Призраки Калки

© Пройдаков А. П., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

* * *

Часть 1. Православные и католики

Не надо мёртвым поминать живого

Кузнец Светозар жил в Южном предградии. Неподалёку от Южных ворот располагался его двор, состоящий из мастерской, хозяйственных построек и большой семиоконной избы, находящейся посредине.

В Рязани было много подобных построек: усадьбы бояр, купцов, ремесленников. Каждая усадьба, огороженная деревянным забором, состояла из подобных жилых и хозяйственных помещений.

Преобладали наземные бревенчатые дома с двухскатными крышами, но были и другого типа – полуземляночные, со стенами на деревянном или плетёном каркасе, обмазанные глиной.

Большой был двор у Светозара.

Жил кузнец не бедно, заказы получал от самого князя рязанского.

Имя Пимен, данное при крещении, предпочитал не упоминать, так же как имена сыновей: Вышата крещён Прокофием, Найдён – Порфирием.

Надо сказать, что в Рязанской земле большая часть населения так и жила: за христианскими именами всё ещё таилась языческая, славянская сущность, что, впрочем, никому не мешало поститься в срок или еженедельно посещать церковь.

Слыл кузнец волхвом, знал огненные заклинания, не боялся ходить на топкие болота, где по-прежнему обитали языческие духи. Но с ними Светозар дружил, они помогали находить железо.

Словом, всё в Светозаровой семье дышало покоем и благополучием, языческим ладом и христианскими молитвами.

Кузнец каждый день благодарил Господа, что дал ему возможность жить в этом прекрасном городе, городе мастеров.

Ремёсла – самые разные, от домниц для варки металла до ювелиров, которые производили изделия из золота, серебра, драгоценных камней.

Работали гончары, плотники, каменщики, медники, стеклоделы, резчики по кости и камню.

Все работали себе не в убыток, потому как княжеская пошлина была мизерной.

Словом, жил Светозар и радовался тому, что живёт.

Глядя на солнце, улыбался много раз на дню…

Но с недавних пор на кузнецов двор, семью, рухлядь словно наложили заклятье – курицы не неслись, корова перестала давать молоко, огонь в горне тух ни с того ни с сего, молоток валился из рук… Светозар крепился, молчал. Старел, только иногда грозил кулаком кому-то неведомому: не искушай еси, не возропщу.

Но роптал, ибо супруга Глафира бродила по избе чёрной тенью, а молодший Вышата видел сны, пересказывать которые опасался, и доподлинно страшился, что мать ополоумела.

…В это утро 11 июля-грозника ему показалось, что худшие опасения сбываются, Глафира оделась в светлое, стала весёлой и разговорчивой.

– Мать, чего с тобой стряслось? – опасливо дрожа голосом, спросил жену.

– А и ничего не стряслось. Чего могло статься? – отвечала она, улыбаясь. – Снился мне нынче Найдёныш наш, весёлый такой, нарядный, но уставший неимоверно. И сердит на всех нас.

Светозар и Вышата разом замерли и затаили дыхание, оба верили в загробную жизнь.

– Что сказал сыне?

Глафира пожала плечами.

– Баит, мол, непотребно оплакивать меня, я вживе.

Вышата тут же залился слезами.

Светозар обессиленно махнул рукой и выбежал во двор.

Душили слёзы, кружилась голова, отрывисто бухало посредине груди.

На миг показалось, что колокольня Успенского собора съехала на правую сторону. Встряхнул головой, посмотрел снова. Нет, на месте.

Хлынула кровь из незаживающей раны: старший сын, его гордость и опора, ратник, оруженосец Евпатия Коловрата, сгинул в битве с неведомым народом на реке Калка.

Век не забыть сего треклятого прозвания!

Век его, чужеродного, не слышать!

И по подсчётам кузнеца, именно сегодня день поминовения доблестно павших Найдёна и Евпатия – сорокоуст.

Хотел было в своей избе накрыть столы да созвать родичей, но Лев Гаврилович заповедал-наказал:

– Где поминают моего сына, там и твоего тож. Они мне оба дети, так и тебе мой Евпатий – сын.

