Buch lesen: «Барышня-крестьянка»
Глава I
Уважаемые читатели! В данной работе использованы многочисленные просторечные слова, диалекты и особенности речи, характерные для деревенских жителей определённой области (губернии). Для погружения в текст сообщу несколько важных примечаний:
– Ö ö – обозначение букв "о", которые будут читаться в своём первоначальном звучании. Т. е. слово "нöвгöродский" будет читаться как пишется [новгоро́тскиj].
– "гх" – обозначение характерного для сельской местности выговаривания буквы "г", при котором нёбо чуть соприкасается с языком и получается будто громкий звук "х".
Моя родная, моя милая, моя дорогая ***, я бы прошла через эту невыносимую боль, грязь и гниль снова ради лишь одного объятия с тобой. В мире жестокости и равнодушия, где никчемные выживают за счёт слабых, а остальные перебиваются падалью и живут горем, ты была единственным лучиком света, надежды и счастья, который поддерживал моё сердцебиение. Я была слабой и не боролась, и потому не смогла спасти тебя, защитить или хотя бы поблагодарить в последний раз. Я люблю тебя так, как никогда никого не любила и не полюблю – искренней, цепляющейся и полной душевного тепла любовью. Родной, сестринско-материнской любовью. Прости меня, что дала тебе умереть. Прости, что была настолько слабой, что не смогла ничем тебе помочь. Прости, что отобрала у тебя жизнь своей никчемностью и бессилием, лишила счастья, которого ты так заслуживаешь. Моя родная, сейчас я не могу ни говорить о своей боли, ни даже показывать её, поэтому, надеюсь, смогу хотя бы так искупить свою вину перед тобой и навсегда выгравирую твоё имя в своей исповеди. Исповеди крестьянки.
***
Положив перо, девушка спешно встала со стула и подошла к полуоткрытому окну. Она приложила одну руку ко рту будто в страхе, а второй подпирала локоть, нервно дыша, бегающим взглядом осматривала сад. Сердце девушки глубоко сожалело, что отражалось в стеклянных, уставших глазах, которые не давали бровям покоя, всё время изгибая их печальной линией, от чего на ровном лбу выступала складка. Она шумно вдохнула запах летней свежести, пытаясь побороть желание разрыдаться, затем резко выдохнула, подняла брови, стиснула зубы и села за стол, предназначенный для женского туалета, о чём свидетельствовало большое, украшенное резьбой зеркало и пара выдвигающихся маленьких ящиков, служивших для хранения косметики и украшений. Девушка оглядывала стопку желтоватой бумаги, длинное гусиное перо, стоящее в чернильнице, свой круглый размашистый почерк на том листе, где она только что писала, воск, капающий на деревянный стол с зажженной свечи, как встретилась глазами со своим отражением. Девушка из зеркала, освещённая лишь малым жёлтым огоньком в кромешной тьме, смотрела на неё надменно, будто не признавая её, и выглядела устрашающе, а затем они обе отвели взгляд.
Закатав рукава своей белой ночной сорочки, девушка перевела взгляд на икону, стоящую в верхнем углу комнаты, взяла в руки перо и продолжила писать.
***
Я помню, что всё началось с головной боли и ослепляюще яркой вспышки. Перед моими глазами появился резкий свет, заставляющий зажмуриться, но в то же время оставляющий болезненную пелену даже под закрытыми глазами, поэтому мне пришлось потереть их, чтобы прийти в себя, как я почувствовала нечеловеческую, кричащую, парализующую всё тело боль. Такую сильную, что я даже не чувствовала своих конечностей, хотя ударило только в голову. Затем я услышала голоса, каждое слово которых будто плетьми било меня по вискам.
Говорящие о чём-то спорили, но мне не было до этого дела, ведь я не могла дышать. Грудная клетка щемила, терзала меня изнутри точно её взяли раскалёнными щипцами, поэтому мне пришлось маленькими рывками втягивать в себя воздух через нос и делать усилия чтобы просто вздохнуть.
