Buch lesen: «Бардо дождя»

© Александр Уваров, 2019

ISBN 978-5-0050-9309-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Провода перепутаны.

Я не вижу пола, стен. Потолок скошен. По нему течёт небо. Медленной бело-серой патокой стекает на дальний край города.

«Не надо моргать»

Придирается. Отчего так? Я вовсе не моргаю.

«Признаки в ощущениях таковы»

Предписание.

Сего дня, двадцать первого сентября две тысячи сто девяносто шестого года прежнего счисления, он же тридцать второй год Свободы и Смирения, мобильной службе Комитета воздаяния предписывается произвести оперативное изъятие гражданина конфедеративного округа 37 свободной территории Реутов-6, биоединицу уровня 0-0-22:

– Стейн Тимофей

Причина: терминальное состояние.

Время фиксации: 21 – 09 – 32 Свободы и Смирения, 22 часа 06 минут.

Начало акции изъятия (заполнять строго от руки! за личной подписью начальника мобильной группы!): 22 часа 32 минуты

Решения о проведении санации будет принято дополнительно капитаном Комитета уважаемым Гуром Борисси по представлению рабочей группы.

Внимание! Материалы оперативной разработки привлечённых агентов в рамках оперативной акции «Терминал-1» не подлежат общему учёту в канцелярии Комитета.

Хранение в особом режиме!

Уровень 0-0-22. Биоактивность понижена. Состояние «Нигредо».

Двадцать два. Сумма – четыре.

Цифровое обозначение смерти.

Настойчивая фиксация на образах распада, ухода, небытия.

Холод. Сухо-горький вкус земли, мучительно тянущий желудок на выверт.

Монстры, чудовища, нежить.

Некорректируемое депрессивное состояние.

Ноль – на первом уровне. Отсутствие социальной мотивации.

Ноль – на втором уровне. Отсутствие социальной активности.

На третьем уровне – двадцать два. Шелестят бумажные розы.

Стейн, это приговор. Правда, Тима?

– Вам известна причина вашего ареста?

Старая, добрая, тёплая на ощупь бумага. Так давно не прикасался к ней! Пластик холодный, полимер холодный, всегда холодный – когда бы ни коснулся его.

Всегда, чёрт бы его драл! Всегда!

Мычу, киваю в ответ.

– Я слишком печален. Так, кажется?

Офицер улыбается.

– Так, друг мой. Так. У нас мало времени. Мало, потому что вы очень печальны.

К делу?

– К делу! Лекарства вам давали? Укол?

Киваю в ответ. Возвращаю копию предписания.

Отчего отпечатали его на бумаге? Такая расточительность… Такая честь для простого «аута» получить такое роскошное, бумажное, с печатью Комитета – в распоряжение. Хотя бы на три минуты.

И сколько времени потратили на меня добрые санитары!

– Ещё обследование…

Поёживаюсь. Зябко. Отобрали одежду. Да, так себе одёжка была. Потёртые полимерные брюки. Серо-стального цвета. Красная, из лаковой бумаги, накидка – подарок благотворителей.

– У вас долг? И проблемы в личной жизни?

У меня нет проблем в личной жизни. У меня нет личной жизни.

Теперь без одежды. Не считать же одеждой бледно-зелёный больничный мешок из прорезиненной ткани, что набросили на меня комитетские санитары.

Улыбаюсь.

– У меня проблем уже нет. Проблемы кончились.

Офицер улыбается.

– Мы в курсе, Тимофей. Социальная ангезия с летальным исходом. Печальный результат психологической травмы…

Мужичок приторно-интеллигентского, прямо-таки вызывающе профессорского вида (синяя академическая мантия, золотистая налобная повязка, просветный ридер сжимает длинными свечными пальчиками, бородка – как положено, торчком и спутанная) сидит в уголке кабинета.

Тихо сидит, но быстрыми глазаками сверкает в мою сторону.

А тут он голос подаёт. Хихикает. И не как-то робко, тихо, в кулачок. Очень даже громко. Потом прыскает, слюной обмочив поднесённый ко рту кулачок.

– Ангедония! Ха! Вот этот случай! Он не испытывал удовольствия от варки в котле нашего дегенеративного социума! Какой редкий случай!

И снова: «хи-хи-хи!»