Елене снилась зелёная, пахучая, мягкая дорога, да и не дорога вовсе, а скорее широкая матерчатая дорожка, по которой она идёт с двумя рослыми, крепкими сыновьями: одного зовут Александр, а вот имени другого Елена почему-то не помнит.

Справа и слева дружным семейством, испуская невероятно приятные запахи, литым цветом – от лилового до ослепительно-белого – цветут сирень и черёмуха, яблоня и вишня, ещё радужные, причудливой формы кусты, которым нет названия.

Благодать разливается по всему телу, и блаженная улыбка освещает прекрасный лик прекрасной молодой женщины.

Небо отливает драгоценными сапфирами, равномерно поблёскивая капельками звёзд.

По мере приближения к затаённому, но благословенному прибежищу, на небесной тверди начинают отчётливо проявляться белоснежные купола сооружений, такие же, как церковные, только белые и во много раз больше.

Елена понимает, что здесь их ожидает долгожданное отдохновение и покой. Беспокойна лишь мысль: почему с ними нет Евпатия? Где он задерживается и что поделывает?

Она оглянулась назад и увидела своего единственного любимого, скачущего на вороном коне.

Приблизившись на расстояние голоса, Евпатий сказал:

– Идите, родные мои, я догоню вас чуть позже.

Строго сдвинул брови, рукоятью плети поправил кунью шапку.

– Александр, Алексей! Будьте рядом с матушкой. Хоть и недолго, но быть вам без меня. Потому будьте разумны, я скоро!

И вихрем умчался прочь.

Проснувшись, Елена долго не могла успокоиться, всё вспоминала ласковые руки мужа, его нежный, заботливый голос, его запах, родной запах.

Значит, будет у неё второй сын и зваться он станет Алексеем.

Ведь не зря Господь послал ей такой сон. Не зря!

Жив Евпатий! Её любящее женское сердце по-настоящему ликовало: жив любимый!

С утра домашние долго не могли определить, почему Елена стала такой весёлой и что означает её загадочная, неизменно тёплая улыбка.

Воспоминания ли коснулись её? Или что похуже?

Лев Гаврилович с сожалением подумал, что невестка тронулась умом.

Матушка Надежда надвинула чёрный платок на глаза и беспрестанно творила молитвы.

Сегодня, по их подсчётам, сорок дней со дня гибели Евпатия и многих северных русских витязей.

На сороковины ожидали самого рязанского князя с братом, два семейства близких родичей – Кофы и Звяги, отца и мать Найдёна, воевод, дружинников… Да и что перечислять, двор Льва Гавриловича на Подоле будет открыт для всех с раннего утра и до поздней ночи. Пусть приходят все, кто желает помянуть благородных православных витязей.

– А ведь Евпатий вживе, – тихо сказала Елена. – Я ведаю это. Сердце чует, его не обманешь.

– Жив, донюшка, – примирительно ответила матушка Надежда, всхлипнув, – ещё как жив.

– Негоже мёртвым поминать живого, – продолжала шептать Елена, как в забытье. – Батюшка, умоляю вас, не надо мёртвым поминать живого. Я видела его, он говорил со мной и сказал, мол, жди, скоро приду. А детишек-то у меня стало двое, вот я о чём, – тараторила Елена, не смолкая.

Матушка завыла в голос, напугав маленького.

Лев Гаврилович сердито ударил кулаком о столешницу, дубовая по краям надломилась.

– А вы одно и то же, – добавила Елена уже спокойней, – поминать и поминать. Не поминайте мёртвым живого, вот вам весь мой сказ. Грех это!

Заплакал маленький Александр, протягивая ручонки к маме. Она взяла его, посадила к себе на колени, поцеловала в голову и прижала к себе.

Старый воин, шатаясь, вышел на крыльцо. Прямо перед ним несла свои воды Ока-кормилица.

Лев Гаврилович дошёл до воды, присел на огромный валун и сжал голову обеими руками.

