Война

Отряд начал прибывать через час после того, как мы закончили париться, хорошо поели и выпили весь шнапс в количестве 1 литра. Я бахнул вместе со всеми и почувствовал жар внутри, который дополнил картинку. Но литр на шестерых – это литр на шестерых, хоть я и не просил добавки, но ребятам было мало, и они начали требовать еще у Григория.

– Ну, Гриша, найди, ты же знаешь, что есть заначки.

– Ну откуда тут заначки-то? Все ведь ушли, нет ни хрена, погоди, вернутся, может, и сообразим че.

И они вернулись, лагерь неожиданно стал живым, люди приходили и начинали делать какие-то свои дела, которые были нужны. Затопились печи в землянках, и всюду запахло дымом, появились костры. Раздался крик Захара, который вдруг увидел, во что превратили его землянку.

– Ну что вы, Е№;5ать, натворили, – звучал его голос, и в ответ ему бубнил что-то Григорий. А я сидел рядом на земле, прислонившись спиной к дереву, в сухом и теплом ватнике…

– Проснись, отрок, проснись, – кто-то меня будил, разлеплять глаза не хотелось, что за отрок еще? Что за слово? Кому я понадобился? Я открыл глаза и увидел священника. Ну, или, точней, странную комбинацию из человека в черной рясе с крестом на цепи, с распахнутым ватником и автоматом ППШ за правым плечом. Ему бы кадило, а не ППШ, но у него явно был ППШ, а не кадило…

– Что вам? – спросил я, злясь на то, что меня вырвали из сна. Хоть, может, и правильно, что вырвали, сейчас я понял, что у меня затекла задница по самую половину тела. Так как сон сидя на голой земле, сидя не очень правильная позиция.

– Вставай, пойдем побалакаем, потом в землянку спать пойдешь как человек, ты тот самый геройский герой, что брата моего выручил?

– Ну уж скажете тоже – герой, никакой я не герой.

– Ну ладно, не прибедняйся, сейчас все, кто выжил, – все герои.

За день лес прогрелся уже почти до летней температуры, было градусов 18, а то и 20. Судя по всему, было уже около четырех часов. Спать вроде было еще рано, и, наверное, я не усну сейчас, хотя после ночи, проведенной в подвале, в холоде и после бани это было вполне себе возможно. Я встал, чуть размял ноги, которые мгновенно пронизала тысяча иголок, и пошел вслед за странного вида священником. Он провел меня в землянку, где был стол, целых две керосиновых лампы и четыре спальных места. На одном из них лежал Григорий.

– Садись за стол, отрок, тебе чай или самогону?

– Лучше чай. Меня Алексеем звать. А что, Григорий спит?

– Да спит, они у меня четверть самогону выпросили, я выдал, вот теперь все пятеро в отрубе. А ты что отказываешься?

– Да почему отказываюсь-то? Мне просто и не предложили.

– Ну я сейчас предложил.

– Да сейчас-то уже и неохота.

– Меня отец Феодосий звать, но сейчас можно просто Феодосий. Сейчас мы тут в других чинах. Так ты откуда? Гриша начал было говорить, но я уже его и не понял.

Я пересказал Феодосию свою легенду, и он вроде как и поверил, но вдруг спросил:

– А бумаги есть какие при тебе?

– Есть, в сапоге в каблуке, есть ножик?

– Есть, конечно, на вот, – он дал мне тесак размером с половину от меча. Я снял сапог и понял, что не знаю, где точно эта самая капсула должна быть: то ли в самом каблуке, то ли под резинкой, – но решил, что сниму каблук целиком. Я подковырнул ножом, и каблук отошел на гвоздях. Капсула оказалась в нише самого каблука. Капсула представляла собой черный шестигранник, который был плотно завинчен. Я чуть не высказал свое удивление, глядя на этот самый шестигранник. Так как у нас дома точно в таком же вот шестиграннике хранили иголки, сколько я себя помнил. А оказывается, это была самая настоящая солдатская капсула. Развернув ее, я достал плотно скрученный листок бумаги, на котором было написано:

«6467974 Старший лейтенант разведки Алексей Сергеевич Бурда»

– Старлей, значит? Хорошо! Командиров нам очень не хватает, так ты, значит, и по-немецки шарахаешь?