По хозяйски себя ведёт. Я сразу это почувствовал. Сидит вроде и незаметно, но ведёт себя…

Кто такой? Что забыл этот огрызок образованский в комитетском кабинете? Зачем к капитану заглянул?

Не из любопытства же. По мою душу… Собирает материалы для очередного доклада?

Может, и собирает. Но стали бы гада такого в Комитете принимать. И двери перед ним открывать. И навытяжку…

И представить себе не мог, что можно сидеть навытяжку. А капитан вот сидит. Перед «профессором» худосочным тянется (я сразу странного мужичка стал мысленно называть профессором… ошибся, конечно… кто ж первому взгляду верит!)

Чего тянется?

Вот, перестал тянуться. К делу перешёл.

– Терминальное поведение в социально опасной форме…

Провёл рукой над фотопанелью. Бело-туманная плоскость возникла над столом и так, чтобы видно было и мне, развернулась градусов на тридцать. Побежали по ней – буквы, цифры, ленты фотографий.

Досье.

– Вот причина вашего ареста. Официальная причина.

Задаю первый глупый вопрос.

– Следили за мной?

– Три с половиной месяца, – подтверждает офицер.

Странно, что ответил. Мог бы и не отвечать. Мог бы срок не называть.

Три с половиной?

Провожу рукой по лбу. Пот.

Червяк, наглый и липкий червяк завёлся в груди, сосёт сердце.

Тоска. А потом – раздражение. Растущая злость. Гады!

Три с половиной месяца. Они началу слежку сразу после того, как Катрина…

– Хорошее, простое русское имя – Катрина.

«Профессор» снова хихикает. Издевательский смешок. Вот дать бы ему…

На полсекунды поворачиваю голову.

…по белой, скуластой, мучной роже! По вплавленным в бесстыжие глазёнки синим линзам оптокорректоров! По серым, издёргавшимся в издевательских смешках, ниточно-тонким губам!

Дать!

И…

Надо задать ещё один вопрос. Дышу глубоко.

Ещё один глупый вопрос:

– А то, что я принял рицин, ставит общество под удар? Весь округ под ударом или только мой уголок? Тот, что возле железной дороги…

Смеюсь. Да, теперь моя очередь смеяться.

Офицер озабоченно смотрит на чёрную панель часов. Переводит взгляд на экран полицейской инфосистемы. Снова на часы…

Бормочет: «это нам решать…»

– По данным службы наблюдения, рицин вы приняли в двадцать два часа шесть минут, – подаёт голос «профессор».

Офицер морщит лоб. Полоска стриженых «в ёжик» волос ползёт вниз.

Вот как, оказывается, мыслительный процесс-то выглядит. Призадумался. Обеспокоился.

И что у него взгляд скачет? Для чего время отмеряет? А ведь отмеряет, не иначе!

Они меня подыхать сюда привезли.

– Прошло около двух часов, – продолжает «профессор».

– А если точно,.. – подаёт голос офицер.

– Заткнулись, господин капитан! – бросает команду «профессор».

Капитан подчиняется, даже не пытаясь возразить. Чешет кончик носа.

– Данные диспансеризации и сканирования желудочно-кишечного тракта показывают, что токсины достаточно активно действуют на ваш организм и примерно…

На мгновение прикусил губу.

И выдал:

– Да, в общем, теперь уже в любую минуту можно ожидать существенного ухудшения вашего состояния. Ткани кишечника, печени и почек поражены весьма серьёзно… Ударную дозу приняли?

Пожимаю плечами.

– Не считал. Касторовые бобы дёшевы. Даже при моих доходах можно было бы купить. Но – не покупал. Бродил, знаете ли, по заброшенным полям в окрестностях Вишняковского леса… Там, знаете ли, руины одни. Говорят, когда-то это место было обжитым и многолюдным. А теперь вот заросли одни…

Офицер грозит пальцем.

– И чужие земельные участки. Со строениями!

Возражаю:

– Хижины одни. Еду на костре варят! А клещевину разводят на масло. Из него, говорят, какое-то топливо для моноциклов научились делать. А ухаживать за растениями лень, вот и…

Прикладываю ладонь к груди.

– Только воровство мне не шейте! Я бобы честно добыл, на заброшенном участке!

– Щедро насобирали, – выдаёт неприятно заскрипевшим и истончившимся голоском «профессор». – Горстями бобы жрали? Что уж наверняка? Совсем жить невмоготу, терминальный вы наш?