– Ока, наша матушка, – шептал, не утирая слёз, – целебны твои воды, легка твоя прохлада, богаты твои недра. Многие народы живут по твоим берегам, но никто и нигде не любит тебя так, как мы – природные рязане. Распахни свои волны, забери меня, окаянного, но верни сына моего возлюбленного, верни мне Евпатия, живого и невредимого.

И зарыдал, тяжко, по-волчьи, подвывая.

– Господи, прости меня, грешного, прости мне мои языческие вопли, – бормотал сквозь рыдания. – Но тут поневоле возопишь, когда такое творится… Я должон был идти в тот треклятый поход! Я, а не мой возлюбленный сыне! Как я теперь отмолю свои грехи перед Тобой, Господи?

Отпетые и помянутые

Не щадящие живота своего на Калке, уже не единожды отпетые и помянутые Евпатий и Найдён въезжали в стольную Рязань через Пронские ворота. Солнце стояло в зените и пекло немилосердно, донимала мшица^[1], зудели комары и мухи.

Друзья основательно разомлели и уже почти съезжали с сёдел.

– Давай на Оку, а, Евпатий? – мечтательно попросил Найдён. – Выкупаемся, а потом и к своим – бодрыми и свежими.

– Сначала к своим, – возразил Евпатий. – Поди, уж извелись целиком. Ужо батюшка мне задаст!

Дозорные у ворот и на башне остановили окриком:

– Стой, кто идёт!

– Кто идёт? – передразнил Найдён. – У тебя, Истома, от жары памороки всякие. Ты что, не видишь, что мы не идём, а едем. На конях.

– Найдён?! – не поверил своим глазам дозорный. Подошёл ближе, опасливо заглянул в глаза, перевёл взгляд на Евпатия.

– Боже правый!.. – только и выговорил. – Братцы, вас же нынче вся Рязань поминает. Курьян, Лавр! Это Евпатий и Найдён! Мигом сюда!

Дозорные почти кубарем скатились по лестницам.

– Отцы-святители! – загалдели радостно. – Вот кудесы-то!^[2]

Бросились обниматься.

– Други, погодите, – сказал Евпатий. – Нас и взаправду похоронили и отпели, а нынче поминают?

– Истинный Бог! – перекрестился Лавр. – Нынче сороковины. Вся Рязань в тереме Льва Гаврилыча. А мы вот дозорим… Слышь, колокол звонит?

Над Рязанью плыл погребальный звон колокольни Успенского собора.

– Это твой братка старший Дем… нет, теперь отец Василий, приказал. Аж туга забирает.

До Евпатия только начал доходить сокровенный смысл всего сказанного.

– Господи Боже ты мой! – воскликнул он горестно. – Это что ж мы с тобой натворили, друже? А теперь живо за мной!

И оба всадника, нетерпеливо понукая коней, поскакали на Подол.

«Хороший я муж, – думал Евпатий, – хороший сын и брат… А отец какой! Хорошо, Олёша (Александр) не в годах, несмышлёныш. А мать, отец, Елена!.. Она убивается, мать с отцом стареют и седеют. Ну а как я мог им сообщить, что вживе, как?»

Евпатий не искал себе оправданий, но сообщить о себе действительно было никак. Но подумал об этом только теперь, а допрежь того даже не помыслил.

Горько усмехнулся, представив, как оправдывается Алёша Суздалец перед своими.

Резные синие ворота, с райскими птичками, двора воеводы Коловрата были распахнуты настежь.

У коновязи много осёдланных лошадей, несколько крытых возков.

Двор вместителен, терем широк и высок, хозяйственных построек множество.

Тут и там деловито сновала чадь, которой внимательно руководил тиун Парфён.

Вспотевшие, запылённые, донельзя взволнованные всадники влетели на рысях, едва не сокрушив грозного тиуна, стоявшего нараскорячку, готового осадить любого посмевшего нарушить благочинный покой подворья.