– Ну так, понемногу, практики не хватает, но набор слов есть.

– Гриша что-то говорил, что ты просил пока немца не кончать?

– Да не то чтобы просил, просто говорил, что мне бы это помогло.

– Ну, если ты поможешь разобраться с немецкой радиостанцией и еще ему пару вопросов задашь, то тогда, конечно, пусть живет какое-то время, но вообще тебе его шлепнуть по-любому придется.

– Мне?

– Ну да, тебе, ты уж прости, но это будет твой грех и твое испытание. А я уж за твою душу молиться буду.

Ишь, молиться он будет, а я должен взять вот и человека убить? Сам бы взял и убил. Но вслух я сказал:

– Он просил реванша, чтобы я с ним на саблях сразился. Может, так я его?

– А справишься?

– Ну, если мне к сабле еще во вторую руку вот этот нож, то точно справлюсь, – я помахал тесаком, которым отковыривал каблук с сапога. Я думал, что с тесаком и саблей я смогу применить технику обеих рук, которой хорошо владею, и у меня всяко будет преимущество. Не совсем, правда, понимал, насколько это будет выглядеть честно в глазах Генделя, но, с другой стороны, какая разница?

– Ну смотри, это твой выбор, но хоть ребят потешишь. Мне главное – рацию запустить, чтобы с центром связь установить. Все-таки пользы-то всяко больше будет от нас тут, да, может, и немец твой сведенья какие толковые передаст.

– Ну я рад помочь, чем могу.

– А какое задание у тебя тут было? – неожиданно спросил меня Феодосий.

– Я не имею права говорить, скажу только, что задание я выполнил и должен был присоединиться к отряду партизан и по возможности вернуться к своим.

– Не посмотрим на счет возможностей, ребята говорили, что наши наступают уже?

– Да, наступают и победят точно, – зачем-то сказал я с излишней, может быть, уверенностью.

– Да я знаю, что победят. Не могут не победить, это всего лишь дело времени и определенное число жизней, – меня поразило, с каким спокойствием произнес эти слова священник.

– Вы так спокойно про это говорите? Ведь жертва великая, и вам все равно?

– Было бы все равно, разве я тут в лесу комаров бы кормил?

– Ээ, нет, наверное.

– Ну вот и не говори того, чего не знаешь, молод ты еще очень. Хоть я вижу по глазам, что и тебя жизнь многому научила. И главное, что душа у тебя живая, не спящая.

– Что значит «живая»?

– Ты думаешь, для человека самое страшное – это война? Нет, Алексей, для человека самое страшное – это умереть душой при жизни. Ты никогда не встречал живых, но мертвых людей в своей жизни?

Я задумался над словами отца Феодосия: живых, но мертвых? Конечно, встречал, два года назад такой вот человек смотрел на меня по утрам из зеркала, и неплохо так смотрел.

– Да, пожалуй, встречал, я понимаю, о чем вы говорите.

– Давай ко мне на ты, не выкай меня, как силу нечистую. Вот про то я тебе и говорю, ты понял, о чем я, война – это страшно, но есть у нее и полезная сила – будит души человеческие поднимать их.

Я вспомнил Техно, где 300 лет не было войн и были мир и порядок, где человечество практически вымерло, я бы хотел поспорить с Феодосием, но именно я точно знал, что он прав.

– Вы даже не представляете себе, насколько вы правы, отец Феодосий, – опять буркнул я вслух, находясь в своих мыслях. Он посмотрел на меня долгим взглядом и вдруг начал рассказывать.

