Моя мама, Олеся, была шестым ребёнком в семье ветерана ВОВ. Семьи тогда были крепкие, к тому же расходиться было некуда. Жили все вместе в двухкомнатной квартире в центре Екатеринбурга. Была возможность увеличить жилплощадь с помощью льгот от государства, но дедушка, Фёдор Евстафьевич, дважды отказался от этого шанса в пользу молодых ребят, которые отслужили в Афгане.

Дедушка на войне был контужен. Бабушку взял замуж уже с дочкой. Жили как все – по-разному. По словам мамы, он был образцовым отцом – работал на железнодорожной станции и обеспечивал быт шестерых детей.

Бабушку прозвали Комарихой за худобу и маленький рост (выпирала только грудь). Она была красавицей, пела в Уральском хоре и работала продавцом в магазине.

Под настойчивыми уговорами соседей Фёдор Евстафьевич стал выпивать. Нередко это заканчивалось дебошем – и тем, что бабушка забирала детей и убегала из дома на вокзал, где частенько они и ночевали. Только утром могли вернуться домой – когда дед уже спал мертвецким сном…

В семнадцать лет мама забеременела мной. Её родители были против: в те годы это был жуткий позор, клеймо на всю жизнь. Мать-одиночка! Нагуляла, принесла в подоле! Да и биологический отец ребёнка был не рад новостям, потому что отбывал на поселении срок за хулиганство.

Хотя тогда к нежданной беременности относились проще. Была масса способов создать условия для выкидыша: ноги погреть, шкафы подвигать и прочее. Но никакие силы не могли помешать мне родиться.

У мамы был молодой и сильный организм. Родилась я под апрельские трели. Мама, несмотря на все угрозы и уговоры, решила меня родить – пусть и без мужа. Назвала меня Мариной. Но в родах я подхватила инфекцию – и её, молодую девчонку, готовили к тому, что новорождённый не выживет. Больше месяца я лежала в инкубаторе для выхаживания младенцев.

Однажды врач принесла ей маленький свёрток, – из бурой стерильной пелёнки торчала только черноволосая головка – и сказала, что пришло время попрощаться. Лечение не помогало. Мама стала умолять врачей сделать хоть что-то ещё для спасения её дочки. Врач объяснила, что младенцу уже трижды переливали кровь. Оставался только один метод – переливание через темечко, но был риск, что ребёнок станет «овощем».

Второй раз столкнувшись с тяжелейшим выбором, мама дала согласие. Операция прошла успешно, и начался долгий путь выздоровления.

Не имея образования, мама могла зарабатывать только тяжёлым физическим трудом. Благо что тогда рабочим давали комнаты. Так мы и поселились в общежитии коридорного типа, в крохотной узкой комнате, переделанной из душевой.

Это было чудесное время. Олеся стала подмастерьем маляра, не боялась никакой работы, бралась за шабашки под приглядом старшей напарницы – Хабибы. Только бы поднять дочурку. Я помню запах краски, телогрейку, перепачканную в извёстке, и красивую, улыбающуюся во все тридцать два зуба маму.

Несколько лет мы жили одни. Мама иногда читала мне письма от моего отца из мест лишения свободы. Была надежда, что он помнит о нас и скоро мы будем все вместе. Вечером – скромный ужин, прогулка; на ночь мама пела колыбельные и ласково гладила по голове. Так пролетали года.

Папа не объявился. Когда я подросла и стала задавать вопросы о нём, мама начала придумывать для меня истории, что он – подводник на важном задании. Она всегда говорила о нём только хорошее, и я была уверена, что у человека с таким красивым почерком очень благородная душа.

В общежитии было много детей, которые гурьбой гуляли во дворе. Как-то раз Пашка на новеньком велосипеде катал девчонок у дома. Я тоже захотела прокатиться, но когда садилась на раму, подошла Алёнка, оттолкнула меня и надменно сказала: «Сейчас еду я». Расстроившись, я первым делом побежала искать справедливости у мамы. Та, не особо вникая в ситуацию, отрезала: «Будешь жаловаться – гулять не пущу». Мне пришлось вернуться во двор и грустно смотреть на довольную Алёнку.