– Ну-ка мне тут, – начал было Парфён, но осёкся. – Евпатьюшка-а-а, – проговорил жалобно и заплакал; мелко затряслись руки, старик стал оседать наземь, причитая: – Услышал, услышал нас Господь… Слава Ему во веки веков.

Евпатий подхватил тиуна вовремя.

– Вживе я, старина, будь покоен.

Бережно усадил на скамью.

Домашняя чадь повыскакивала со всех чуланов, клетей, кладовых, кухни, высыпала на переходах.

Сначала молча наблюдали, как ратники снимали мечи и шеломы, накладывали на себя крестное знамение.

Но когда они преступили порог терема, первая не выдержала ключница Агафья – заголосила на всю Рязань, остальные, не сговариваясь, подхватили.

Вот так, под бабий вой и причитания, Евпатий и Найдён вошли внутрь.

Большая горница была уставлена столами, накрытыми не то что щедро, но изобильно. Однако к яствам почти никто не прикасался, нетронутыми оставались сулеи с заморским вином, братины с медовухой, уполовни^[3] с сытой^[4].

Было необычайно тихо, звучал только один голос. Евпатий вслушался, это был голос его родного брата Дементия, который ныне звался отец Василий. И голос тот успокаивающе вещал о суетности мира, блаженстве загробной жизни, отданной за други своя.

Но и он замер на половине слова, только жужжание мух сопровождало гулкие шаги Евпатия и Найдёна, вошедших через резные створы дверей.

Поклонились. И сразу пали на колени со словами:

– Простите нас, родные! Простите нас, дорогие, но мы не пали вместе со своими братьями по оружию.

Все опасливо покосились на вошедших.

Никто не поверил сразу.

Шатаясь, из-за стола вышел Лев Гаврилович.

Старому воину не к лицу показывать слабость, даже перед такой нежданной радостью. Но не смог. Сделав строгое лицо и пару шагов, грозный воевода пал навзничь, едва успели подхватить молодые дружинники.

Евпатий тоже бросился к отцу.

Дальнейшее в его памяти едва осталось.

Мёртвая тишина взорвалась криками восторга и радости.

«Оживших чудесным образом» мяли, тискали, обнимали, пытались разговорить. Но Евпатий и Найдён только кивали в ответ, ища глазами родных. Все понимали и быстро стали расходиться.

Терем Коловрата опустел. Ещё никогда люди не возвращались с поминок такие радостные.

Евпатий стал на колени перед матерью, она его перекрестила, поцеловала в голову, обняла и мягко подтолкнула к Елене.

На плече брата повисла Любомила, которая пыталась что-то сказать, но не могла.

– Довольно плакать, родная, – попенял ей. – Все беды позади.

Сынишка Александр признал отца и тянул к нему руки, радостно щебеча по-своему.

– Я знала, что ты вживе, – сказала Елена так, будто они расстались вчера и не было этих мучительных дней и ночей. – Но более не моги…

Евпатий кивнул в ответ, всей душой понимая, что обещать ничего не в силах.

«Мы не умираем, нас Господь к себе призывает»

Отец и сын Коловраты сидели под резным навесом за обильно уставленным столом, сидели в длинных тонких рубахах, разморенные, только что попарившись в мови.

Ласковый ветер с Оки веял в лицо приятной прохладой. Багровое солнышко плескалось в её чистых водах.

Только шелест волн да иногда сквозь эту блаженную тишину прорывались окрики рыбарей и плотогонов.

– Живём ведь по-божески, – тихо, устало говорил Лев Гаврилович. Он ещё не совсем пришёл в себя – велико стало потрясение от радости. Но как соскучился воевода по разговорам с сыном! И не просто сыном, а умным, знающим и понимающим своего отца во всём. – Никого не забижаем, не нападаем. А ведь сколько сил приходится тратить на подготовку к обороне, на саму оборону, потому что, только жди, явится некая вражина из адова пекла и возжелает у нас, славян, всё это отнять.

Он повёл рукой вокруг себя.