И хлопает в ладоши.

– Это хорошо, это очень хорошо!

А я прошу их:

– Отпустили бы вы меня? Ей-богу, опасности от меня никакой! Отпустили бы сдохнуть, да и дело с концом! Лёг бы на травку где-нибудь в парке, а там…

Офицер снова бросает взгляд на часы.

– И в душ меня зачем-то таскали. А зачем? Будто грязь что-то значит. В моём положении…

– В твоём положении?!

«Профессор» перебивает меня.

И срывается на крик.

– Положении! Болван! Воистину, болван! Хочешь, я расскажу тебе, какое у тебя положение?

О, положение чудесное, комок ты грязи! Твою беременную подругу раскатал по мостовой один важный чиновник. Произошло это четыре месяца назад…

Тошнотная резина подкатывает к горлу. Отступает, гуттаперчевым шариком медленно проползая по пищеводу – от горла к желудку. Задерживается на мгновение. За это мгновение горькая слюна успевает заполнить рот до краёв.

Шарик прыгает вверх. Неожиданно резко.

– …Ты что-то пытался объяснить этому ублюдку? Пытался рассказать ему о его неправоте, духовной деградации, общей толстокожести и моральном помешательстве?

– Поднятым с земли камнем пытался повредить ситикар, – добавил от себя комитетский, сверившись с записями в личном деле (да, теперь я понял, что это именно личное дело и именно моё!). – Дело было возле правительственного квартала, в лесу имени Балчуг-Кемпинского. Заброшенное место. Там развалины одни… Да, и чего туда забрели? Молодые, глупые…

«Профессор» совсем завёлся, заверещал:

– Помнишь, как надели на тебя наручники? Как беременную женщину избивали у тебя на глазах? Сколько ты отсидел? Где-то около двух недель… Все нам известно, разве только нет фотографий тех коньячных клопов, которые тебя заживо пожирали в тюремном блоке… Тюремщики называют этих тварей – «коньячными». Запашок-то, когда раздавишь!

И снова хихикает! Ой, мразь!

– Она не дожила, так ведь?

Они умирала. Две недели она медленно умирала, одна, в пустой квартире. У неё не было работы и медицинской страховки. Работа и страховка были у меня. Были – до заключения в тюрьму. А ей отказали во врачебной помощи. Все отказали, все – даже Общество милосердия. Милосердным кто-то сообщил, что её друг в тюрьме. По обвинению в нападении на предпринимателя, у которого в администрации кондоминиума много важных и полезных друзей.

Кажется, дня за два до моего освобождения начались схватки. Выкидыш. Потеря крови. Смерть.

Крики испугали соседей. Кто-то из них позвонил и пожаловался на «антиобщественное поведение». Когда приехали люди из Комитета воздаяния, она была уже мертва.

А когда я вернулся, в квартире было пусто. Тело увезли… не знаю точно, когда именно… Кажется, его уже успели кремировать до моего освобождения.

В коридоре – бурое пятно, высохшая лужа крови. Полосы по синей штукатурке. Следы ногтей.

Царап… Когда больно…

Быть может, она была ещё жива, когда её увозили? Быть может, была ещё жив и когда засовывали её в печь?

Кто мы такие? Кому есть дело до нашей боли? Кому это вообще интересно?

Все, что я узнал о последних её днях, рассказал мне квартальный. Не из жалости и сочувствия. Нет, он посмеивался… Надеялся, что я не выдержу и брошусь на него с кулаками. А там – новый срок для меня и благодарность ему от начальства за задержание «особо опасного социопата».

А я даже не плакал. Сидел с каменным… мне так казалось, что с каменным лицом.

Потом встал и ушёл из собственного дома. И бродил, бродил без цели, без дороги, без мыслей, без будущего. Вот так…

И что, они следили за мной? Как они…

Провожу ладонь по затылку.

Где-то на моём теле метка? Они вшили мне метку, пока я был в тюремном блоке?

Может, и выпустили потому, что нашли место для меня в своих планах. Иначе гнить бы мне вечно в…

Впрочем, мне и так от распада не убежать. Нигредо, чёрт бы его драл!

– И ты решил просто сдохнуть? Просто так? Бездарно и бесполезно? Потеряв всё и простив врага? Воистину, ты лучший из противников. Твоя рожа достойна хорошего плевка!