– Ты, наверное, хочешь спросить, как это так: брат – коммунист, а тут священник? Это в 36-ом было, мы тогда только звание с братом получили и все горели идеями светлыми, потом со мной приключение одно произошло, которое я даже брату родному не рассказывал. Направили нас тогда в деревню одну, банду одну изничтожить нужно было. В эти года их уже мало осталось, но, бывало, возникали они-то там, то тут. Вот нас и направили в помощь милиции, молодые офицеры, тогда лет как тебе было. Только лейтенанта получили с Гришей. Счастливые, полные планов и надежд на будущее. И тут бандиты, мы всех их положили с края деревни. Нас перевес-то был даже больше, чем 3 к 1, у них шансов-то и не было. Ну, в дом заходим, а там главарь их сидит на коленях, и дочку свою на коленях держит, ее пулей шальной убило, и такую тоску я тогда в его глазах увидел смертную. Что-то во мне сломалось тогда, оружие в руках стало противно держать. Я отпуск взял и в Будищи вернулся. А там в церкви отца Филарета встретил, он мне другой путь-то и рассказал, вот я и в священники подался. А когда немцы пришли, я смотрю – чужие они, как есть чужие, а народ в Будищах меня уважал тогда уже, ну вот я и принял решение, что пока враг на моей земле, стану солдатом. И главное, если я спасу душу того же Семена, который каменным сердцем стал, то и свою священническую миссию выполню как положено. А немца выгоним – опять надену святые праздничные одежды и бесов кадилом гонять буду.

– А что, Семена, ты считаешь спасать надо?

– Да, это обратная сторона войны, много душ она будит, но много душ ожесточается, немцы – враги, но все-таки они люди, которые рабы своей идеологии. Они многие сюда не по своей воле пришли, и многие падут тут и родины не увидят. Но, разбудив внутри зверя кровожадного, обратно его не загонишь. И звери что в немцах просыпаются, что в наших. И не важно, есть ли оправдания для этого зверя, но стоимость ему – душа человеческая. Вот я и стараюсь тут, как могу, с Гришей пополам, чтобы люди зверя в себе не будили.

– Священник и коммунист в борьбе за души людские, пожалуй, это много даже для меня. Скажи мне, пожалуйста, а вот чем было бы можно помочь Красной армии, чтобы жертв было меньше? – я задал вопрос, который я думал еще по пути сюда: а чем я им помочь-то смогу?

– Да чем тут поможешь, кровавая жертва принесена будет целиком и полностью, и ничего тут не изменишь, как ни старайся, а немцы уже проиграли, они еще этого не поняли, но они уже эту войну проиграли. Они проиграли ее еще тогда, когда границу нашу перешли. Но поймут они это не сразу, может, до конца войны не поймут. Война эта была лишь делом времени, когда человек веру потерял. А веру-то он не сейчас потерял и даже не в 1917-ом, а намного раньше. Разве допустил бы народ сноса церквей, если веры бы не потерял? Вон в Будищах все на дыбы встали, и партийные ничего сделать не смогли. Придет время – и вернется господь в души человеческие, и вспомнят они имя его.

Отец Феодосий включил священника и начал откровенную проповедь, но почему-то я перестал раздражаться этому факту или высмеивать его. Сейчас мне слова его казались очень значимыми, смущал только один факт: что он верит в бога всемогущего, а я вот знал, что бог – он совсем другой, что он может быть практически обычным человеком.

– Скажи мне, отец, ты считаешь, что бог всемогущий? И может все-все на свете?

– «Ох ты, лукавый отрок, поймать меня хочешь? – Я немного опешил от такого ответа.

– Как это «поймать»?

– Ну я скажу, что он всемогущий, а ты спросишь, сможет ли он создать камень, который сам поднять не сможет.

Я несколько секунд смотрел на отца Феодосия, силясь понять, что он сказал, а потом я не выдержал и засмеялся, а он засмеялся мне в ответ. Высмеявшись, я все-таки продолжил свой разговор:

– Я хотел спросить про другое: вот вы себе бога представляете всемогущим дедушкой, который может все. А я вот хотел спросить: а если он такой же, как и все люди? Он же создал нас по своему образу и подобию, значит, и он может быть человеком?

– Да ты еретик, оказывается? А я-то в темноте своей тебя за комсомольца принял. А ты вон теософ, оказывается? – он говорил с юмором, явно уходя от ответа на вопрос, который я хотел ему задать.