– Стало быть, добре мы живём, сыне, если кого-то всегда завидки берут. Стало быть, поля и леса наши, борти и грибные поляны, реки и затоны лучше, чем в зарубежье, слаще и богаче. Я иной раз мыслю так: Русь наша матушка создана Господом именно на муку эту вечную и возлюблена Им за это. Обороня всегда забирает жизни самых достойных. Ворог придёт и уйдёт, оставляя нам только плач по убиенным. А мы сызнова строим из того, что хорошо горит.

– Александр Левонтьич тако же говаривал нам и не единожды, – вспомнил Евпатий.

– Олёша был лепший^[5] во всём. И не токмо воевода, но и наказатель^[6]. Говаривал, чем доблестнее витязь, тем хуже для недруга, тем милей ему тишь да благодать и бьётся он с непрошеным гостем лишь для того, чтобы его вотчина, его родичи подольше пребывали в тиши и в благодати.

Евпатий с сожалением примечал, как постарел отец. А не виделись всего-то около трёх месяцев, и батюшке ещё нет и сорока пяти. Старят ратника битвы, старят и за сражённых им, и за погибших сотоварищей.

Лев Гаврилович встал из-за стола, поправил кожаный ремешок, опоясывающий просторную рубаху, налил в кубок клюквенного квасу, выпил и – другим, не отцовским, а воеводским голосом – потребовал: – Теперь не спеша, не перескакивая с одного на другое, подробно обо всём. Ясно как божий день, что Олёша не мог так запросто отослать тебя и Суздальца; стало быть, тому есть прочная основа. И не скажи, что воевода в то время, как грядет бой, просто решил сохранить вам жизни, там каждый ратник на счету.

– Мыслю, что основа тому – возрождение северной дружины витязей. Он так и сказал: «Теперь вам быть».

Лев Гаврилович заметно вздрогнул после этих слов.

Евпатий приметил.

– Слова эти тебе знакомы, батюшка? Что означают они?

– В своё время Илья Муромец тако же проводил Олёшу и Добрыню перед страшной – последней для Ильи – битвой с половцами.

Лев Гаврилович хлопнул ладошкой по столешнице, подошёл к сыну и заглянул ему в глаза.

– Сыне, не тужи, доля русского витязя – беречь родную землю от всякого недруга. И запомни, что мы не умираем, нас Господь к себе призывает.

Впервые услышав тогда эти слова, Евпатий запомнил их на всю оставшуюся жизнь.

Постепенно смеркалось.

Кто-то из чади принёс свечной подставок и зажёг три свечи от лучины.

– Каковы монголы? Только без сердца.

– Сильны они дружным лучным боем, да и поодиночке дивно метки. Вот в ближнем бою нам не ровня. Подчинение старшим для них святее молитвы. Их войско – единое тело, человек его полный повелитель… Многое поведал нам князь Михаил Всеволодович в пути и о том, что перед битвой случилось и что потом сталось. По всему выходит, не желали монголы воевать с нами, а пришли взять половцев и наказать их примерно.

– Ну так это ж благое дело! – воскликнул воевода. – Я с ними вполне союзен.

– Узрев единение половцев с южнорусскими дружинами, снарядили посольство, мол, не на вас мы идём, русичи.

– И что?

– Послов тех побили до смерти!

– Как это так?! – не поверил Лев Гаврилович. – Русичи побили послов? Русичи? Дикари языческие так не поступают. Студ и зазор на веки вечные. Южнорусские лишились ума напрочь. Кто дал добро на избиение?

Ненадолго задумался и понял.

– Можешь не отвечать, я и сам знаю. Знаю, что губитель этот Мстислав Удатный.

– Он, батюшка.

– Что далее?

– Монголы прислали другое посольство, вновь со словами: мы не питаем к вам вражды, хоть вы и побили послов наших, давайте, мол, просто разойдёмся по разным сторонам, Степь велика. Но половцев нам отдайте и не воюйте за них, они – израдцы^[7] вечные.

– Золотые слова! В этих словах вечная истина. Как они быстро поняли всю змеиную суть этих степных бродяг и грабителей!