«Профессор» кривится, на этот раз – подчеркнуто брезгливо.

– Ничтожество! Ты даже не смог похоронить её! И его – своего сына. Да, у тебя мог бы быть сын! Мы и это знаем. А ты не знал? И не узнал бы никогда! Что ты сделал? Вот так просто и незатейливо – спятил и убил себя. А он? Этот гонщик… Он жив! И будет жить!

Секунду «профессор» держит паузу.

Шарик горькой гуттаперчи пробивает горло. Я сблёвываю зелёную лужицу на пол.

Офицер шипит кошачьи и тянется к кнопке вызова.

Но замирает под строгим взглядом «профессора».

– Покажи! – командует тот.

Офицер рисует ладонью какой-то сложный зигзаг и от кнопки ведёт к панели управления. От волнения выбирает явно не тот масштаб отображения фотофайла и…

А почему, собственно, не тот масштаб? Может быть, именно тот, что надо. Тот, что и был запланирован. Задуман.

Предусмотрен хитрым их планом.

…и в воздухе, заняв едва ли не четверть объёма комнаты, возник вдруг в красновато-оранжевом тумане портрет бледнокожей той гадины с прозрачными, тонким серым ледком подёрнутыми глазками, вмиг уставившимися – прямиком на меня!

Голого, сдыхающего, засунутого в прорезиненный больничный мешок.

Но не было в этом ноябрьском взгляде торжества. Триумфа – не было. Светлые кристаллики хрустящей шуги, смешанная с белым речным песком вода. И по краям, спрятанный, но выплывающий, упорно выплывающий из-под снежной каши – страх.

Почему-то вижу его. Тогда, четыре месяца назад, не заметил. Но увидел – сейчас.

– Помнишь его? – спрашивает «профессор».

Киваю в ответ.

– А теперь слушай меня внимательно. Это твой шанс. Шанс изменить судьбу. Нет, не эту, которую ты уже загубил. Ту, другую. Которую мы тебе выдадим из наших тайных запасов. Смерть – просто перемена тела. С потерей памяти, полной или частичной. Мы поможем сохранить память и станем твоими проводниками в мире Перехода. Понимаешь, о чём я говорю? Понятен тебе смысл моих слов?

Нет, мне ничего не понятно. Я не понимаю, о чём говорит этот странный тип.

Морщу лоб. Нет, дурной из меня актёр. Ничего не получается с имитацией мыслительного процесса.

Усилия приводят лишь к тому, что усиливаются приступы тошноты. И жидкость, теперь уже почти бесцветная, снова течёт через горло, обмазывая губы липкой слизью.

– Борется организм, – удовлетворённо замечает «профессор». – Так, пожалуй, ещё два десятка часов протянешь. Если верить нашим мудрым и многоопытным докторам. А они много чего такого повидали…

Хочется спросить, чего же «такого» повидали эти доктора. И что за сделку (именно сделку, не иначе) предлагает умирающему от рициновой отравы наш гуманный конфедеративный Комитет. И ещё хочется попросить офицера, чтобы отпустил меня… ну туда, где друг-унитаз…

Потому что, похоже, одной лишь рвотой дело не ограничиться. Упрямый зверь-организм очень хочет жить.

– Так что же, Тимофей? – включается в интересный наш разговор офицер. – Отомстим ублюдку?

Он кивает на изображение прозрачноглазого.

– Ему… Он ведь приказал охране вас избить? Оттащить вашу подругу в канаву? И бросить её там… Он достоин жизни? А вы смерти? Не поверю, что вы согласитесь с этим.

Самое время задать детский вопрос.

– Чего вы хотите? И кто вы?

– Капитан Чегоди, – представился служивый.

– Не-а…

Совсем уже ребячьи болтаю ногой. Правой, затекшей ногой. И сплёвываю на пол. Они терпят мои пакости, жидкость выходит из меня… Должно быть, старательные у них тут уборщицы.

– Не вы… Вот этот человек, что сидит в углу вашего кабинета. И говорит странные вещи… Кто он?

– Да! – кричит «профессор». – Капитан, представьте меня! Но только уж по всей форме, без скороговорок и сокращений.

Капитан встаёт. Поправляет китель.

И чеканит:

– Верховный маг Правительственного совета Свободных Российских территорий, доктор некромантии и некрологии, понтифик Транс-Реалии, магистр спиритологии, Верховный Мастер некронавигации и Господин Белого шара Анастасий Сабельев.

