны и Павлика, перегладить накопившееся чистое белье.

Она выметает осколки, проходит весь пол влажной тряпкой и затем выбрасывает ее: важно собрать самую мелкую стеклянную пыль, если она осталась, но после такого тряпку уже не отполоскать.

Лиза очень боится разбитого стекла. В детстве бабушка объяснила ей, что швыряться посудой нельзя, потому что от любого осколка можно умереть. И теперь каждый раз, когда рядом с ней что-то разбивается, Лиза представляет, как кто-нибудь вдыхает или проглатывает маленькое стеклышко и оно прорезает мягкие ткани, внедряется в крошечный сосуд и беспрепятственно проходит по большому кругу кровообращения прямо к правому предсердию, а уж там-то учиняет кровавую резню. Лизе не хочется, чтобы резня случилась в бабушкином сердце, ему и так нелегко приходится, поэтому домой она купила пластиковую посуду, которая при ударе распадается на понятные треугольники, а стеклянную и фарфоровую бить перестала. И тут вот на тебе.

Убирая осколки, Лиза регистрирует, что немного сердита на снеговика. Не может быть такого, чтобы с ним не было связано ничего хорошего. Почему же он показал ей только этот момент? Был ли он последним в его истории? Должен же такой красивый снеговик хоть кому-нибудь принести радость? Почему она не увидела эту радость? Возможно ли, что снеговик вообще соврал ей? Как бы то ни было, сейчас думать об этом уже некогда.

Лиза торопится – проковырялась с уборкой, времени все меньше. Быстро-быстро она сдергивает с кроватей одеяла и радуется, вспомнив, что Павлику сегодня белье менять не надо, но тут же мрачнеет, сообразив, что нужно еще успеть поставить кипятиться белье из ванной.

Лиза работает быстро. Она постепенно успокаивается и даже чуточку радуется своим четким и ловким движениям. Она меняет наволочки на кровати Евгении Николаевны, заодно моет и возвращает под подушку кристалл дымчатого кварца – Евгения Николаевна убеждена, что именно благодаря ему ее сон безмятежен, как у младенца. Лиза знает, что кристалл тут ни при чем. Скорее стоило бы положить под подушку ту серебряную фляжку, из которой то и дело отхлебывает Евгения Николаевна, когда думает, что ее никто не видит. Лиза отщелкивает резинки простыни с матраса и мгновенно скомкивает полотнище в плотный шар. Минута – и белье упихано в стиральную машину. Осталось только добавить к нему то, что киснет в ванне, – и можно запускать.

Лиза привстает на цыпочки и оборачивается вокруг своей оси.

Как она поймала веник, а? Здорово! Направляясь чистить ковры, она пытается перекинуть из руки в руку увесистую щетку, и в первый раз щетка больно бьет ее по руке, второй раз падает, третий раз плюхается прямо на свежезастеленную кровать, зато в четвертый раз Лиза умудряется поймать щетку приблизительно в тридцати семи миллиметрах от пола – изящно наклонившись, вытянув правую ногу назад для баланса – почти как Ясина балеринка. Лиза смеется. Ловкость – это красиво и важно. Мозг может быть доволен собой.

Вывалив на кресло рядом с гладильной доской гору чистого белья, Лиза привычно подсчитывает, сколько комплектов она переглаживает в год – только для Кузнецовых получается триста двенадцать. И каждый раз она собирает белье по комплектам и складывает аккуратным конвертиком.

“Удивительный способ развлечься. Надеюсь, ты помнишь, что кроме тебя никто этого белья не касается? Чего ради ты так стараешься?” – каждый раз вздыхает Евгения Николаевна, один за другим выдвигая ящики комода в поисках свежей пары чулок, хотя чулки всегда лежат в среднем ящике. Что тут скажешь? Лиза старается, потому что это правильно, а правильное – приятно, вот почему.

Окончив с постельным бельем – руки летают над тканью, расправляя, увлажняя, проутюживая складки, собирая простыни, пододеяльники и наволочки в тугие и теплые, как щенячьи брюшки, конвертики и раскладывая их в ящике комода, а мозг занят решением задачи Коши, – Лиза вдруг натыкается на неправильность. На что-то, чего никак не может здесь быть. Ощущение такое, будто танцуешь в хорошо знакомом просторном зале и вдруг всем телом налетаешь на внезапно возникшую посреди зала стеклянную перегородку.

Лиза недоверчиво трясет головой, уставившись в ящик, как будто это поможет убрать помехи, заставляющие ее видеть то, чего не существует. Но нет, ей не показалось.

Прямо посреди ящика лежит простыня из кабинета Владимира Сергеевича.

Чуть кремовый плотный хлопок с характерным косым рубчиком – Владимир Сергеевич не выносит ничего дешевого, поэтому простыни дорогие, запоминающиеся. Простыня сложена как попало, неряшливо – скорее, скомкана впопыхах, уголки отстают один от другого сантиметров на семь. Лиза машинально нащупывает ярлычок, пришитый к резинке у одного из уголков, – он на месте, и фирма-производитель та же. Все приметы совпадают, и Лиза перестает сомневаться.