Наша с ней история будет иметь долгое продолжение…

Мама часто оставляла меня в садике с Кларой Захаровной на продлёнку. Нас было всего трое, кого не забирали на выходные. Бывало, я оставалась там одна. Порой ночевала в садике и на неделе. За всеми во время вечерней прогулки приходили родители, и я с надеждой смотрела на тропинку, по которой они шли. До последней минуты надеялась, что мама тоже придёт, но её не было, и тогда воспитатель вела меня в группу. Я раздевалась и могла делать всё, что мне захочется. Брать любые игрушки, рисовать, помогать Кларе Захаровне накрывать ужин. Она частенько назначала меня старшей в группе, доверяя присмотреть за одногодками. Эта воспитательница была доброй, иногда брала меня к себе домой. После ужина мы учили с ней стихи для утренников.

(В дальнейшей жизни я со многими учителями была в таких особых отношениях, что моими сверстниками воспринималось как привилегия, – за это меня недолюбливали).

Я радовалась, когда мама стала сторожем в нашем садике «Чебурашка». Вечерами я бегала по залам, и мне нравилась эта свобода – ходить там, где днём запрещалось всем детям. Я знала все уголки, кладовки и комнатки, бывала на кухне, где работали повара, заходила в кабинет заведующей и слышала разные разговоры взрослых.

Иногда мама брала подработку, и мы вместе с ней красили детские веранды и песочницы. Бывало, что приходилось гонять хулиганов, которые устраивались на уютных площадках садика и пили самогон.

Порой я смотрела на свою уставшую маму, которая при каждой удобной возможности дремала, и мне становилось её очень жаль. Она, такая молодая, красивая, жизнерадостная, вынуждена таскать вёдра с извёсткой, лазить по козлам, общаться с грубыми сантехниками и плотниками. Как многие дети, я винила себя в её тяжёлой судьбе и одиночестве. Мне хотелось сделать для неё что-то очень хорошее, чтобы она наконец-то обрела свободу. Я думала, что если умру, то исправлю её ошибку, и она получит возможность пойти учиться. Дважды даже пыталась воплотить свой план, но мне помешали воспитатели. Кричали, дубасили, рассказывали маме, мы все плакали… Но я ведь хотела, как лучше.

Я была главной героиней утренников. Из-за тесного контакта с воспитателем мне давали длинные стихи, и вместе с моей первой любовью, Русланом, мы торжественно открывали все мероприятия. В садике наступил выпускной. Мамина сестра Люба, сшила мне наряд – белоснежное платье, и я чувствовала себя невестой. Тётя Люба на все праздники создавала для меня наряды. Для меня это было волшебство – и каждый раз я поражалась, как старые вещи обретали новую жизнь в её руках. Я очень гордилась своей тётей. Она работала заведующей в ателье по пошиву одежды и по выкройкам из модных журналов обшивала всю родню, включая нас с мамой.

Изредка тётя Люба брала меня к себе на работу. Я усаживалась на мягкий диван в холле и разглядывала красивых женщин на глянцевых страницвх. С тех пор мне в душу запал образ девушки в шляпе и перчатках, в элегантном пиджаке. Мне хотелось быть, как она – таинственной, красивой и деловой.

Девочка или мальчик

Мама никогда не говорила мне, что я красивая девочка, и вообще не подчеркивала мои особенности. Она часто отправляла меня в магазин, который был в подвале нашего дома – прозванный «Пятая лавка». Выдавала мне трёхлитровый бидон и стеклянную литровую банку. Отстояв очередь, я подходила к прилавку. Продавщица (с оранжевыми губами, голубыми тенями и в белом халате) с лёгким раздражением спрашивала:

– Чего тебе, мальчик?

– Я не мальчик, я девочка.

– А стрижка, как у мальчика, – и она забирала у меня бидон, протянув руку через прилавок.

Я приходила домой и жаловалась маме, что тётенька меня обидела. А мама отвечала: «Не обращай внимания». – «Ну как не обращать, если она при всех это сказала? Там и соседи были…» – ревела я. Мне было неловко, как будто меня поставили на видное место и все разглядывали, мальчик я или девочка.

Мне очень хотелось, чтобы у меня были длинные волосы, чтобы все сразу видели, кто я. Но мои просьбы разбивались о категоричное мамино: «Нет. Кто тебя будет заплетать, если я всё время на работе? Как лохудра в школу ходить нельзя». Несмотря на мои клятвы, что я научусь, я смогу и буду заплетать сама, мама была непреклонна.

Подливали масло в огонь мамины друзья, с которыми мы ездили на природу общей взросло-детской компанией. Среди детей я была единственной девочкой, а мама надевала на меня плавки, похожие на мальчуковые шорты. Грудь мне не закрывали, считая меня маленькой, хотя мне уже было восемь. И у меня была такая же короткая молодёжная стрижка, как у пацанов. Они и считали меня «своим парнем» – мне даже проще было с ними общаться.