– Я не еретик и не теософ, просто довелось побывать в таких местах, о которых и говорить-то не получится. Вот и пришел к выводу, что мир-то создан не просто так, а может, он создан не всемогущим, а таким же, как вот ты или я, человеком, со всеми присущими человеку ошибками и просчетами.

Отец стал серьезным, насупил брови и задумался над моими словами.

– Может, оно и так, только это не ошибки и просчеты, а мне кажется, это условия для роста душ человеческих. Ты расскажешь мне о своих приключениях? Сдается мне, камень у тебя на душе висит и исповедь тебе требуется.

– Вряд ли вы мне помочь сможете и вряд ли исповедь мне поможет.

– Ну так не сейчас, приходи ко мне, когда готов будешь, и расскажешь мне все.

– Ну, когда готов буду, тогда и приду.

– Славно, отрок. Давай спать ложись, а я пойду покомандую немного людьми неразумными. Утро вечера мудренее, у нас очень много дел и заданий.

Я с радостью принял предложение лечь спать, так как глаза мои безбожно слипались, несмотря на всю высокопарность нашей беседы. И поэтому я занял кровать, которую мне показал отец Феодосий, и провалился в сон, не успев донести голову до вещмешка, набитого сеном, который был тут вместо подушки.

Утро было холодным и сырым. Буржуйка, которая быстро нагревала помещение, так же быстро остывала, и, даже несмотря на то что землянка была по большей части под землей, под утро все равно было свежо. Интересно, как оно тут зимой? Слава богу, что попал сюда поздней весной.

Я вышел из землянки и увидел, что лагерь уже не спит, всюду было движение, и недалеко от входа я увидел отца Феодосия, который разговаривал с Семеном.

Подойдя поближе, я услышал возмущенный голос Семена, который отвечал на часть разговора, которую я не услышал:

– Ты мне тут свои религиозные штучки брось, я буду их мочить, везде и всюду этих гнид немецких, никогда им не прощу того, что они сделали.

– Ты должен простить вот тут, а защищать родину от врага – это святое дело. Умереть за родину тоже правильно. Но злобы быть не должно.

– А как мне убрать эту злобу? Она ведь меня душит, прямо вот тут стоит, – рассказывал Семен, сжимая руками горло. – Вот тут пусто, как в бочке, – показал он на область сердца. «Как вижу этих гадин, холеных всех, выглаженных, так прямо ярость берет.

– Нужно стараться простить себя. Ты к себе ведь ненависть испытываешь, что не смог их спасти, что не смог предотвратить. Ты должен в первую очередь себя простить… О, Алексей, доброе утро.

Увидев меня, отец Феодосий улыбнулся, а Семен смутился, что-то пробурчал и ушел.

– Пойдем со мной, нужно помочь Петру со станцией. Если не разберется, нужно к немцу сходить, чтобы он помог.

– Хорошо, пойдем. – Мы пошли на другой край лагеря, по дороге Феодосий спросил:

– Ты пойдешь в поход с отрядом?

– В какой?

– У нас тут, в общем-то, цель одна, мы наблюдаем за дорогами и по возможности уничтожаем одиночные машины и небольшие конвои. Ходим отделениями, не больше и не меньше 10 километров от лагеря. Почему так важно связь иметь. Если большую колонну или большое перемещение сил противника видим, то сообщаем. Но в прошлый раз после передачи налет был на лагерь, и рацию потеряли. С тех пор вот уж 6 месяцев без связи.

– А поезда с рельс не пускаете?

– А где их тут взять-то, поезда? У нас тут нет поездов. Дороги вот минируем, но со взрывчаткой проблемы, если возьмем ящик снарядов, то сделаем, что сможем. Но взрывателей не хватает, поэтому все самодельное выходит опасное и неэффективное. В прошлом году повезло: машину взяли, там два ящика мин было, так мы немцу много кровушки-то пустили. Но пока что больше такого добра не попадалось, поэтому только так вот и действуем.

Мы дошли до землянки, как я понял, тут и жил Петр. Вошли внутрь, я увидел Петра. Молодой симпатичный парень, с бородой, где-то мой ровесник. Он встал и поприветствовал нас: «Вот она, техника-то немецкая, никак не могу понять, что не так, вроде и геродин нашел, и с ключом разобрался, но оно все что-то не то в эфир шлет.