Надо же… Столько званий, и каких.

Тру губы ладонью. Стираю клейкий налёт.

– Признаться, теперь уж совсем ничего не понимаю.

А больше всего поразило то, что у странного этого типа фамилия заканчивается на '-ев».

Мне кто-то говорил (кто-то из едва знакомых приятелей, сослуживцев-письмоносцев Отдела торговых уведомлений, рассказывал давно и как-то между прочим, так что поначалу на слова эти и обратил внимания, но, выходит, всё-таки запомнил), что фамилии, заканчивающиеся на '-ов»,

«-ев» и '-ин» (кроме фамилии «Георгин», весьма распространённой среди цветочников южных территорий) – очень древние. И встречаются крайне редко, поскольку из широкого употребления вышли лет сорок назад. И обладателей таких фамилий мало осталось, и принадлежит они, должно быть, к древним и славным родам, корнями уходящим к тем временам, когда бывшая ещё страною наша конфедерация свободных территорий…

Ой, чёрт!

Будто резаком полоснули по животу. Такая неожиданная, резкая, до слёз, до мычания – отточенной ножевой кромкой режущая боль.

Срываюсь на крик:

– Так что вам нужно от меня?! Что?!

Капитан, смущённо переминаясь с ноги на ногу, косит в сторону мага.

– Магистр Анастасий, тут вы уж сами… Сами скажите ему… Я в этих ваших делах ничего не понимаю.

В старом доме на странной земле было тихо.

Деревянный двухэтажный дом на краю поляны оплетён со всех сторон плотно сросшимися ветвями тёрна, сквозь густоту и непроглядье колючих побегов которого пробивались лишь толстые коричнево-зелёные стебли чертополоха.

Дом, когда-то очень давно покрашенный бирюзовой, теперь уже выцветшей и выгоревшей до бледной, голубовато-серого невнятного оттенка краской, с фасада зарос виноградной пышной бородой, а боков – бешеным огурцом, свесившим с поката крыши тугие и колючие свои шары, наполненные созревшими семенами.

Тыльная же сторона дома была ему не видна. Но, верно, и она заросла. Густо. Непроходимо.

Почему-то он был уверен, что – непроходимо. Зелёным непроглядным, спутанным сплетением.

Он не помнил, как прошёл через лес. И не понимал, как сумел пройти. Ведь казалось… Да что там казалось, и впрямь невозможно было пройти, пробраться, пробежать, пусть даже с закрытыми глазами, сжатыми губами и остановившимся дыханием сквозь этот горящий, полыхающий, потоками пламени залитый и высокими огенными столбами перекрытый лес.

Горящий лес со всех сторон окружал поляну.

И Кузьма никак не мог понять, как получилось у него пробраться через этот лес.

И почему…

Он коснулся волос.

И почему не обгорели…

Н провёл руками по одежде.

И одежка без подпалин. Цела! Совершенно цела.

И ещё…

Он внимательно осмотрел ладони. Закатал рукав на левой руке. Пощупал кожу.

Удивлённо покачал головой.

Никаких ожогов. Ни пузырей. Ни пятен. Ни вздутий. Вообще – ничего. Светло-розовая кожа. Скорее, светлая. Просто светлая с еле заметным розовым оттенком. Кровь к ней почти не прилила.

Он не чувствует жар.

Кузьма опустил рукав рубашки. Застегнул пуговицу на рукаве. И продолжил путь.

Путь? Какой путь?

«К дому… Почему я к нему иду?»

Странный лесной пожар.

Нет запаха углей. Горящего дерева и вскипающей сосновой смолы. Не слышен треск погибающий в оранжево-алом пекле могучих стволов (а ведь охвачены, охвачены они пламенем! проступают тёмные контуры их сквозь огневую завесу!)

И вообще…

Он опять остановился. На миг. Прижал ладони к ушам. Отпустил. Снова прижал. И снова отпустил.

«Что же это? Оглох?»

Щёлкнул пальцами.

И отчётливо различил на фоне ровного гула порождённый движением его пальцев отрывистый звук.

«Но чтоже тогда происходит? Почему так тихо?»

От лесного пожара…

От пожара ли?

…исходил лишь ровный и негромкий, временами едва различимый, ровный и однотонный глухой гул.