Когда мы играли с мальчишками на берегу, одна мамина подруга крикнула: «Маринка, ты как пацан, ничем не отличишь!» И все засмеялись. Мне почему-то стало так стыдно, что я убежала, завернулась в одеяло и весь день сидела в кустах, только бы никто не заметил.

Вечером я опять умоляла маму разрешить мне отращивать волосы, но она как будто не слышала.

Когда в очередной раз она привела меня в дом быта на стрижку, я упиралась и не хотела садиться в кресло. Парикмахер сказала, что у них очередь и ей некогда со мной возиться. Тогда мама безжалостно силой меня усадила и на вопрос тётки с ножницами в руках: «Как стричь будем?» – ответила: «Молодёжную». Это прозвучало как приговор. Слёзы застилали мне глаза, а мама твердила: «Волосы не зубы – отрастут».

А мне хотелось иметь длинные волосы, как у неё.

***

Память выдаёт лишь какие-то обрывки воспоминаний. И для меня они окрашены теми эмоциями, которые я испытывала, будучи ребёнком. Я росла с горьким чувством вины за своё рождение. Я терпеливо принимала то, что есть, и не думала о большем, считая, что и этого для меня слишком много.

Мантра «денег нет» звучала каждый день. Я не смела говорить маме о своих желаниях. Однажды она увидела мои красные мозоли на пальцах ног и спросила таким тоном, как будто обвиняла: «Они что, тебе маленькие?» – указывая на туфли. Я смогла только покивать головой. «Боже, опять двадцать пять». Потом она дождалась зарплаты, и мы побежали в магазин детской обуви, где выбрали ботинки на вырост. Красивые туфельки тогда не всем были по карману и не везде их можно было достать. Зато на полках всегда стояли некрасивые и неудобные туфли, ботинки и сапоги. Мама оплачивала и говорила, что на год должно хватить.

Игрушек в то время тоже почти не было. Куклы, как я тогда верила, были жутко дорогими – «бесполезные расходы». Но у Сони, дочери тёти Любы, была необычайно изящная кукла в шёлковом индийском наряде – с коричневой точкой между бровей, чёрными длинными ресницами, тонкими розовыми губами. Её длинные волосы мы с двоюродной сестрой заплетали по очереди. Мне даже разрешалось её подержать. Мы меняли нашей Индианке образы – в любом она была хороша. Сестра была старше, и тётя Люба учила её шить наряды для куклы. Мы вместе играли в посудку и устраивали чайные церемонии. Милые, светлые воспоминания.

А ещё мама на мой день рождения делала манник с грецкими орехами, которые мне поручалось измельчить. Сверху обмазывала его шоколадной пастой, сваренной из какао. Я наблюдала за этим процессом и ждала, когда мама отдаст мне облизывать ложку. Вечером приходили мамины друзья и садились за стол, а мы с мальчишками играли в моём уголке.

На лето мама нередко отправляла меня к своей сестре Лилии. У неё был частный дом и огороды. Я любила жить в деревне и гулять с двоюродным братом, однако строгая тётя требовала от нас чистоты, порядка и послушания. Она не терпела, если мы пачкались – тем более что воду для нас надо было греть на огне, что хлопотно. Каждый раз, увидев, что я заляпала футболку, она ругалась: «Ты же девочка, как тебе не стыдно!» – а мне становилось так страшно, что хотелось убежать из дома. Но я могла только плакать.

Мне казалось, что брату от неё достаётся меньше, – то ли он более опрятен, то ли его просто почти не трогали – и потому я и здесь чувствовала себя чужой. При всех прелестях жизни в частном доме и свободе гулять допоздна я ощущала, что мне надо ходить по струнке, чтобы не вызвать гнев тёти, ведь брат – любимый ребёнок, а я обычный. Меня не баловали, не говорили ласковых нежных слов. Общение сводилось в основном к указаниям и поучениям. Я всегда считала, что если я ей не родная дочь, то одобрение должна заслужить послушанием, – но моих стараний было недостаточно, что бы я ни делала.

Школьная пора

Первое сентября. Новая жизнь, ребята в классе – в основном из моих соседей. Там была и Алёнка, с которой у нас давно возникла конкуренция.

Учиться мне нравилось, я была прилежной ученицей. В школу и обратно ходила самостоятельно с первых дней. Мне нравился запах свежеокрашенных классов, деревянных парт, нравилось, как мел скрипит по доске, протёртой сладкой водой.