– Ты отсюда не смей ничего слать, запеленгуют и бомбардировщики пришлют.

– Да я знаю, я передачи-то не веду, так только, слушаю, тут шифровальщик какой-то встроенный, не могу понять, как его отключить-то? Так-то станция наши все опережает намного, хорошая станция и батареи очень хорошие, а Серега еще и запасные к ней притащил, но будь она неладна, не могу морзянку нормальную выстукать, все что-то не так передает.

– Ну бери аппарат, пойдем к немчуре, пусть подскажет.

Петр быстро убрал станцию в вещмешок, обращался он с ней с максимальной осторожностью и уважением, видно было, что он относился к этому немецкому чуду техники, как бы я, например, относился к новому айфону.

– Это чудо-аппарат, у него прямо все волны на прием есть. Можно хоть Москву слушать, только антенна нужна метров 10 и желательно вверх по елке. Можно будет организовать? Один час в день слушать?

– Да, новости не помешают, особенно хорошие!

– Я все организую в лучшем виде, а передачу, кстати, я придумал, лучше всего с плота на Лозивке делать. Отсюда километров пять, но пеленга они по реке не получат, большая зона будет. А если и бомбить будут, то там и жилого ничего нет, а можно и по варшавянке. Может, и лодочку какую найдем.

– А ты в лодке-то ключом бить сможешь?

– Я и стоя на голове смогу, я в учебке на спор со спины бил и ни разу не ошибся.

– Не нужно со спины, а идея хорошая, лодку, думаю, не сложно будет найти, главное, чтобы немцев не было. Алексей, может, ты компанию Петру составишь?

– Да почему нет?

– Я вам, если что, еще и форму немецкую дам, Алексей – он по-немецки говорит, так что если попадетесь, так, может, еще и отбрехаетесь с божией помощью.

– Да не попадемся, там немцев-то и нет на реке-то этой.

– И в Будищах не было, и в Мошнах не было, а сейчас всюду есть. Так что осторожность нужна. Но вы вдвоем неприметней будете, чем с отрядом.

Мы подошли к землянке, где сидел Гендель, рядом стоял часовой со шмайсером.

– Открой, Вань, поболтать нужно с немцем нам.

Мы зашли в землянку и увидели Генделя, он лежал на шконке, видимо, мирно спал. А керосиновая лампа тихо тлела на столе. От звука двери Гендель вскочил и ошалело огляделся по сторонам.

– Кто здесь? – спросил он испуганно, видимо, спросонья не сразу сообразив, где он находится.

– Спокойно, Гендель, спокойно, – сказал я ему по-немецки. Я решил не тянуть резину и сразу предложить Генделю сделку, как мне казалось, достойную того, чего он просил. – У меня к тебе деловое предложение: ты помогаешь мне с рацией, а я тебе обещаю достойную смерть на дуэли. Но если ты сломаешь ее или откажешься помогать, тебя повесят, и глаза твои выклюют вороны.

Когда я произнес это свое предложение на немецком, мне показалось, что я какой-то Фауст, который делает мрачное предложение из двух зол. Но Генделю мое предложение понравилось, и он спросил:

– Ты даешь мне слово офицера, что сразишься со мной?

– Да, я даю тебе слово офицера, – правда, никаким в действительности офицером я не был, но и нарушать данное слово я не планировал. – «Только у меня условие: я буду, кроме сабли, иметь в руке еще и нож.

– А мне нож не положен?

– А тебе он нужен?

– Нет.

– Ну вот и порешали.

Я перевел содержание нашего разговора Феодосию, он поморщился.

– Ну зачем это мальчишество?

– А как его еще было уговорить помогать? Он же благородный фон Иорих, ему честь выше, чем жизнь.

– А если он тебя убьет?

– Ну, убить не убьет, я думаю, я справлюсь.

– Думает он.

– Давайте, как я сказал, иначе сами с ним говорите.