– Второе посольство тоже побить хотели, половцы об этом громче всех вопили, мол, это лазутчики монгольские, а никакие не послы. И побили бы, но вмешался смоленский князь Владимир Рюрикович.

– Неужли супротив братца своего встал?

– Ещё как встал, вынул меч и проговорил: кто супротив моего слова – выходи на поле…

– Каков молодец! Нашлась-таки голова, в которой ещё есть честь витязя русского. Сыне, ты скажи, отчего поражение пришло? Ведь русско-половецкое войско в три раза больше было.

– Три войска, батюшка, три князя, из которых каждый сам себе велик. И войска эти монголы растягивали по Степи почти десять дней, а потом разбили по отдельности.

– Хитры многократно, опытны и безжалостны, – подытожил Лев Гаврилович. – Хлебнём мы с ними…

– Батюшка, а Дементий пошто не идёт? Хотели вместе посидеть, поговорить.

– Он сказал, что нынче всю ночь станет молиться, дабы возблагодарить Господа нашего о даровании жизни и благополучия единокровному брату.

– Пускай молится, в этом его отрада…

Но Лев Гаврилович сейчас думал совсем не про старшего сына.

– Неизбывный зазор накликан на русское имя! Даже язычники-литовцы тако не творили. Будет нам ещё за то, ой, будет. Ай да Мстислав Мстиславич! Ай да губитель и шиш!

Евпатий с беспокойством поглядел на отца, который раньше никогда не позволял себе хулить князей.

– Как сыну говорю, – успокоил его Лев Гаврилович. – Скажу даже более того: южным князьям Русь – мачеха! Помяни моё слово, придёт время – и все они перекинутся, кто к ляхам, кто к уграм. Их родичи – половцы, то бишь израдцы, вот и сами они сделаются таковыми. А кровь Олёши Поповича, Добрыни, Тимони и других русских витязей падёт на них многократно.

– А на чём зиждется уверение такое? – внезапно спросил Евпатий.

– А на том, что я – воевода тайных дел рязанского князя! – рассвирепел Лев Гаврилович. – Яйцо курице не верит… Моего слова ему недостаёт.

– Как сыну – вдосталь, как десятнику – маловато.

Лев Гаврилович оторопел. Лицо стало краснеть, багровый шрам от левого уха до подбородка стал багрово-чёрным.

– Ты… – начал было он, но осёкся и размяк, быстро вспомнив день вчерашний, наполненный подготовкой к поминкам сына, вчера не было никакой надежды на то, что он вживе. Из глаз хлынули слёзы.

– Батюшка, родной, прости! – взмолился Евпатий. – Прости за слово окаянное.

– Да я не о том, сыне, совсем не о том. Стар я стал. Вспомнилось…

Ему показалось, что только теперь узрел он, как они схожи с сыном: почти вровень ростом, Евпатий даже немного перерос отца, но в остальном – движения, повадки, голос – совпадало. Только один матёрый, как волк, трёпаный и битый, другой молодецки подвижен, лёгок, но уже с медной окалиной во взоре.

– Как ты возмужал, сыне, – с сожалением произнёс отец. – Ты стал стоящим витязем.

– Твоё доброе слово, батюшка, дороже всего на свете!

– То-то же… Теперь слушай. Прелагатаи^[8] рязанские мной и Вадимом Данилычем разосланы повсюду – и в порубежные княжества, и в дальнюю сторону. Я ведаю, где и что происходит, то мой долг перед отчиной. Так вот, более всего опаски вызывает поведение того же пресловутого Мстислава Удатного и его зятя Даниила Романовича, их постоянное шушуканье с уграми и ляхами. Сидят они на Галиче и Волыни, а то Русская земля! В своё время запустили они туда и попов-католиков, и костёлы их разрешили возводить. А в Киеве что творится? Погиб великий князь Мстислав Романыч – беда. Не стало воеводы Ивана Дмитрича – горе великое! Нет руки воеводской, отныне без рук Киев и замятня там. И вера наша православная в шаткости пребывает. Хорошо бы явился в Киев добрый князь православный и всю эту латинскую свору – головой вниз с городских стен.

Лев Гаврилович замолчал, чтобы отдышаться и остыть, излишние волнения сегодняшнего дня, пусть и радостные, изрядно подкосили старого воина. Но он спешил досказать сыну то, что, по его мнению, он должен знать. Рано или поздно, а Евпатию надлежит занять место воеводы тайных дел.

– Тысячу раз пожалеешь, что нет такого же великого князя, каким был Всеволод Юрьевич Большое Гнездо. Шумнёт из Владимира – и на всех рубежах наступает тишь да гладь. А уж ежели с войском куда выступит, так и вовсе… – Он горестно махнул рукой и добавил: – Крут бывал излишне, да и Рязани принёс множество бед, но воистину был он велик!

– Но Рязань сейчас иная, чем тогда была.

– Сыне, наша Рязань хороша, но малочисленна и одинока перед Степью. Случись беда… Не ведаю. Опять же Калка. Выступили русичи вкупе с половцами, сам по себе союз невероятный, из-за Мстислава вся эта трескотня с монголами, из-за него, окаянного. Не удивлюсь, ежели обнаружится, что он первым с поля боя и побежал.

– Так и есть, – ответил Евпатий, – первыми дрогнули и побежали половцы.

– Вот-вот, его родичи любезные.

– Битву проиграли вчистую, сгубили тьму народа, но недруг-то ушёл.

– Нынче ушёл, завтра возвернётся. А с эдакими союзниками о подмоге можно забыть.

– Но они русичи.

– Русичи, – посмеялся Лев Гаврилович. – А ты вспомни, как одеты, при какой воинской справе. Думаешь, пошто опосля Липицкой битвы Мстиславовы приспешники – новгородцы да смоляне – ходили по полю и дорезали уязвленных, но ещё дышащих? Потому что суздальцы и владимирцы им чужаки. Ляхов дорезают? Угров дорезают? Нет, они им свои, их жалко, даже побитых.

Слова отца глубоко легли в сердце Евпатия, но в их полной правоте он ещё не был уверен.

– Выходит, у нашей Рязани и вовсе нет никаких союзников?

– Почему же, теперь наш верный союзник – это спасённый тобой князь Михаил Всеволодович, добром на добро ответит, я уверен, он – князь черниговский. А Рязань наша, стоит она, матушка, у самого Дикого поля, да и пускай себе стоит. Мы – исконная Русь. Союзник наш верный и единственный – это Владимир. Да и то – многие лета противостояний. Понимаешь, сыне, нам уже теперь надобно к лиху готовиться. Монголы возвернутся, помяни моё слово, они уже хлебнули кровушки нашей, проведали крепость войска русичей. Но чем позже они возвернутся, тем для нас лучше. Нам потребны ратные союзы нынче же!

С этими словами он подошёл к Евпатию, погладил по голове и сказал:

– Отчине своей, сыне, отныне станем служить не токмо руками, но и головой. – Не повышая голоса, позвал: – Стёпка!

Бесшумно появился кудрявый Стёпка из чади.

Появился так быстро, что могло показаться, будто он всё время ждал неподалёку.

– Здесь всё убрать!

– Устроим, Лев Гаврилыч.

Евпатию сказал:

– Спозаранку в детинец. Государи Ингварь Игоревич и Юрий Игоревич хотят с тобой потолковать душевно. Наслышаны о твоих злоключениях… Не дай господи никому, особливо родителям, которые плачут по деткам родным.

Он истово, с душой и сердцем, перекрестился.

– И с Найдёном тож треба князьям толковать. Я его упредил.

Евпатий казался озадаченным.

– Батюшка, неужли до сих пор я служил отчине лишь руками? Неужли, бездумно размахивая мечом, я был отчине полезен?

– О том опосля, – улыбнулся Лев Гаврилович. – Ты же знаешь, что был полезен, ой как полезен. Засим ступай, Елена, поди, заждалась…