Мне хотелось, чтобы мама мной гордилась и чтобы ей никогда не было стыдно за свою дочь. Однажды к нам в класс пришла женщина, тренер по плаванию, и предложила заниматься в спортивной школе. Я согласилась, и Алёнка тоже. Так мы оказались с ней в одной группе. Алёнка была выше и сильнее меня, у неё уже были подруги. А я не отличалась общительностью – мне было важнее помогать маме, делать уроки и домашние дела. Дружба тогда складывалась только во дворе, и для этого требовалось свободное время, которого у меня не хватало.

Уже тогда мы понимали различие статусов родителей. Хоть у всех была одинаковая форма – коричневое платье с белым пришитым воротником, фартук чёрный для будней, белый для праздников, – но качество воротничков, обуви, портфелей и канцелярии определялось благосостоянием семьи. Также отличалось отношение учителей к тем детям, чьи родители активнее участвовали в школьной жизни. Дети более обеспеченные, показывая своё превосходство, вели себя раскованно, а порой даже вызывающе. Им чаще прощали ошибки и меньше ставили дежурить по классу.

Моя мама, ещё очень юная, стеснялась ходить на школьные собрания – чувствовала себя неловко среди взрослых родителей, особенно тех, кто занимал руководящие посты на заводе. А она работала в ЖЭУ маляром и общалась только с рабочими.

В целом всё было неплохо – я училась, ходила на плавание. Была на хорошем счету у учителей. Сама делала уроки, помогала маме. Я рано научилась за собой ухаживать: разогревать еду, мыть полы и посуду к маминому приходу. До начала уроков домоводства я уже умела варить еду для нас с мамой (жарила картошку, стряпала шарлотку, варила куриный суп). Из школы возвращалась самостоятельно и открывала двери ключом, который висел на тесьме на шее.

Мама очень много трудилась, а вечерами дополнительно делала ремонты знакомым за символические деньги или еду. Нередко её обманывали и ничего не платили. Мама плакала от бессилия и снова шла к своей подруге тёте Рае – хозяйственной поварихе, занимать деньги. Тётя Рая была полной, круглолицей хохотушкой. У неё имелось что-то вкусненькое. Помимо денег она подкидывала нам продукты, которые приносила со столовой: консервы, остатки пищи – котлеты, макароны, овощи.

К тому времени маме дали комнату в коммуналке, по соседству с маминой сестрой Любой, и мы переехали в другой дом. Коммуналка, но после общежития она казалась шикарной: всего на три семьи туалет, кухня и ванна. У каждой комнаты свой позывной звонок в квартиру: один длинный к тёте Любе, два коротких к нам и три коротких к тёте Вале-скандалистке. У меня было ощущение, что она каких-то южных кровей. Обладала очень громким, звонким голосом и постоянно качала свои права. Тётя Валя была очень темпераментной и любила всё делать по-своему. Как все женщины, она искала своё счастье – в надежде найти отца сыну. Работала водителем троллейбуса в транспортном депо. Нередко приводила в коммуналку новых претендентов на её руку и сердце, в результате шумного веселья с алкоголем беременела, а претенденты на отцовство испарялись.

Быт в коммуналке был организован так, что за каждой хозяйкой числился свой угол на кухне, в ванне и туалете у каждой семьи был свой выключатель. Стирали и мылись по выходным, распределяя время использования ванны между собой, потому что стиральных машинок не было – всё вручную. И каждой надо было искупать ребёнка к школе.

Вечерами с соседом, сыном тёти Вали Рубеном, в общем коридоре мы смотрели диафильмы на белой стене. Рубен был старше меня и читал мне подписи к каждому кадру. В принципе, жили дружно. Изредка бывали стычки: кто-то включил не свой выключатель или из раковины умыкнул не свою ложку и случались битвы за бельевую верёвку…

В окно было видно, что ребята собираются во дворе, и все выходили не договариваясь. Когда родители не отпускали гулять наших друзей, то мы все вместе шли к ним домой и хором канючили для них разрешение. Почти всегда успешно. Привычные детские развлечения: прыгать с гаражей в сугробы, играть в куча-мала с горки, в казаки-разбойники или «колечко-колечко, выйди на крылечко». С прогулки домой звали криком через форточку.