Гендель внимательно наблюдал за нашим разговором и, когда я добился своего, он спросил:

– Это твой офицер? – Не уверен, что коммуникатор правильно перевел слово «kopf», но на всякий случай ответил утвердительно. Коммуникатору нужно было еще больше времени в общении на немецком языке, чтобы сформировать успешную программу для занятий.

Петр достал рацию и поставил ее на стол все так же бережно, почти как ребенка.

– Спроси его: она шифрует сообщение в работе с Морзе?

Я спросил и получил ответ, который перевел. Гендель действительно решил помогать, правда, после того как счастливый Петр убежал со своей драгоценной станцией вон из тюремной землянки, он сказал:

– Вам все равно не победить, вы пещерные люди с затуманенными мозгами, вам не победить цивилизацию.

– Ты очень ошибаешься Гендель, и ошибаешься сразу по нескольким вопросам. Первый – вы обязательно проиграете эту войну, и победа будет 9 мая 1945 года, практически ровно через три года. Во-вторых, ты ошибаешься, что наш мозг затуманен сильнее, чем ваш. Немецкий народ будет каяться перед всем миром за содеянные преступления, и в-третьих, что ты считаешь нас варварами и себя цивилизацией, – я был доволен такой длинной и красивой, как мне казалось, фразой на немецком, хоть и выговаривал я ее не торопясь. Но Гендель, видимо, не оценил всей красоты, он посмотрел прямо пристально мне в глаза и произнес:

– Dummheit, – что коммуникатор перевел как «чушь собачья». Мне захотелось вдарить кулаком по этой немецкой наглой морде. Но, подумав, я понял, что переубеждать его сейчас в обратном – это нереальная задача. Это как доказать мне, что солнце вращается вокруг земли, я был уверен в обратном, хоть, по-хорошему, сам я этого никогда и не видел. Поэтому я повернулся и ушел. Феодосий распорядился покормить пленного, и мы пошли к складу, где подобрали немецкую форму и даже документы. Я перебрал несколько документов и остановился на одном из документов, который мне показался самым реалистичным.

Йежи Ковальский, город рождения – Краков. Я подумал, что если придется говорить с немцами, то мой акцент будет больше всего похож на польский, но очень надеялся, что поляков не так много на стороне немецкой армии и что мне повезет. Звание обер-лейтенанта вермахта. Кладовщик нашел форму лейтенанта, а Петру – форму рядового.

Вот все-таки что умели немцы, так это шить форму, в партизанском отряде было очень много немецкой формы, и партизаны очень часто ей пользовались, потому что это было хорошей маскировкой, ну и потому что она была удобной. Хоть, как мне сказал Петр, она очень холодная.

– Зимой в ней дуба дашь в лесу. Немцы кутаются тоже во все, что могут, не рассчитали они на нашу зиму, может, к следующей подготовятся лучше, а этой много померзло их, очень много. По-моему, больше, чем от пуль погибло. А так форма у них очень удобная, много кармашков, то что надо.

И я был с ним согласен, даже сапоги хромовые, которые кладовщик держал для «особого случая», были просто удивительно удобными и мягкими сапогами, в которых не нужны были портянки, а можно было обойтись носками.

– А откуда столько формы? – спросил я кладовщика, имени которого не знал.

– Меня Яша зовут. Формы у нас много, через одну машину, которую мы берем, это обязательно машины с формой. Вот и натаскали тряпок полный склад. Немцы очень много в прачечную отправляют, вот и потому и ходит. У нас есть практически на любое звание и любой размер форма, – Яша был истинным евреем, и нахождение его в партизанском отряде было вполне понятным. С его акцентом и носом он бы среди немцев не прожил бы и одного дня. Но тщедушный вид и слабые руки делали из него не очень хорошего воина, и потому он занимал должность «зам по тылу». Или кладовщик.

– Спасибо тебе, Яша, подобрал все, что нужно.

– О, у меня для вас еще есть дополнение, скажите мне: вы курите?

– Нет.

– Как жаль, я бы вам еще немецкий портсигар был выдал.

– Так Петру выдайте.

– Не положено рядовому портсигара, а вот господину офицеру очень даже положен.