Словно однородный, искусственно синтезированный горючий материал размеренно и ровно перерабатывался поддерживаемым регулируемым поддувом пламенем в гигантской, наглухо закрытой створками топке, сквозь вентиляционные прорези которой и мог бы долететь до слуха оказавшегося рдом наблюдателя такой вот протяжный и глухой звук.

Но лесное дерево не горит так! Не должно…

И искры… Они должны лететь! Кружить в воздухе красным жалящим снегом! Они должны засыпать поляну!

Кузьма втянул голову в плечи. Снова остановился и огляделся.

Их нет! Нет! Нет искр!

И ветер.

Лесные пожары раздувает ветер. Пожары раздувают ветер. Вверх, к небесам…

Кузьма запрокинул голову.

…Ветра нет. Воздух застыл.

А над головой, и кажется – всего-то метрах в пятидесяти, тёмно-серая плотная пелена. Такая плотная, что на вид – будто матерчатое покрывало.

«Это небо? На нём – ни единого отсвета. И от него свет не исходит. Тонет…»

Кузьма опустил голову. И пошёл вперёд, к дому, решив больше уж не останавливаться.

Хоть и не знал, зачем он идёт туда. Не знал, ждёт ли его в этом доме хоть кто-нибудь. Есть ли там хоть кто-нибудь. А если есть, то примет его этот кто-то. Или, скажем, прогонит.

«А если прогонит, то куда идти? В огонь?»

Идти было некуда. Возвращаться некуда. А впереди, по крайней мере, дом. Незнакомый, неказистый… быть может, и негостеприимный, но дом.

Кузьма постоял у крыльца с полминуты. Негромко покашлял в кулак. Посмотрел на закрытые жёлтыми ситцевыми шторами запылившиеся до непроглядности окна.

Отметил, что, не смотря на его появление и дружественное покашливание, шторы остались неподвижными.

Либо хозяева его не заметили, либо не придали никакого значения его появлению у дома.

«Либо никаких хозяев нет вовсе!»

Кузьма, осмелев, быстро поднялся по опасно заскрипевшим под массивными ботинками ступеням, и, потоптавшись для приличия немного на крыльце, постучал в дверь.

Выждал немного.

Вятнув руку, постучал кончиками пальцев в ближайшее к крыльцу окно.

Вытер запачкавшиеся пальцы о джинсы.

Ещё с полминуты ждал ответа.

«А ну вас!»

И, повернув дверную ручку, потянул дверь на себя.

«А если заперто?»

Дверь подалась и с длинным печальным скрипом приоткрылась.

Кузьма просунул голову в дверной проём и произнёс негромко:

– Есть кто…

Закашлялся от полезшей в нос многолетней пыли.

Потом закончил фразу:

– …тут? Здесь?

Задумчиво добавил:

– Живой…

«Типун мне на язык! А если тут покойник?»

Кузьма слегка оробел и перекрестился.

Покойников он не любил. Хотя ничего плохого они ему не делали. Разве только дурно выглядели.

Покойников он видел…

Но лучше уж никого в доме, чем – упокоившийся.

«Лучше уж никого, чем…»

Распахнул дверь пошире.

Не дождавшись ответа, шагнул внутрь.

Покрутил головой, высматривая затаившихся невдалеке хозяев (отчего-то всё не верилось ему, что в доме никого нет и казалось, что кто-то непременно должен гостя поджидать и, возможно, у самых дверей).

Увидел мельком слегка тронутые серой древесной плеснью ровно тёсаные доски, из которых были собраны стены дома.

И с удивлением отметил, что где-то в глубине дома горит свет. И потму видит он и эти доски, и плесневые разводы.

И ясно различает бежево-жёлтый деревянный пол под ногами.

И может спокойно, не на ощупь, пройти внутрь дома. И увидеть обстановку его. и предметы в комнате. И в глубине комнаты – лестницу, ведущую на верхний этаж.

Обстановка…

Кузьма медленным, отчасти даже вкрадчивым, лисьим шагом вышел на середину комнаты.

И огляделся по сторонам.

Неспешный панорамный обзор этот выявил обстановку вполне обычную для такого вот, заброшенного места.

Увидел Кузьма стоявший посреди комнаты овальный стол, накрытый когда-то белой, но со временем пожелтевшей скатертью с узорчатыми краями, далеко свешивающимися за пределы столешницы и потому едва не до середины закрывающими гнутые, с красными резными накладками ножки.

Бронзовый подсвечник посреди стола и рядом с ним – собранный на чёрном жестяном подносе постаромодный фарфоровый чайный сервиз с пухлыми ангелочками на чашках и афродитистой дамой пышных форм на заварочном чайнике.

Четыре стула с высокими мягкими спинками, расставленные вокруг стола.

Увидел широкий велюровый диван, заботливо укрытый зелёным, украшенным бахромою покрывалом.

Увидел затёртую до проплешин медвежью шкуру на полу и декоративные оленьи рога, развешанные по стенам.

На стенах же – едва различимые бледные эстампы в тонких деревянных рамках.

Сложенный из грубо обработанных камней камин, обложенный брусом, защищённым от жара листами гнутой стали (возможно, изнутри для верности проложенной каким-нибудь негорючим материалом).

Впрочем, брус, похоже, давно уж не требовал защиты от жара.

Огонь в камине в последний раз разводили…

Кузьма не смог сдержать улыбку. А потом и нервный, неровный, истеричный смех.

– Да тут кругом огонь! Кругом! Повсюду!

«Но свет… Откуда свет?»

Он посмотрел вверх.

Свет шёл сверху. От подвешенного под самым потолком большого медного светильника, по широкому кругу которого расставлены были толстые, на долгий вечер рассчитанные свечи.

Свечей этих Кузьма насчитал восемнадцать.

Горели они ровно, без треска, дрожаний и прыжков пламени, выбрасывая далеко вверх длинные оранжевые языки.

Кузьме, конечно, неведома была изначальная высота свечей, но очень приблизительно прикинул он, что сгорели они едва ли на одну пятую часть, так что едва ли зажжены были заранее, за много часов до его прихода.

Конечно, не знал он, как быстро сгорают эти свечи. По ширине можно было бы предположить, что хватает их надолго. Очень даже надолго. Быть может, не только на вечер, но и на всю ночь.

Но каким бы неспешным не было их горение, зажечь их могли сравнительно недавно.

«Точно! Недавно! Не могут же они несколько дней гореть! Стало быть, не такое уж позаброшенное это место…»

Мысль эта вызвала в душе его лёгкое, но отчётливо ощущаемое беспокойство.

На такой странной земле и жители, должно быть, странные. А встреча со странными жителями может быть и весьма неприятной.

Нет, конечно, может быть и вполне безопасной. Или даже приятной. Но скорее всего – нет.

Земля не просто странная. Она…

Кузьма ещё раз осмотрел ладони.

«Ни одного ожога… Я, что же, и за ветки горящие не хватался?»

В общем, лучше бы без хозяев. Просто переждать пожар. А потом…

«Куда потом? Куда мне идти? Как я вообще сюда попал? Ничего же не помню! Ничего! То есть…»

Он прошёл через комнату и с усталым вздохом присел на диван, смяв покрывало.

Потом, не выдержав искушения, прилёг.

«То есть, помню…»

Он и сам не заметил, как течение мыслей стало замедляться, а сами мысли – путаться и самым странным образом перемешиваться.

«Помню, что зовут Кузьма. Кузьма зовут, а куда зовут… Это имя такое, я полагаю. А фамилию свою не скажу, потому что не помню. Не помню…»

Он усмехнулся. Вяло. Будто через силу.

«Фамилии у меня и не было. Я так полагаю… Свечи зажёг не я. А я сюда пришёл… Откуда – не помню… Кто-то ударил по голове… в лесу кто-то ударил или не ударил… В лесу напали лисы, медведи и актрисы… кусали, не кусали и весело плясали… Куда потом? И когда? А если не переждать… может, пожар тут – вечно…»

И на этом заснул Кузьма.

И спал долго. Если бы были часы в том доме, я бы сказал, сколько времени он проспал. Но часов в том доме не было.

И время в нём шло как-то странно: то быстро, то медленно.

И свечи горели не так, как должны гореть свечи: ровно и последовательно. Они горели, но отчего-то не сгорали. Как остановились на уровне примерно четырёх пятых от высоты своей, так и держали огоньки именно там. Не уменьшаясь.

Кузьма спал и не видел снов. Сон его был глубок.

Колодец. Беззвучный. Слепой.

И выбрался из сна Кузьма… Нет, не знаю, через сколько часов. Говорю же, что время в том доме странно двигалось.

Может, там и вовсе времени не было.

В общем, выбрался Кузьма из сна. Вздохнул. Выпрямился. Потёр ошалело глаза.

За столом сидел и смотрел на него добрым, лучистым взглядом какой-то совершенно незнакомый ему парень с блондинистыми, коротко стриженными и при том взъерошенными волосами, с глазами синими и по-детски искристыми.

Смотрел и улыбался. Широко. Гостеприимно.

«Во как!» подумал Кузьма.

И проснулся окончательно.

– Добро пожаловать, – сказа незнакомец. – Здравствуй, друг Кузьма. Это Земля Пожаров. Тебе понравится здесь.

«Господи, помоги мне выбраться отсюда!» взмолился Кузьма.

И улыбнулся незнакомцу.

– И тебе привет. Ты и есть мой покровитель?

Шаба подлетел в воздух, брызнув синими искрами.

Кувырнулся через голову и, зависнув над бурой болотной травой, бросил навстречу Псу белый, смертоносным огнём наполненный шар.

– Шаба!

Пёс, отпрыгнув в сторону, прочь с тропы, по пояс провалился в тяжёлую болотную чёрно-торфяную топь и, нагнув голову, занырнул в трясину, спасаясь от налетающей огненной волны.

– Шаба!

Стих до звенящего металла усиленный репродуктором голос певицы.

Газировка в картонном стаканчике перестала пениться, лениво выпустив последние пузыри.

«А сейчас ещё и нагреется…»

– И надо было вас одних бросать! – с запоздалым сожалением и своевременной укоризной в голосе сказала Катя.

Сергей затряс головой. Так часто и резко, что едва не расплескал «Буратино».

– Стоило!

Жена сдвинула брови.

– Ребёнок где?

Сергей замычал, выводя невнятно что-то вроде: «А-ам!» и махнул рукой в сторону кустов сирени.

– Где там? В семье должен быть хоть один взрослый человек!

– Да на карусели, – пояснил Сергей, как будто даже и удивляясь странной непонятливости жены.

– Ну, мало ребёнку. Он попросился… А я отошёл… На минуту… Ничего же не случиться! Что ты всё время… честное слово…

И отпил из стаканчика нагревшуюся уже (вот досада!) леденцового вкуса жидкость.

«Да, с минутой я, конечно, погорячился. Преувеличил слегка, прямо скажем…»

Сирень зашевелилась и рявкнула грозно:

– Чей ребёнок? Почему в третий раз без присмотра на карусель лезет? Вот же…

Ветви качнулись на поляну, весьма бесцеремонно волоча за собой слегка упирающегося мальчишку лет пяти, выбралась женщина с апоплексически-алым лицом и усталым (и отчасти дежурно-грозным) взглядом.

– Мне это надо? – спросила она сирень.

Та махнула в ответ серыми лепестками поздних, уходящих соцветий.

– На минуту? – переспросила Катя.

Сергей опустил голову. И вылил газировку в траву.

– Они? – спросила женщина с алым лицом.

Ребёнок уныло кивнул в ответ.

– Эх, Митя, – прошептал Сергей. – Договорились же, что возле будки ждать будешь. А сам…

– Я с тобой ещё поговорю! – пообещала ему Катя.

И протянула руку.

– Ребёнка верните родителям!

Женщина, выпустив митину руку, погрозила напоследок:

– Вот они, родители-то современные! Мы за своими детьми смотрели. Одних не бросали где попало! Время другое было, и порядка больше… Вот на работу-то вам, мамаша, написать надо, чтобы знали, как вы с ребёнком…

Остаток фразы она договаривала уже на обратном пути к площадке аттракционов, изрядно удалившись от супругов, посему окончание слов затерялось где-то в зарослях парковых кустов.

– А я не хотел ещё кататься, – сообщил Митя. – А Борька сказал, что слабо. А я ему говорю, чего слабо, ещё пойдём. А он…

«По острым иглам яркого огня!..» завопил динамик.

Воздушный змей взвился над верхушками деревьев и, подпрыгивая на упругой ветровой волне, поплыл, распустив бечёвочный хвост, в сторону пруда.

«Сейчас прощения будем просить» шепнул сыну Сергей.

Тот понимающе кивнул в ответ.