«Ученье – свет, а неученье – тьма»

Будучи ученицей начальной школы, я не любила читать, особенно из-под палки. Мама хотела, чтобы я не была как она, а тянулась к знаниям. Тогда было принято говорить: «Не хочешь – заставим, не можешь – научим», «Нет слова «не хочу» – есть слово «надо». Я очень хорошо уяснила эти лозунги. Моей высшей целью должно было стать стремление к знаниям, чтобы не повторить судьбу мамы.

В школе нам задали прочитать рассказ «Лампа Ильича». Я по наивности не придала ему значения, поскольку множество заковыристых слов погружало меня в сон. Не помню, с чего, но мама очень взбесилась, что я не выполнила задание, и со словами: «Пока не прочитаешь – не выпущу» заперла меня в кладовке, в которой мы хранили вещи. Скорее даже это был чулан, очень маленький, где тюками лежало тряпьё, а в углу на стене у двери горела та самая «лампа Ильича». Мама оставила меня наедине с тонкой книжкой. В очередной раз я попыталась начать чтение.

«Моя фамилия Дерьменко. Идёт она от барского самоуправства: будто бы предки мои в давнее время с голоду ели однажды барские тухлые харчи-дерьмо, оттуда и пошло Дерьменко.

Наше село Рогачёвка от города шестьдесят верст; расположение имеет вкось по реке Тамлыку, что втекает в другую речку Усмань…»

И снова на меня навалилась дрёма. Но яркий электрический свет бил прямо в глаза. Я тогда была смышлёным ребёнком и решила прикрыть лампочку маминой кофтой – помню, как она старательно её вязала чулочной вязкой. Кружевные тени на стенах создали какую-то сказочную атмосферу. Я подбила тюки с вещами и улеглась на них, а скучная книжка отправилась на полку ожидать, пока я отдохну и наберусь сил для следующего рывка. Уютная теснота и мягкий свет лампы через кофту убаюкивали. Я провалилась в мир грёз.

Проснулась я от того, что меня схватили за руку, стоял ужасный запах и почему-то было много дыма. Мама в испуге кричала и трясла меня, я спросонья не понимала, что происходит. Поняла только, что произошло нечто ужасное.

На единственной маминой тёплой кофте для работы зияла дыра. Шёл 1988 год, в стране был жуткий дефицит товаров, и не было возможности пойти и купить обновку. К тому же мы не вылезали из долгов… Мама продолжала возмущаться и махать перед кофтой лицом. В растерянности я беспомощно моргала мокрыми ресницами, чувствуя, себя вредителем.

***

Когда мне было лет семь, мама познакомилась с мужчиной и привела его в наш дом. Эта новость была как гром среди ясного неба. Наша идиллия завершилась – «Это дядя Саша, он будет с нами жить». В комнате переставили мебель, и мама отгородила мне часть комнаты шкафом. С одной стороны, у меня появился свой маленький уголок, где стояло кресло-кровать и сервант с откидной крышкой для уроков, а с другой – я больше не могла без разрешения попасть на вторую половину комнаты, к тому же моя была у двери.

У дяди Саши был большой кадык, гусиная кожа, прозрачные голубые глаза и кудрявые волосы. Он мне не понравился, поэтому я замкнулась. К тому же этот человек перетягивал на себя мамино внимание, которого мне и так почти не доставалось. Он лапал мою маму, а она не то смеялась, не то вскрикивала. Но хуже всего, что они начали гнать самогон и выпивать. Времена талонов. Сахар, колбаса, масло и водка – по талонам. Если раньше водочные мама обменивала у рабочих на масло или колбасу, то теперь они менялись на сахар, который шёл в самогон.

Запах дрожжей в комнате, у батареи пятилитровая банка с непрозрачной жидкостью, а сверху перчатка, надутая газом. Выпивать они стали часто. К нам регулярно приходили гости. Было шумно, с песнями и танцами. Иногда тётя Люба забирала меня к себе в комнату, и я с радостью наблюдала, как она строчит на швейной машинке с ножной педалью. А к утру, как в сказке, появлялись новенькие изделия.

Однако дядя Саша привнёс к нам в жизнь и хорошее: знакомство с его мамой – бабой Аней, с которой они, кстати, были похожи внешне. Я, городская девочка, росла в одной из коробочек огромного миллионника в коммунальной трёшке на три семьи. Но иногда мы с мамой и дядей Сашей ездили в уральскую деревушку. Домик у дороги, окна первого этажа ниже уровня земли. Под окнами с голубенькими ставнями – палисадник с ноготками.