Невыносимый недостаток кислорода мучил меня недолго, ведь постепенно паралич тела начал пропадать, я смогла контролировать дыхание, почувствовала, словно с век, пальцев рук и ног спали и оковы, попробовала ими пошевелить. Туловище вдруг словно расцвело, позволив мне ровно дышать и приподнимать конечности, нащупывая что-то твёрдое подо мной, но всё ещё оставляя меня в темноте, ведь из-за продолжающейся головной боли я жмурила глаза. Вслед за осязанием последовало обоняние, которое дало мне понять, что я нахожусь в деревянном доме, где пахло сырой землёй и сеном. Поднабрав сил, я попыталась разжать ладонь, чтобы приподняться, как услышала смутные голоса, которые становились громче. Я различила в них двух женщин, и даже смогла самую малость приоткрыть глаза, как внезапно меня окатили ледяной водой прямо на лицо. Шок позволил мне сделать вдох полной грудью и вытаращить глаза в полную темень и, словно животным инстинктом убегая от опасности, поднял меня на ноги, которые не смогли удержаться от слабости, и я рухнула на пол. С широко раскрытыми глазами, я, точь-в-точь слепая, нащупывала ладонями путь вперёд, стараясь ползти от неожиданной угрозы, и, вдруг наткнувшись на стену, съёжилась, прижав голову к коленям. Слух вновь покинул меня, но головная боль вернулась с бешенной силой. Было такое чувство, будто мой череп раскалывают пополам, поэтому я закрыла глаза и приложила руки ко лбу – они были ужасно холодными, как у трупа. Голоса стали громче, отзываясь эхом у меня в голове, и по мере прекращения мучений становились всё чётче. С усилием приподняв её и положив подбородок на колени, я увидела перед собой небольшую комнату из брёвен, в углах которой лежали кучи сена, а у стены напротив находились две женщины в фартуках: одна держала правую руку на сердце, о чём-то вздыхая, а вторая, подперев локти кистями, нервно стучала ногой по земле, рядом с которой валялось ведро.
– Ну шö ты шарахаешься-ту, а? Брось дурака валять, подь сюды! – вторая, более грозная женщина, с приказным тоном обратилась ко мне. Она сделала шаг вперёд, но я отстранилась к стене. Даже в темноте различалось её разъярённое выражение лица.
– Позволь девчонке-ту успöкöиться, такöва напасть, мож память öтшиблö аль чегхо! Дитя! – остановила её другая, чья речь была очень специфичной, истинно деревенской.
– Матери рöднöй не признае, бестöлöчь! Вот я тöбе сёчас…! , – и она двинулась в мою сторону, попутно засучивая рукава. Я вжалась в стену.
– Ну, ну, пушть, пушть. Девка öна не гхлупая, сейчас сама выйдёт, а коли нет – так зайдёшь, сама вытащишь. Öчнулась ведь, значить, живёхöнька. Переутöмилась, небось. Öставь.
– Переутöмилась! И пальцу не пöдымет, пöка мать бедная кöрячится, паскуда такая. Ладно, пущай пöсидит, а я за хлыстом схöжу.
«Мать», уходя, с силой захлопнула плотную дверь, на миг запустив в кромешную тьму помещения лучик солнца снаружи. Благодаря привыкшим к темноте глазам я смогла рассмотреть добрую женщину. Как оказалось, она была зрелой и высокой дамой, одетой в многослойную и красочную одежду. Её аккуратные руки, украшенные металлическими обручами-то же самое, что толстый браслет, всё время держались на груди, а большие голубые глаза, ярко выделяющиеся на фоне бледного лица, обрамлённого тонким кокошником, выражали сострадание без единого слова. Если бы я могла пойти за этой женщиной, то сделала бы это, ведь чувствовала, что рядом с ней будет безопасно и тепло. Не мешкая, я точно определила родного человека.
Как только "мать" ушла, вторая женщина обратилась ко мне: «Ты, вот что, öтдöхни пöка, вöдички из гöршка пöпей, пöтöм выходи, а то сёстрица твöя места себе не находит, из-за тöбя-ту, молится всё. Дöвай, рöбёнок, крепчай», и, аккуратно прикрыв дверь, скрылась.
Наконец, я осталась одна. Я легла на сено, всё ещё плотно прижимая спину к стене, сложила ладони под голову, и, думая лишь о своей головной боли, заснула. По ощущениям, сон длился минут двадцать, но как хорошо мне стало, когда я поняла, что вижу, слышу и чувствую своё тело, могу всё контролировать, боли не было. Помещение, в котором я находилась, напоминало хлев. Это было маленькое здание с низкой крышей из деревянных брёвен, где на сырой земле лежало сено. Один единственный вход – широкая плотная дверь – пропускал один единственный лучик солнца внутрь, что и помогло мне осмотреть, прямо говоря, эту избушку. Я наткнулась на глиняный горшочек, взяла его в руки, понюхала, ощутила прохладу жидкости, находящейся там, и только сейчас поняла, как же сильно я хочу пить. Я никогда так жадно и поглощающе быстро не пила воду, она в тот момент казалась мне спасением.
Без труда поднявшись, я заметила, что у меня длинные, почти до колен, тёмные волосы. Мне стало страшно даже к ним прикасаться: запутанные узлами, грязные и дурно пахнущие, корни волос жутко чесались. Надета на мне была испачканная в грязи льняная рваная рубаха, рукава которой были длиннее моих рук примерно на две моих ладони и свисали вниз. Осознание того, что на мне нет белья, не смутило меня, ведь главной моей целью был побег.
Как только я открыла дверь, меня ослепило яркое летнее солнце, снаружи, в отличие от помещения, было очень жарко.
По обе стороны широкой пыльной дороги располагались тёмные покосившиеся обветшалые домишки без окон и дымоходных труб, где на нижней части крыш, сделанных из мха и соломы, летал целый рой маленьких ос. Сделав шаг босой ногой из избы, пытаясь не наступить на рубаху, я осмотрелась: по дороге, ведя за собой скот или телегу с сеном, медленно шли старики, смеялись и бегали дети, женщины в платках несли в руках посуду, птицу или ткань. Слева вдалеке виднелся лес, а справа – белокаменное здание, поэтому я направилась туда.
Жизнь здесь кипела, все люди были заняты делом, отчего я вздохнула спокойно, ведь им было совершенно не до меня. Моё тело быстрым шагом удалялось от несчастного шалаша, но глаза пристально следили за всем вокруг, пока не заметили кое-что пугающее. Что-то в этих людях было не так, я внимательно осматривала каждого вяло проходящего мимо, заглядывая в пустые глаза, пока меня не осенило: взрослые мужчины и женщины, старики и дети – все были очень загорелые, почти смуглые, но кожа их не блестела, и здоровой не выглядела, на всех телах виднелись ссадины, волдыри, шрамы, а на уставших, скучающих потных лицах выделялись лишь светлые морщины и безжизненные рыбьи глаза. Все люди были худые, в особенности пожилые и молодые, под белыми грязными рубахами которых виднелись рёбра и костлявые руки. Среди всех, кто был в поле моего зрения, не было ни единого умиротворенного человека: люд передвигался, поднимал сено, вёз повозки через силу, делая каждый шаг с гримасой боли на лице. От этого зрелища у меня пробежали мурашки по спине, и я ускорила шаг, но лучше бы сразу побежала со всех ног оттуда, и никогда не оглядывалась.
Чья-то грубая крупная ладонь схватила меня сзади за волосы, и грубым рывком потащила назад. Резкая боль заставила меня схватиться за локоны и упираясь ногами, развернуться, чтобы узнать, кто это.
– Мало тебе былö, да? Неблагхöдарная девка! Поучу я тебя уму-разуму! – намотав мои волосы на кулак, шипела женщина, вылившая на меня тогда ведро воды.
– Отстань! Сумасшедшая! Убери руки, отпусти! – рычала я, вырываясь со всех сил, пиная её ногами, и била по рукам, но было такое чувство, что мои волосы застряли намертво. У женщины была железная хватка.
– Мать не признаэшь?! – процедила она сквозь зубы. – Бестöлöчь неблагхöдарная! – и прямо посреди двора начала бить меня кулаком по спине, намотав волосы на кулак по самые корни. Я кричала, извивалась, рыдала и проклинала её, звала на помощь, но ни один из всех находившихся вокруг людей не подошёл. Кто-то проходил мимо, кто-то смотрел, но никто ничего не делал. Боль в спине вынудила меня выгнуться, но эта бешенная не унималась.
– Отпусти! Сука, отпусти меня, мне больно! Кто ты такая? Помогите! Да что я тебе сделала? – я уже не могла ничего сделать, и просто пыталась достучаться до «матери». Я не понимала, за что мне это, кто я и где нахожусь. Чувствуя взгляды этих безжизненных зомби вокруг, я сломалась, и кроме рыданий уже ничего не вырывалось.
Думаю, это чудовище почувствовало, что я уже не сопротивляюсь, поэтому оно до боли сжало мои волосы, впиваясь ногтями прямо в череп, и поволокло за собой, как псину на поводке. Женщина тащила меня по земле как мешок, головой вниз. И ни мои крики, ни вопли, ни рыдания не остановили её, и даже никого по пути. Люди останавливались, чтобы поглазеть, но потом шли дальше. Сил у меня не хватало, поэтому я просто держала руки на голове, прямо в том месте, где она держала мои волосы, чтобы хоть на малую часть облегчить боль.
«Мать» протащила меня через всю деревню, пока, наконец, она не довела меня до самого дальнего дома, стоящего на отшибе от всех остальных. Одной рукой открыв низкую дверь, она, нагнувшись, зашла в избу, где было темно, хоть глаз выколи, и рывком бросила меня на пол, я сразу же приложила ладони к макушке, ведь кожа от её ногтей там просто горела. В этом крошечном домике далеко уйти от неё всё равно бы не получилось. Нащупав спиной скамейку и оперевшись на неё, я встала, и, шатаясь. Понимание того, что мне как можно скорее нужно бежать отсюда, а также отчаянность ситуации обогащали мою кровь адреналином, и поэтому я всё еще могла бороться, и если нужно было бы, побежала со всех сил.
– Выпусти меня отсюда! – чуть ли не рыча на неё, я приготовилась броситься вперёд. – Что вам от меня надо?!
– С матерью как надо разгхöваривать, бестöлöчь?! – она рявкнула, наматывая какую-то грязную тряпку на кулак.
– Я тебе, мразь, ещё раз повторяю, выпусти меня отсюда. Я не твоя дочь, умалишенная. Дай. Мне. Выйти. – срывая голос, я кричала ей в лицо. Как бы адреналин не старался держать мою стойкость, страх и усталость давили сильнее, и рассудок медленно рассеивался. Я не знала что это за дом, что это за местность, кто все эти люди, кто эта умалишенная, что она от меня хочет, как я тут оказалась, где я вообще нахожусь, как я отсюда выберусь, и… Горький, колючий комок подступал к горлу всё ближе, как я продолжала об этом думать. Я не помнила, кто я. Имя? Родители? Мой дом? Семья? Жизнь? И чем больше я об этом думала, тем больше сходила с ума – идея того, что я на самом деле принадлежу этому дому и являюсь дочерью этой Коровы всё сильнее укреплялась в моей голове. Если у неё бычья хватка, то она, очевидно, корова. Если не этот дом, то какой тогда? Разве ты хоть что-то помнишь? Но часть разумного сознания била тревогу: здесь мы не останемся и остаться не можем, надо бежать.
– Ах ты тварь, – процедив этот яд сквозь зубы, Корова сделала шаг вперёд и замахнулась. Я надеялась оттолкнуть её и протиснуться в дверь, а затем просто бежать вперёд, не оглядываясь. Но руки этого никчёмного кентавра, казалось, были настолько сильны, что могли сломать не то что бревно, ребёнка пополам. Корова, занося руку над головой, начала хлестать меня тряпкой по лицу, выкрикивая с пеной у рта что-то ужасно яростное, страшное, полное ненависти ко мне. Я бы никогда не подумала, что от какого-то жалкого куска ткани может быть так больно. Я закрыла лицо руками и прижала локти к коленям, подставляя под удары спину. От её кулаков там ужасно болело, но, всё-таки, так я могла хоть как-то защититься. Поднимаясь вверх, и разгоняясь с невероятной силой вниз, тряпка издавала свист, каждый из которых означал, что за ним следует удар, как хлыст, до боли режущий, что я не могла даже подняться. Всё, что мне оставалось – рыдать и кричать в ладони. Я звала на помощь, но кто же откликнется?
– Маменька! – к Корове подбежала худая девушка в платке. Заливаясь слезами, она опустилась на колени, прижимаясь лбом к тыльной стороне ладони изверга, и дрожащим голосом умоляла её остановиться.
– Для тебя я Марфа Бöгхданöвна. – Корова опустила руки, расправила плечи, – пущай знает своё место.
– Да, Марфа Бöгхданöвна. – склонив голову и поджав плечи, ответила девушка.
Не слыша ничего вокруг я была на грани истерики. Но не того искусственного, детского и плаксивого идиотизма, который обычно приписывают женщинам, а истинной, опустошающей душу, умертвляющей всё живое внутри, безудержной ярости. Я отчетливо ощущала чёрную дыру в груди, высасывающую из меня жизнь, поэтому сил не хватало не то что на крик, на любой звук, и я плакала, словно немая – одними вдохами. Как человек способен такое вынести? Но в один момент удары прекратились. От страха мои плечи приросли к шее, и окаменели так сильно, что мне было больно их разжимать. Выглядывать и поднимать голову было ужасно страшно, я готовилась к очередной дозе мягких кнутов, как услышала свет.
– Лапушка, пöйдём. – обратился ко мне ласковый женский голос, всхлипывавшей девушки, уже более мягко использовавший «о» в словах, не так явно, нежно – Вставай, рöдная, вставай, моя хöрöшая, иди кö мне.
Осторожно подойдя ко мне, девушка опустилась на колени, и медленно начала гладить меня по волосам холодной рукой. Приложив усилия, я смогла, через боль, повернуть голову, но разогнуть спину не могла – это уже было не в моей власти. Почувствовав это, она медленно перенесла руку на лопатки, но двигать ей не стала. Прохлада в больном месте дала мне силы на еле слышные всхлипывания, только и всего.
– Пöдними её, пöка öтец не пришёл. – бросила Корова, и, наконец, отойдя от двери, начала делать что-то у печи.
– Да, Марфа Бöгданöвна. – вздохнула она.
Девушка начала растирать ладони у губ, одновременно что-то приговаривая шёпотом, а затем приложила их к моему позвоночнику. Тепло её рук мурашками пронеслось по моей коже, и, проходя по костяному хребту, дошло до плеч и шеи, постепенно растапливая лёд и отдаляя их друг от друга, волной согревая верхнюю часть тела. Доносившиеся до меня обрывки шёпота, которые становились всё быстрее и быстрее, дали мне понять, что это молитва.
Как это вообразить? Возможно ли это объяснить? Было ли это на самом деле? Мой рассудок был готов покинуть тело, однако теперь я ровно дышу, постепенно выпрямляя спину, забыв о высыхающих слезах, уже не ощущаю дыры в груди, где я, наоборот, вмиг почувствовала согревающий свет солнечного сплетения.
– Лапушка? – девушка аккуратно приподняла меня. Теперь я находилась в сидячем положении, – Ах, лапушка. – она прижала меня к себе, плача, целовала волосы.
Всё, что моё тело позволяло мне сделать – это тихо всхлипывать, положив голову на плечо девушке. Словно окачённая ледяной водой, я сжималась в комок, не отрывая руки в замке от груди, и плакала. Однако несмотря на моё скованное туловище, разум жил. Её «Лапушка» будто порвала что-то внутри меня. Девушка разрезала нечто глубокое и жизненно важное, тем самым причинив мне боль, но она его спасла. Обнимая и гладя мои волосы холодными руками, проводя ими по спине, передавая тепло, она сохранила во мне это нечто. Как мама.
– Скока ж можнö?! – съязвила уже давно забытая мной никчёмная женщина, ударив тряпкой по печи. – Сели! – процедила она сквозь зубы, косясь на нас, а затем начала доставать плоские глиняные тарелки.
– Вставай, рöдная. Давай руку. – девушка протянула ко мне ладони.
Вместе мы встали, но ноги меня не слушались. Скованная окаменевшими лопатками, сросшимися с шеей, а также руками, которые сковались в замок и не отрывались от груди, на полусогнутых коленях, я доковыляла до скамьи, куда меня усадили. Я чувствовала, какой горб сейчас у меня на спине, но ничего не могла сделать, зато наконец получила возможность рассмотреть не только эту жалкую избу, но и мою спасительницу, ведь она быстро зажгла лучину (Лучи́на – тонкая длинная щепка сухого дерева, предназначенная для растопки печи или для освещения избы.), стоявшую рядом со столом.
Обстановка ничтожного жилища ожидаемо сильно напоминала хозяйку: изнутри верхняя половина всех стен, а также печь и потолок, были чёрные, что позволило мне впервые обратить внимание на запах, который трудно было не заметить. Пахло сажей, гарью, пóтом и грязным телом, из-за чего приходилось делать короткие вдохи, лишь бы не чувствовать это. Запах горелого был более менее сносен, но смрад от нечистой кожи был невыносим. Заполнять всё помещение одним лишь собой – эгоизм, впрочем, у человека, виновного в этом, были и другие грехи. У меня впервые появилась возможность рассмотреть Корову полностью, но поворачивать голову я не осмелилась, разглядывая нелюдя из-под ресниц. Короткие грязные волосы с седыми висками были заплетены в косу и спрятаны под платком, таким же пыльным и серым, как и вся её одежда: сарафан и фартук, только и всего. Закатанные рукава оголяли крупные распухшие руки с толстыми пальцами, но не могли спрятать широких мощных плеч. Вся ткань на её грузной горбатой спине была мокрая, а низ рубахи, как и её босые худые ноги – почти чёрный, видно, она вообще не утруждается стирать свою одежду. И так непропорциональное тело с увесистым тяжёлым верхом и тонюсенькими ножками выглядело ещё абсурднее, когда было видно её лицо. Я понятия не имею, да и знать не хочу, кто её в жизни так обидел, что мощная нижняя челюсть всегда старалась выдвинуться вперёд, выставляя напоказ неровные зубы и её безудержную злобу. Несчастная всегда носила гримасу раздражения, зависти, отвращения и ярости на лице, а это, должно быть, очень тяжело. Я бы её пожалела, да некогда, раны кровоточили и сильно щипали.