Чтобы попасть в дом, надо было пройти через крытый двор. Во дворе – чёрная бурёнка и сеновал, а пол по территории зашит широкой доской, потемневшей от времени и сырости. Полумрак, влага, эхо, запах сена и навоза, лязг железных затворов, фырчанье коровы, далёкие кукарекания петуха… Дальше за хлевом – выход в огород.

Маленькие дверцы вели в сенки, где на полочках плотно стояли банки и отстаивались сливки с молока. Все входили с наклоном головы, а я с трудом перелезала через высокий порог.

В хате – шторочки у дверей; справа – печь под лесенкой на второй этаж. А напротив печи, за шторкой – кровать, где спал дедушка Вася. У маленьких окошек в дальнем левом углу – стол под белой скатертью с ручным кружевом. А над ним икона с лампадкой. Стены покрашены известью. На подоконниках герань и фиалки в глиняных горшочках. На полу длинная половица ручной вязки из тряпочек.

Так всё скромно, но дорого и мило для души… Бабушка Аня, радостная, в ситцевом в цветочек платье и белом платке, обтирает руки о фартук и хлопочет по хозяйству, нам с дороги обед накрывает. А дедушка Вася самокрутку скрутил, надкусил два раза да загнул ступенькой. Потом в сухие губы, испещрённые морщинами, засунул, и зовёт дядю Сашу на лавку у ворот покурить. Они выходят.

Поджидая нас, баба Аня выносит угощение: пирожки из печи, котелок с картошкой в мундире да банку трёхлитровую с пряными маринованными огурцами. Двери открываются, и возвращаются мужики. Садятся есть. Деда Вася говорит: «Мать, ну ты нам дай по стаканчику-то», – а она ворчит: – «Им отдохнуть с дороги надо, а потом на огород. А ежели выпьете, то ничего не успеется». Дед настаивает, что пара стопочек – делу не помеха. Бабуся пропадает за шторкой напротив стола, и появляется с большим графином и двумя крохотными гранёными стаканчиками – «отметить приезд».

Потом баба Аня помогает мне забраться на печку. Под лесенкой ниша, а в ней постель из лоскутного одеяльца, а на стене ночник в виде цветка. Мама перед сном читала мне про каменный цветок и Хозяйку медной горы. Мне нравилась эта история о том, как Данила сделал невозможное и как таинственная женщина украла его в свои рудники.

И вот лежу я в этой тёплой норке. Тепло и треск дров в печи. Красный свет от ночника – словно сияние волшебных кристаллов, будто в чертогах Хозяйки. В избе раздаётся скрип половиц, неспешный говор и смех. Потом разговоры стихают. Звон, дребезжание тазика, в который льётся вода; брякает носик рукомойника… И наступает тишина.

…Просыпаюсь от пряных запахов выпечки. Баба Аня встала засветло и уже стряпает блины. Будит меня, умывает под рукомойником за шторкой, где вчера мыла посуду, а потом сажает за стол под лампадкой. Из сенок приносит банку со свежими сливками. Я уплетаю с удовольствием эти маленькие, круглые, в дырочку блинчики. А после вместе с бабушкой иду в хлев – смотреть, как она доит корову. А потом в огород – потихоньку, «чтобы не разбудить молодых». Там росла ирга, что по весне радовала нежными бледно-розовыми цветочками, а сейчас – сладкими ягодами. Пряная земля, трава между грядками с росой, и солнышко в небе такое доброе и ласковое.

Не знаю, почему мне вспомнились эти дни гармонии и единства с природой… Так много в них было тепла, размеренности, порядка и счастья. Из таких мелочей оно и состоит.

Мне нравилось бывать у бабы Ани. Ездить с ними на сенокос ранним утром, перекапывать землю перед посадкой картошки, собирать урожай. Жить простой сельской жизнью с её укладом и ритмом. Несмотря на это, у сельской жизни был недостаток: любое доброе дело сопровождалось застольем и самогонкой. «Я свою меру знаю», – говорил дядя Саша. Но когда наступала его мера, он начинал распускать руки в сторону мамы. Мне было страшно видеть их скандалы, я не могла защитить маму, и меня душили слёзы бессилия. А она меня успокаивала: «Милые бранятся – только тешатся».

Мне было трудно это понять, и для себя я решила, что не потерплю к себе такого отношения.

12 3 Weiter

В чём её секрет? Как из травмы делать ресурс

Часть I

Рождённые в СССР

Девочка или мальчик

***

Школьная пора

***

Andere haben auch gelesen: